Неточные совпадения
Если они не
поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их
быть счастливыми.
— Ну да: ясно! — крикнула (это
было поразительное пересечение мыслей: она — почти моими же словами — то, что я записывал перед прогулкой). —
Понимаете: даже мысли. Это потому, что никто не «один», но «один из». Мы так одинаковы…
Да, кстати, теперь вспомнил: этот вчерашний, дважды изогнутый, как S, — кажется, мне случалось видать его выходящим из Бюро Хранителей. Теперь
понимаю, отчего у меня
было это инстинктивное чувство почтения к нему и какая-то неловкость, когда эта странная I при нем… Должен сознаться, что эта I…
До сих пор мне все в жизни
было ясно (недаром же у меня, кажется, некоторое пристрастие к этому самому слову «ясно»). А сегодня… Не
понимаю.
Вот что: представьте себе — квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни.
Понимаете, квадрату меньше всего пришло бы в голову говорить о том, что у него все четыре угла равны: он этого уже просто не видит — настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я все время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все с ними связанное: для меня это — равенство четырех углов, но для вас это, может
быть, почище, чем бином Ньютона.
— Ну да, я
понимаю. Но ведь, в сущности, это
были владыки посильнее их коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их? У нас…
Ровно в 17 я
был на лекции. И тут почему-то вдруг
понял, что сказал старухе неправду: I
была там теперь не одна. Может
быть, именно это — что я невольно обманул старуху — так мучило меня и мешало слушать. Да, не одна: вот в чем дело.
— Но,
понимаете,
был не один, я сопровождал нумер I-330, и вот…
Розовый полумесяц дрожал. Сейчас я
понимаю: это мне только показалось, но тогда я
был уверен, что она засмеется. И я закричал еще громче...
— Так вам надо сейчас же идти к врачу. Ведь вы же
понимаете: вы обязаны
быть здоровым — смешно доказывать вам это.
— Я служил и
буду служить знанию, — нахмурился я: шуток я не люблю и не
понимаю, а у R-13
есть дурная привычка шутить.
Снова медленный, тяжкий жест — и на ступеньках Куба второй поэт. Я даже привстал:
быть не может! Нет, его толстые, негрские губы, это он… Отчего же он не сказал заранее, что ему предстоит высокое… Губы у него трясутся, серые. Я
понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей — но все же: так волноваться…
Вдруг — рука вокруг моей шеи — губами в губы… нет, куда-то еще глубже, еще страшнее… Клянусь, это
было совершенно неожиданно для меня, и, может
быть, только потому… Ведь не мог же я — сейчас я это
понимаю совершенно отчетливо — не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
Позже, когда мне пришлось записывать все эти странные происшествия, я порылся в памяти, в книгах — и теперь я, конечно,
понимаю: это
было состояние временной смерти, знакомое древним и — сколько я знаю — совершенно неизвестное у нас.
— Вы? Здесь? — и ножницы его так и захлопнулись. А я — я будто никогда и не знал ни одного человеческого слова: я молчал, глядел и совершенно не
понимал, что он говорил мне. Должно
быть, что мне надо уйти отсюда; потому что потом он быстро своим плоским бумажным животом оттеснил меня до конца этой, более светлой части коридора — и толкнул в спину.
—
Понимаете, прихожу сегодня в класс (она работает на Детско-воспитательном Заводе) — и на стене карикатура. Да, да, уверяю вас! Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде.
Быть может, я и на самом деле…
Я не торопил. Хотя и
понимал, что должен
быть счастлив и что нет большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.
Разумеется, это непохоже на беспорядочные, неорганизованные выборы у древних, когда — смешно сказать — даже неизвестен
был заранее самый результат выборов. Строить государство на совершенно неучитываемых случайностях, вслепую — что может
быть бессмысленней? И вот все же, оказывается, нужны
были века, чтобы
понять это.
Шелест миллионов рук. Чей-то подавленный «ах»! И я чувствую, что-то уже началось, стремглав падало, но я не
понимал — что, и не
было силы — я не смел посмотреть…
Потому что —
поймите же — никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не
был за Стеною — я уже говорил вам об этом.
— Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать своего ребенка — и затем умереть. Вы сможете выкормить его —
понимаете — вы
будете следить, как он у вас на руках
будет расти, круглеть, наливаться, как плод…
— То
есть? Я… я не
понимаю: какое — последнее?
— Да, — сказал я, — и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него — тень на мостовой. И
понимаете: тень светится. И мне кажется — ну вот я уверен — завтра совсем не
будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце — сквозь все…
— Я каждую ночь… Я не могу — если меня вылечат… Я каждую ночь — одна, в темноте думаю о нем — какой он
будет, как я его
буду… Мне же нечем тогда жить —
понимаете? И вы должны — вы должны…
— Не знаю. Ты
понимаешь, как это чудесно: не зная — лететь — все равно куда… И вот скоро двенадцать — и неизвестно что? И ночь… где мы с тобой
будем ночью? Может
быть — на траве, на сухих листьях…
Сперва никто не
понимал, что это, — не
понимал даже и я, кому (к несчастью)
было открыто больше, чем всем другим. Это
было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте — еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли — наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
Сидел в коридоре на подоконнике против двери — все чего-то ждал, тупо, долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо — как проколотый, пустой, осевший складками пузырь — и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно стекает вниз. Медленно, смутно
понял: слезы. И только когда старик
был уже далеко — я спохватился и окликнул его...
Не знаю, чем я больше
был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь)
была записная книжка и логарифмический циферблат. И я
понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) — оставить свои записки в законченном виде.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего не
понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление
было…
понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!
А если и действительно // Свой долг мы ложно
поняли // И наше назначение // Не в том, чтоб имя древнее, // Достоинство дворянское // Поддерживать охотою, // Пирами, всякой роскошью // И жить чужим трудом, // Так надо
было ранее // Сказать… Чему учился я? // Что видел я вокруг?.. // Коптил я небо Божие, // Носил ливрею царскую. // Сорил казну народную // И думал век так жить… // И вдруг… Владыко праведный!..»
Правдин. Удовольствие, которым государи наслаждаются, владея свободными душами, должно
быть столь велико, что я не
понимаю, какие побуждения могли бы отвлекать…
Один только раз он выражается так:"Много
было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает
понять, что, и по его мнению, все-таки
было бы лучше, если б порчи не
было.