Неточные совпадения
Только все это дело кончалось или ничем, или еще хуже.
И много в эти часы думал Матвей Лозинский, — жаль
только, что
все эти мысли подымались и падали, как волны, не оставляя заметного следа, не застывая в готовом слове, вспыхивали и гасли, как морские огни в глубине…
Лозинский постоял, посмотрел и не сказал ей ничего. Он не любил говорить на ветер, да и его доля была тоже темна. А
только с этих пор, где бы он ни стоял, где бы он ни сидел, что бы ни делал, а
все думал об этой девушке и следил за нею глазами.
И
только Матвей просидел
всю теплую ночь, пока свет на лбу статуи не померк и заиграли отблески зари на волнах, оставляемых бороздами возвращавшихся с долгой ночной работы пароходов…
На рельсах вдали показался какой-то круг и покатился, и стал вырастать, приближаться, железо зазвенело и заговорило под ногами, и скоро перед платформой пролетел целый поезд… Завизжал, остановился, открылись затворки — и несколько десятков людей торопливо прошли мимо наших лозищан. Потом они вошли в вагон, заняли пустые места, и поезд сразу опять кинулся со
всех ног и полетел так, что
только мелькали окна домов…
— Бог с тобой, — ответил Дыма все-таки шопотом, — если уже ты не можешь уступить подешевле. А
только вот этому господину не покажется ли неприятно? Все-таки мы люди простого звания…
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма не хочет ругать его при людях, а
только показывает знаком, что он думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что
все они трое по его вине идут на дно, — и смолчал.
Такие же люди,
только добрее. Такие же мужики, в таких же свитках,
только мужики похожи на старых лозищан, еще не забывших о своих старых правах, а свитки тоньше и чище,
только дети здоровее и
все обучены в школе,
только земли больше, и земля родит не по-вашему,
только лошади крепче и сытее,
только плуги берут шире и глубже,
только коровы дают по ведру на удой…
Она собиралась молиться, вынула свой образок и
только что хотела приладить его где-нибудь в уголку, как слова Розы напомнили ей, что она — в еврейском помещении. Она стояла в нерешительности, с образком в руках. Роза
все смотрела на нее и потом сказала...
— Так вот они собирают голоса. Они говорят, что если бы оба наши голоса, то они и дали бы больше, чем за один мой… А нам что это стоит? Нужно
только тут в одном месте записаться и не говорить, что мы недавно приехали. А потом… Ну, они
все сделают и укажут…
— Ну, вот видишь, — обрадовался Дыма. — Я им как раз говорил, что ты у нас самый сильный человек не
только в Лозищах, но и во
всем уезде. А они говорят: ты не знаешь правильного боя.
Только здесь
все дома были как один:
все в три этажа,
все с плоскими крышами, у
всех одинаковые окна, одинаковые крылечки с одинаковым числом ступенек, одинаковые выступы и карнизы.
— Ах, извините, мистер Джон, — усмехнулась барыня. — Ну, что ж, моя милая, надо и в самом деле кончать. Я возьму тебя, если сойдемся в цене…
Только вперед предупреждаю, чтобы ты знала: я люблю
все делать по-своему, как у нас, а не по-здешнему.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто падать. Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни.
Только занавески в окнах были опущены на правой стороне, а тени от домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться,
все оглядываясь, точно его тянуло к месту или на ногах у него были пудовые гири.
— А! Право,
только у вас, и почувствуешь себя ивой раз точно на родине, — сказал один из гостей, целуя у хозяйки руку. — И как вы это
все умеете устроить?
— Надолго ли
только! — вздохнула барыня. — Портится
все это здесь необыкновенно скоро. И не знаешь, просто, откуда.
«Собака ты, черная собака, — подумал он с горечью. — Человек на тебя надеялся, как на друга, как на брата… как на родного отца! Ты мне казался небесным ангелом. А вместо
всего — ты
только вычистил мои сапоги…»
Осип одет, как господин, так же, как оделся Дыма,
только на Осипе
все уже облежалось и не торчит, как на корове седло.
Идет такой бедняга с дрянным товаром, порой со спичками,
только бы прикрыть чем-нибудь свое нищенство, идет лохматый, оборванный и грязный, с потускневшими и грустными глазами, и по
всему сразу узнаешь нашего еврея,
только еще более несчастного на чужой стороне, где жизнь дороже, а удача встречает не
всех.
За мостом он уже без приглашения кондуктора взобрался в вагон, на котором стояла надпись: «Central park». [Центральный парк. (Ред.)] Спокойное сидение и ровный бег вагона манили невольно бесприютного человека, а куда ехать, ему было теперь
все равно.
Только бы ехать, чем дальше, тем лучше, не думая ни о чем, давая отдых усталым ногам, пока дремота налетает вместе с ровным постукиванием колес…
Здесь было довольно тихо. Луна стала совсем маленькой, и синяя ночь была довольно темна, хотя на небе виднелись звезды, и большая, еще не застроенная площадь около центрального парка смутно белела под серебристыми лучами… Далекие дома перемежались с пустырями и заборами, и
только в одном месте какой-то гордый человек вывел дом этажей в шестнадцать, высившийся черною громадой,
весь обставленный еще лесами… Эта вавилонская башня резко рисовалась на зареве от освещенного города…
Он слушал, как шаги стихали, потом стихли, и
только деревья что-то шептали перед рассветом в сгустившейся темноте… Потом с моря надвинулась мглистая туча, и пошел тихий дождь, недолгий и теплый, покрывший
весь парк шорохом капель по листьям.
Матвей Лозинский, разумеется, не знал еще, к своему несчастью, местных обычаев. Он
только шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на устах, с надеждой в душе. И когда к нему внезапно повернулся высокий господин в серой шляпе, когда он увидел, что это опять вчерашний полицейский, он излил на него
все то чувство, которое его теперь переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса своими губами.
Когда-то и я верил в эти бирюльки и увлекался, пока не понял, что
только наука способна изменить
все человеческие отношения.
Детройт остался у Матвея в памяти
только тем, что железная дорога как будто
вся целиком отделилась от земли и вместе с рельсами и поездом поплыла по воде.
Матвей глядел на
все это со смешанным чувством: чем-то родственным веяло на него от этого простора, где как будто еще
только закипала первая борьба человека с природой, и ему становилось грустно: так же вот где-нибудь живут теперь Осип и Катерина, а он… что будет с ним в неведомом месте после
всего, что он наделал?
—
Все это так и, при других условиях… Повторяю тебе: тянет. А что касается фантазий, то… во-первых, Самуил,
только в этих фантазиях и жизнь… будущего! А во-вторых, ты сам со своим делом…
—
Все в порядке, сэр.
Только… Там за ним следит еще кто-то.
— Он
все сидит, сэр, опустив голову на руки. Когда поутру проходил железнодорожный сторож, он
только посмотрел на него. «Как больная собака», — сказал Виллиамс.
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления, лозищанин раскидал
всех вцепившихся в него американцев, и
только дюжий, как и он сам, немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами… А он рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он действительно начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться на этих людей, бить и, пожалуй, кусаться…
Но потом более проницательные люди сообразили, что, вероятно, барчук прокутился, наделал долгов и хочет поскорее спустить отцовское наследие, чему мешает тяжба. Лозищане постарались оттянуть еще, что было можно, и дело было кончено. После этого барчук исчез куда-то, и о нем больше не было слышно ничего определенного. Остались
только какие-то смутные толки, довольно разноречивые, но во
всех версиях неблагоприятные для молодого человека.
Матвей нанял комнату рядом с Ниловым, обедать они ходили вместе в ресторан. Матвей не говорил ничего, но ему казалось, что обедать в ресторане — чистое безумие, и он
все подумывал о том, что он устроится со временем поскромнее. Когда пришел первый расчет, он удивился, увидя, что за расходами у него осталось еще довольно денег. Он их припрятал, купив
только смену белья.
А Анна
все жила в том же доме под № 1235,
только барыня становилась
все менее довольна ею. Она два раза уже сама прибавляла ей плату, но «благодарности» как-то не видела. Наоборот, у Анны
все больше портился характер, являлась беспредметная раздражительность и недостаток почтительности.
— Что делать… правду говорят, что это здесь в воздухе, — говорил муж старой барыни, а изобретатель,
все сидевший над чертежами и к которому старая барыня обращалась иногда с жалобами, зная его влияние на Анну,
только пожимал плечами.
Стоит усвоить эту великую истину, и
все решено:
вся задача сводится к тому, чтобы изобрести такую универсальную машину, которой нужен
только свободный человек, понимаете?
Тогда и
только тогда разрешатся
все эти мучительные вопросы…
Глаза его с волнением видели здесь следы прошлого. Вот за углом как будто мелькнула чья-то фигура. Вот она появляется из-за угла, ступая так тяжело, точно на ногах у нее пудовые гири, и человек идет, с тоской оглядывая незнакомые дома, как две капли воды похожие друг на друга… «
Все здесь такое же, — думал про себя Лозинский, —
только… нет уже того человека, который блуждал по этой улице два года назад, а есть другой…»