Неточные совпадения
Сторона спокойная, тихая, немного даже сонная. Местечко похоже более на село, чем на город, но когда-то оно
знало если не лучшие, то, во всяком случае, менее дремотные дни. На возвышенности сохранились еще следы земляных окопов, на которых теперь колышется трава, и пастух старается передать ее шепот на своей нехитрой дудке, пока общественное стадо мирно пасется
в тени полузасыпанных рвов…
Что-то такое, о чем как будто бы
знали когда-то
в той стороне старые люди, а дети иной раз прикидываются, что и они тоже
знают…
Когда
узнали в Лозищах, что и эти двое собрались
в Америку, то как-то всем это стало неприятно.
Так и поехали втроем
в дальнюю дорогу… Не стоит описывать, как они переехали через границу и проехали через немецкую землю; все это не так уж трудно. К тому же,
в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли указать, как и что надо делать дорогой. Довольно будет сказать, что приехали они
в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились, не долго думая, к реке, на пристань, чтобы там
узнать, когда следует ехать дальше.
— А
знаете, — говорит, — что я вам скажу: это, должно быть, корабль
в Америку, потому что очень велик. Вот мы и попали как раз. Давай, Матвей, пробираться вперед.
— Кто
знает, — ответил Матвей, почесывая
в затылке.
От века веков море идет своим ходом, от века встают и падают волны, от века поет море свою собственную песню, непонятную человеческому уху, и от века
в глубине идет своя собственная жизнь, которой мы не
знаем.
Смотрит и сердится, и посылает своих посланцев с огнями, которые выплывают наверх и ходят взад и вперед, и
узнают что-то, и о чем-то тихо советуются друг с другом, и все-таки печально уходят
в безвестную пучину, ничего не понимая…
Женщины после этого долго плакали и не могли успокоиться. Особенно жалко было Лозинскому молодую сироту, которая сидела
в стороне и плакала, как ребенок, закрывая лицо углом шерстяного платка. Он уже и сам не
знал, как это случилось, но только он подошел к ней, положил ей на плечо свою тяжелую руку и сказал...
— А! Как мне не плакать… Еду одна на чужую сторону. На родине умерла мать, на корабле отец, а
в Америке где-то есть братья, да где они, — я и не
знаю… Подумайте сами, какая моя доля!
— Ну, пускай так, мистер так и мистер, чтоб тебя схватило за бока… А где же тут хорошая заезжая станция, чтобы,
знаешь, не очень дорого и не очень уж плохо. Потому что, видишь ты… Мы хоть
в простых свитках, а не совсем уже мужики… однодворцы… Притом еще с нами, видишь сам, девушка…
— Ну, когда вы такой упрямый человек, что все хотите по-своему… то идите, куда
знаете. Я себе пойду
в вагон, а вы, как хотите… Джон! Отдай барышне багаж. Каждый человек может итти своей дорогой.
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем не та история, что вы думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги. И
знаете, что я вам еще скажу? Вот вы простые люди, а я вас больше почитаю… потому что я вижу: вы
в вашем месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать не стал бы, если бы за него не платили от Тамани-холла. Ну, что мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я свое получаю аккуратно.
Правду сказать, — все не понравилось Матвею
в этой Америке. Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит, когда они шли с пристани по улицам. Но Матвей
знал, что Дыма — человек легкого характера: сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он уже крутит ус, придумывает слова и посматривает на американца веселым оком. А Матвею было очень грустно.
«Правду сказать, — думал он, — на этом свете человек думает так, а выходит иначе, и если бы человек
знал, как выйдет, то, может, век бы свековал
в Лозищах, с родной бедою».
— Миннесота!
Знаю,
знаю. Болото, лес, мошка, лесные пожары и, кажется, индейцы… Ай, люди, люди! И что вам только понадобилось
в этой Америке? Жили бы
в своих Лозищах…
— Твоя правда, — сказала барыня. —
В этой Америке никто не должен думать о своем ближнем… Всякий
знает только себя, а другие — хоть пропади
в этой жизни и
в будущей… Ну, так вот я зачем пришла: мне сказали, что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите, мистер Борк… Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.
— Га! Если мисс Эни приехала сюда искать своего счастья, то я скажу, что его надо искать
в другом месте. Я эту барыню
знаю: она любит очень дешево платить и чтобы ей очень много работали.
Кресло,
знаешь, такое хорошее, а только как сел
в него — и кончено.
И
знаете что:
в это время за ними ездят газетчики и все записывают.
— Ну, вот видишь, — обрадовался Дыма. — Я им как раз говорил, что ты у нас самый сильный человек не только
в Лозищах, но и во всем уезде. А они говорят: ты не
знаешь правильного боя.
— Ал раит, — повторил за другими и Дыма как-то радостно. — Теперь выходи, Матвей, на середину и, главное, защищай лицо. Он будет бить по носу и
в губы. Я
знаю его манеру…
— Ничего, — ответил Матвей спокойно, опять, как ни
в чем не бывало, принимаясь за библию, — хоть по-медвежьи, а здорово.
В другой раз твой Падди будет
знать…
Его нельзя было
узнать: всегда кроткие глаза его теперь глядели дико, волосы торчали дыбом, зубы скрипели, и он озирался, что бы ему взять
в руку.
— А… разве я уже все понимаю по-английски, — отвечал Дыма уклончиво. И затем, обрадовавшись, что Матвей говорит спокойно, он продолжал уже смелее: — Вот,
знаешь что, сходим завтра к этому цирюльнику. Приведи ты и себя, как это здесь говорится,
в порядок, и кончено. Ей-богу, правда! — прибавил он сладким голосом и уже собираясь заснуть.
Только
в этот раз с ними не было Дымы, который давно расстался со своей белой свитой, держался с ирландцами и даже плохо
знал, что затевают земляки.
— Ну, — ответил Джон, — вы еще не
знаете этой стороны, мистер Метью. — И с этими словами он прошел
в первую комнату, сел развязно на стул, а другой подвинул Анне.
— Ах, извините, мистер Джон, — усмехнулась барыня. — Ну, что ж, моя милая, надо и
в самом деле кончать. Я возьму тебя, если сойдемся
в цене… Только вперед предупреждаю, чтобы ты
знала: я люблю все делать по-своему, как у нас, а не по-здешнему.
— Много что-то для нашей стороны, — вздохнула барыня. —
В мое время такой платы не
знали… А здесь, если хочешь получить тридцать, то поди вот к нему. Он тебе даст тридцать рублей, отдельную комнату и сколько хочешь свободного времени… днем…
— Их обвенчали
в мэрии, вы
знаете.
Полисмен Гопкинс, как сообщалось
в тех же газетных заметках, из которых я
узнал эту часть моей достоверной истории, был прежде довольно искусным боксером, на которого ставились значительные пари.
А так как он не
знал, что
в этой стране даже не понимают хорошенько, что такое паспорт, то его подрало по спине.
Иным удается, иные богатеют, иные пристраиваются к земле, и тогда через несколько лет уже не
узнаешь еврейских мальчиков, вырастающих
в здоровых фермерских работников.
Действительно, и заметка, и изображение мертвого тела появились
в газете ранее, чем о происшествии стало известно полиции. По странной оплошности («что, впрочем, может случиться даже с отличной полицией», — писали впоследствии
в некоторых газетах) — толпа уже стала собираться и тоже заметила тело, а полиция все еще не
знала о происшествии…
Он не
знал, куда он хочет итти, что он хочет делать, он забыл, что у него нет языка и паспорта, что он бродяга
в этой стране.
Она
знала, что мистер Гомперс человек очень искусный и никогда
в своих речах не «выйдет из порядка».
Матвей Лозинский, разумеется, не
знал еще, к своему несчастью, местных обычаев. Он только шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на устах, с надеждой
в душе. И когда к нему внезапно повернулся высокий господин
в серой шляпе, когда он увидел, что это опять вчерашний полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса своими губами.
Через полчаса парк опустел; подъемные краны опять двигались на своих основаниях, рабочие опять сновали чуть не под облаками на постройке, опять мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие
в них люди только из газет
узнали о том, что было полчаса назад на этом месте. Только сторожа ходили около фонтана, качая головами и ругаясь за помятые газоны…
Скоро все
узнают… и ты
в том числе.
В церковь она ходила мимо Борка и уже
знала дорогу.
От него она
узнала только, что Дыма уехал, так как письмо его, наконец, дошло, и Лозинские его увезли
в Миннесоту.
— А кстати:
в том же номере «Дэбльтоунского курьера» есть продолжение истории нью-йоркского дикаря. И
знаете: оказывается, что он тоже русский.
—
Знаю. Человек небольшого роста,
в сером костюме.
— Они, вероятно, тоже хотят
узнать его намерения… И притом, разнесся слух, будто это дикарь, убивший полисмена
в Нью-Йорке…
Он покажет знаками, что ничего не понимает, а об истории
в Нью-Йорке здесь, конечно, никто не
знает…
Он обнаружил истинно христианскую радость,
узнав о том, что здоровье полисмена Гопкинса, считавшегося убитым, находится
в вожделенном состоянии и что этот полисмен уже приступил к исполнению своих обычных обязанностей.
Но так как все-таки он оказал ему услугу и притом был барин, то Лозинский решил не подавать и виду, что
узнал его, но
в его поведении сквозило невольное почтение.
— Вы пережили самое трудное: первые шаги, на которых многие здесь гибнут. Теперь вы уже на дороге. Поживите здесь,
узнайте страну и людей… И если все-таки вас потянет и после этого… Потянет так, что никто не
в состоянии будет удержать… Ну, тогда…
— Здесь есть то, чего я искал, — ответил Нилов, повернув от окна взволнованное и покрасневшее лицо. — Но… слушайте, Лозинский. Мы до сих пор с вами играли
в прятки… Ведь вы меня
узнали?
И, вспоминая недавний разговор, он чувствовал, что не
знал хорошо себя самого и что за всем, что он сказал Нилову, — за коровой и хатой, и полем, и даже за чертами Анны — чудится еще что-то, что манило его и манит, но что это такое — он решительно не мог бы ни сказать, ни определить
в собственной мысли…