Неточные совпадения
Однажды отец, выслушав нашу чисто попугайскую утреннюю молитву, собрал нас
в своем кабинете и стал учить ее правильному произношению и смыслу. После этого мы уже не коверкали слов и понимали их значение. Но молитва была холодна и не затрагивала
воображения.
Однако она глубоко запала
в мое
воображение, и вот однажды я доверился ей и… полетел.
Отче…» — пока
воображение не попадало
в горячую струю.
Я напрягал
воображение, но перед ним продолжала стоять безличная, бесконечная пустота, не будившая никаких откликов
в сердце.
Каждый раз это казалось нам маленьким чудом, и впоследствии, когда я впервые прочитал о превращениях бога Озириса,
в моем
воображении внезапно ожило воспоминание об утренних перерождениях Уляницкого.
Я пишу не историю своего времени. Я просто всматриваюсь
в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь
в слово этот непосредственный материал памяти, строго ограничивая лукавую работу
воображения…
Мы с братом тоже подолгу простаивали под столбами. Когда я
в первый раз прислонил ухо к дереву, — меня поразило разнообразие этих текучих звуков. Это был уже не один ровный и неглубокий металлический звон; казалось — целая звуковая река переливалась по дереву, сложная, невнятная, завлекающая. И положительно иной раз
воображение ловило что-то вроде отдаленного говора.
Как бы то ни было, наряду с деревней, темной и враждебной, откуда ждали какой-то неведомой грозы,
в моем
воображении существовала уже и другая. А фигура вымышленного Фомки стала мне прямо дорогой и близкой.
И вот
в этот тихий вечер мне вдруг почуялось, что где-то высоко,
в ночном сумраке, над нашим двором, над городом и дальше, над деревнями и над всем доступным
воображению миром нависла невидимо какая-то огромная ноша и глухо гремит, и вздрагивает, и поворачивается, грозя обрушиться… Кто-то сильный держит ее и управляет ею и хочет поставить на место. Удастся ли? Сдержит ли? Подымет ли, поставит?.. Или неведомое «щось буде» с громом обрушится на весь этот известный мне мир?..
— Казаки, — сказал кто-то поблизости. Слово ясным топотом понеслось дальше, толкнулось во что-то и утонуло
в море звуков. Но оно дало определенное содержание неясным грезам, овладевшим моим разгоревшимся
воображением.
Не было также и ярких картин и образов, захвативших мое
воображение в польском театре.
На рассвете, не помню уже где именно, —
в Новоград — Волынске или местечке Корце, — мы проехали на самой заре мимо развалин давно закрытого базилианского монастыря — школы… Предутренний туман застилал низы длинного здания, а вверху резко чернели ряды пустых окон… Мое
воображение населяло их десятками детских голов, и среди них знакомое, серьезное лицо Фомы из Сандомира, героя первой прочитанной мною повести…
Теперь я люблю воспоминание об этом городишке, как любят порой память старого врага. Но, боже мой, как я возненавидел к концу своего пребывания эту затягивающую, как прудовой ил, лишенную живых впечатлений будничную жизнь, высасывавшую энергию, гасившую порывы юного ума своей безответностью на все живые запросы, погружавшую
воображение в бесплодно — романтическое ленивое созерцание мертвого прошлого.
Из первых учеников я давно спустился к середине и нахожу это наиболее для себя подходящим: честолюбие меня не мучит, тройки не огорчают… А зато на пруду
в эти лунные ночи грудь дышит так полно, и под свободные движения так хорошо работает
воображение… Луна подымается, заглядывает
в пустые окна мертвого замка, выхватывает золотой карниз, приводит
в таинственное осторожное движение какие-то неясные тени… Что-то шевелится, что-то дышит, что-то оживает…
Во всяком случае обе фигуры «неверующих» подействовали на мое
воображение. Фигура капитана была занимательна и красочна, фигура будущего медика — суха и неприятна. Оба не верят. Один потому, что смотрел
в трубу, другой потому, что режет лягушек и трупы… Обе причины казались мне недостаточными.
Я ухожу
в темные уголки сада, сажусь там и даю волю
воображению…
Впоследствии «простая» вера разлетелась, и
в моем
воображении вставала скромная могила: жил, надеялся, стремился, страдал и умер с мукой
в душе за участь семьи… Какое значение имеет теперь его жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..
Нужно только, чтобы
в центре стал ясный образ, а уже за ним
в туманные глубины
воображения,
в бесконечную даль непознанного, неведомого
в природе и жизни, потянутся свои живые отголоски и будут уходить, дрожа, вспыхивая, плача, угасая.
Гаврило Жданов, после отъезда Авдиева поступивший-таки
в гимназию, часто приходил ко мне, и, лежа долгими зимними сумерками на постели
в темной комнате, мы вели с ним тихие беседы. Порой он заводил вполголоса те самые песни, которые пел с Авдиевым.
В темноте звучал один только басок, но
в моем
воображении над ним вился и звенел бархатный баритон, так свободно взлетавший на высокие ноты… И сумерки наполнялись ощутительными видениями…
Вечер закончился торжеством «материализма». Капитан затронул
воображение. Сбитые с позиции, мы молчали, а старик, довольный тем, что его приняла философия и наука, изощрялся
в сарказмах и анекдотах…
А
в прорехе появлялись новые звезды и опять проплывали, точно по синему пруду… Я вспомнил звездную ночь, когда я просил себе крыльев… Вспомнил также спокойную веру отца… Мой мир
в этот вечер все-таки остался на своих устоях, но теперешнее мое звездное небо было уже не то, что
в тот вечер.
Воображение охватывало его теперь иначе. А
воображение и творит, и подтачивает веру часто гораздо сильнее, чем логика…
Но
в сущности и романтизм, и печоринство уже выдохлись
в тогдашней молодежи. Ее
воображением завладевали образы, выдвигаемые тогдашней «новой» литературой, стремившейся по — своему ответить на действительные вопросы жизни.
В действительной жизни этих необыкновенных героев еще не было: «почувствовать» их, созерцать творческим
воображением было невозможно.
Они не овладевали поэтому моим
воображением, хотя какой-то особый дух, просачивавшийся
в этой литературе, все-таки оказывал свое влияние. Положительное было надуманно и туманно. Отрицание — живо и действительно.
Воображение мое вдруг точно встрепенулось, как птица, и
в памяти встал давно забытый детский сон: снег, темный переулок и плачущая девочка
в серой шубке.
Вероятно, от этого неиспользованного» избытка сил мое
воображение носилось
в разных фантастических областях, занимательных, но бесплодных.
Теперь это как будто разрешалось: раннее развитие
воображения, парившего
в мертвой тишине окружающей жизни, преждевременное и беспорядочное чтение сделали свое дело: я был влюблен — сразу, мечтательно и глубоко на четырнадцатом году своей жизни.
Помню из этого времени один случай, когда на короткое время мое
воображение как будто просветлело и
в нем прорвалось наружу нечто непосредственное мое, как бы протестовавшее против насильственного режима «благовоспитанности» и «хороших манер».
Давно уже у меня выработалась особая привычка: вечером, когда все
в доме стихало и я ложился
в постель, — перед тем как заснуть, на границе забытья,
в сумерках сознания и дремоты, — я давал волю
воображению и засыпал среди разных фантазий и приключений.
Рыцари, разбойники, защитники невинности, прекрасные дамы — все это каким-то вихрем, точно на шабаше, мчалось
в моей голове под грохот уличного движения и обрывалось бессвязно, странно, загадочно, дразня, распаляя, но не удовлетворяя
воображение.
Неточные совпадения
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал.
Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но
в лице его погряз и весь Глупов.
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что
в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою, принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами
воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать
воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с трудом можем перенестись даже
воображением в те недавние времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего.
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою
воображения, но теперь ясно, что градоначальник,
в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь
в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.