Неточные совпадения
Я знал, что
никакого вора не было
и что мать это знает.
Я вспомнил о нем только уже через несколько лет,
и когда вспомнил, то даже удивился, так как мне представлялось в то время, что мы жили в этом доме вечно
и что вообще в мире
никаких крупных перемен не бывает.
Под конец его хватало уже лишь на то, чтобы дотягивать кое-как наше воспитание,
и в более сознательные годы у нас уже не было с отцом
никакой внутренней близости…
Царь
и закон — также недоступны человеческому суду, а если порой при некоторых применениях закона сердце поворачивается в груди от жалости
и сострадания, — это стихийное несчастие, не подлежащее
никаким обобщениям.
Я помню, что никто из нас не сказал на это ни одного слова,
и, я думаю, старшим могло показаться, что известие не произвело на детей
никакого впечатления. Мы тихо вышли из комнаты
и сели за стол. Но никто из нас не радовался, что отцовская гроза миновала. Мы чувствовали какую-то другую грозу, неведомую
и мрачную…
Однажды старший брат задумал лететь. Идея у него была очень простая: стоит взобраться, например, на высокий забор, прыгнуть с него
и затем все подпрыгивать выше
и выше. Он был уверен, что если только успеть подпрыгнуть в первый раз, еще не достигнув земли, то дальше
никакого уже труда не будет,
и он так
и понесется прыжками по воздуху…
Но он был человек очень молчаливый, все только курил
и сплевывал, не высказывая
никаких общих суждений.
И тогда не полагалось для них
никаких уступок или поблажек.
И мы опять жили дружно, не придавая
никакого значения разнице национальностей…
Вскоре выяснилось, что мой сон этого не значил,
и я стал замечать, что Кучальский начинает отстраняться от меня. Меня это очень огорчало, тем более что я не чувствовал за собой
никакой вины перед ним… Напротив, теперь со своей задумчивой печалью он привлекал меня еще более. Однажды во время перемены, когда он ходил один в стороне от товарищей, я подошел к нему
и сказал...
Это, конечно, было совершенно верно, но не имело
никакого практического смысла. Мой отец, как
и другие чиновники, должен был учить детей там, где служил. Выходило, что выбор дальнейшего образования предопределялся не «умственными склонностями» детей, а случайностями служебных переводов наших отцов.
Такие ростки я, должно быть, вынес в ту минуту из беззаботных, бесцельных
и совершенно благонамеренных разговоров «старших» о непопулярной реформе. Перед моими глазами были лунный вечер, сонный пруд, старый замок
и высокие тополи. В голове, может быть, копошились какие-нибудь пустые мыслишки насчет завтрашнего дня
и начала уроков, но они не оставили
никакого следа. А под ними прокладывали себе дорогу новые понятия о царе
и верховной власти.
— Как что? Значит, солнце не могло остановиться по слову Иисуса Навина… Оно стояло
и прежде… А если земля все-таки продолжала вертеться, то, понимаешь, —
никакого толку
и не вышло бы…
Это было что-то вроде обета. Я обозревал весь известный мне мирок. Он был невелик,
и мне было не трудно распределить в нем истину
и заблуждение. Вера — это разумное, спокойное настроение отца. Неверие или смешно, как у капитана, или сухо
и неприятно, как у молодого медика. О сомнении, которое остановить труднее, чем было Иисусу Навину остановить движение миров, — я не имел тогда ни малейшего понятия. В моем мирке оно не занимало
никакого места.
К рабочим он ее вымазывал
никакой вражды, а только отмахивался
и рвался опять к «проклятой панской скотине».
Порой приезжали более отдаленные соседи помещики с семьями, но это бывало редко
и мимолетно. Приезжали, здоровались, говорили о погоде, молодежь слушала музыку, порой танцовала. Ужинали
и разъезжались, чтобы не видаться опять месяцы.
Никаких общих интересов не было,
и мы опять оставались в черте точно заколдованной усадьбы.
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно
никаких последствий собственно для учения не вытекает
и что авторитет учителя установлен сразу
и прочно. А к концу этого второго урока мы были уж целиком в его власти. Продиктовав, как
и в первый раз, красиво
и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру
и, раскрыв принесенную с собой толстую книгу в новом изящном переплете, сказал...
Неточные совпадения
Анна Андреевна. А я
никакой совершенно не ощутила робости; я просто видела в нем образованного, светского, высшего тона человека, а о чинах его мне
и нужды нет.
Наскучило идти — берешь извозчика
и сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома есть сквозные ворота,
и ты так шмыгнешь, что тебя
никакой дьявол не сыщет.
Хлестаков. Я с тобою, дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп
и ест.)Что это за суп? Ты просто воды налил в чашку:
никакого вкусу нет, только воняет. Я не хочу этого супу, дай мне другого.
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится
никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков. Да что? мне нет
никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому
и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.