Неточные совпадения
В то
же время переправлялся через реку отряд солдат, причем, мне помнится, солдаты плыли по двое и по трое на маленьких квадратных плотиках,
чего, кажется, при переправах войск не бывает…
Я переставал чувствовать себя отдельно от этого моря жизни, и это было так сильно,
что, когда меня хватились и брат матери вернулся за мной, то я стоял на том
же месте и не откликался…
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда,
что мой отец (которого я знал хромым) так и был создан с палкой в руке,
что бабушку бог сотворил именно бабушкой,
что мать моя всегда была такая
же красивая голубоглазая женщина с русой косой,
что даже сарай за домом так и явился на свет покосившимся и с зелеными лишаями на крыше.
Таким образом, к первому
же представлению о наших дворянских «клейнодах» отец присоединил оттенок насмешки, и мне кажется,
что это у него было сознательно.
Когда
же оказалось,
что чиновника надули, то драма разрешилась общим смехом, под которым, однако, угадывалось и негодование против, евреев, и некоторое сочувствие к обманутому.
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности царя перед богом, — он, судья, так
же не ответственен за это, как и за то,
что иной раз гром с высокого неба убивает неповинного ребенка…
Таким образом жизнь моей матери в самом начале оказалась связанной с человеком старше ее больше
чем вдвое, которого она еще не могла полюбить, потому
что была совершенно ребенком, который ее мучил и оскорблял с первых
же дней и, наконец, стал калекой…
Это были два самых ярких рассказа пани Будзиньской, но было еще много других — о русалках, о ведьмах и о мертвецах, выходивших из могил. Все это больше относилось к прошлому. Пани Будзиньская признавала,
что в последнее время народ стал хитрее и поэтому нечисти меньше. Но все
же бывает…
Ввиду этого он нанял себе в услужение мальчика Петрика, сына хозяйской кухарки. Кухарка, «пани Рымашевская», по прозванию баба Люба, была женщина очень толстая и крикливая. Про нее говорили вообще,
что это не баба, а Ирод. А сын у нее был смирный мальчик с бледным лицом, изрытым оспой, страдавший притом
же изнурительной лихорадкой. Скупой, как кащей, Уляницкий дешево уговорился с нею, и мальчик поступил в «суторыны».
Таким
же фактом явилось и то,
что есть на свете мальчики, которых можно купить.
Я тогда был плохой ценитель женской красоты, помню только,
что у Марьи были густые черные брови, точно нарисованные, и черные
же жгучие глаза.
Но вот, при первых
же звуках зловещего воя, вдруг произошла какая-то возня, из головы мары посыпался сноп искр, и сама она исчезла, а солдат, как ни в
чем не бывало, через некоторое время закричал лодку…
— Лошадей! — крикнул он так громко,
что его кучер тотчас
же кинулся из кухни исполнять приказание.
Языкам обучали очень оригинальным способом: с первого
же дня поступления я узнал,
что я должен говорить один день по — французски, другой — по — немецки.
Круглое лицо Сурина с добрыми глазами глядело прямо на меня с неосновательной надеждой,
что я что-то пойму, а я с такой
же надеждой глядел на него.
—
Что бы ты сделал, если бы он стал так
же смеяться над «гостией» (католическое причастие)?
Когда началось восстание, наше сближение продолжалось. Он глубоко верил,
что поляки должны победить и
что старая Польша будет восстановлена в прежнем блеске. Раз кто-то из русских учеников сказал при нем,
что Россия — самое большое государство в Европе. Я тогда еще не знал этой особенности своего отечества, и мы с Кучальским тотчас
же отправились к карте, чтобы проверить это сообщение. Я и теперь помню непреклонную уверенность, с которой Кучальский сказал после обозрения карты...
В карцер я, положим, попал скоро. Горячий француз, Бейвель, обыкновенно в течение урока оставлял по нескольку человек, но часто забывал записывать в журнал. Так
же он оставил и меня. Когда после урока я вместе с Крыштановичем подошел в коридоре к Журавскому, то оказалось,
что я в списке не числюсь.
Все это было так завлекательно, так ясно и просто, как только и бывает в мечтах или во сне. И видел я это все так живо,
что… совершенно не заметил, как в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня
же смотрит с кафедры старый учитель русского языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
И я опять чувствую,
что Фома теперь кажется мне тоже другим… Он тот
же, которого я полюбил тогда, вглядываясь в его образ сквозь трудные строки плохо еще разбираемой грамоты, но теперь и он обвеян странным прибавочным ощущением…
Мы принесли ответ,
что ему лучше не являться, и архивариус опять тем
же путем перемахнул через забор, — как раз вовремя, так как вслед за тем отец появился на террасе.
Конечно, у Лотоцкого были, по — видимому, некоторые прирожденные странности, которые шли навстречу влиянию отупляющей рутины. На других это сказывалось не так полно и не так ярко, но все
же, когда теперь в моей памяти встает бесконечная вереница часов, проведенных в стенах гимназии, то мне кажется,
что напряженная тишина этих часов то и дело оглашается маниаческими выкрикиваниями желто — красного попугая…
Радомирецкий… Добродушный старик, плохо выбритый, с птичьим горбатым носом, вечно кричащий. Средними нотами своего голоса он, кажется, никогда не пользовался, и все
же его совсем не боялись. Преподавал он в высших классах год от году упраздняемую латынь, а в низших — русскую и славянскую грамматику. Казалось,
что у этого человека половина внимания утратилась, и он не замечал уже многого, происходящего на его глазах… Точно у него, как у щедринского прокурора, одно око было дреманое.
За ним встают в памяти различные, менее характерные фигуры того
же среднего регистра. Общими усилиями, с большим или меньшим успехом они гнали нас по программам, давая умам,
что полагалось по штату. Дело, конечно, полезное. Только… это умственное питание производилось приблизительно так, как откармливают в клетках гусей, насильственно проталкивая постылую пищу, которую бедная птица отказывается принимать в требуемом количестве по собственному побуждению.
— И как
же он видел в темноте,
что этот кто-то черный? — спросил с улыбкой отец.
— Почему
же ты думаешь,
что это все твоему Яну не приснилось?
И вот в связи с этим мне вспоминается очень определенное и яркое настроение. Я стою на дворе без дела и без цели. В руках у меня ничего нет. Я без шапки. Стоять на солнце несколько неприятно… Но я совершенно поглощен мыслью. Я думаю,
что когда стану большим, сделаюсь ученым или доктором, побываю в столицах, то все
же никогда, никогда не перестану верить в то, во
что так хорошо верит мой отец, моя мать и я сам.
Идя домой, я всю дорогу бормотал про себя разные гневные слова, которые должен был найти тогда
же, и не мог себе простить,
что не нашел их вовремя…
Что очень — он так и не докончил, но это неопределенное сведение почему-то присоединилось тотчас
же к моему представлению о личности законоучителя.
Через несколько секунд дело объяснилось: зоркие глаза начальника края успели из-за фартука усмотреть,
что ученики, стоявшие в палисаднике, не сняли шапок. Они, конечно, сейчас
же исправили свою оплошность, и только один, брат хозяйки, — малыш, кажется, из второго класса, — глядел, выпучив глаза и разинув рот, на странного генерала, неизвестно зачем трусившего грузным аллюром через улицу… Безак вбежал в палисадник, схватил гимназиста за ухо и передал подбежавшим полицейским...
Так окрестили ее потому,
что в ней было около сотни «помещиков», почти столько
же, сколько крепостных.
Убыток был не очень большой, и запуганные обыватели советовали капитану плюнуть, не связываясь с опасным человеком. Но капитан был не из уступчивых. Он принял вызов и начал борьбу, о которой впоследствии рассказывал охотнее,
чем о делах с неприятелем. Когда ему донесли о том,
что его хлеб жнут работники Банькевича, хитрый капитан не показал и виду,
что это его интересует… Жнецы связали хлеб в снопы, тотчас
же убрали их, и на закате торжествующий ябедник шел впереди возов, нагруженных чужими снопами.
Знал ли сам Антось «простую» историю своего рождения или нет?.. Вероятно, знал, но так
же вероятно,
что эта история не казалась ему простой… Мне вспоминается как будто особое выражение на лице Антося, когда во время возки снопов мы с ним проезжали мимо Гапкиной хаты. Хата пустовала, окна давно были забиты досками, стены облупились и покосились… И над нею шумели высокие деревья, еще гуще и буйнее разросшиеся с тех пор, как под ними явилась новая жизнь… Какие чувства рождал в душе Антося этот шум?
На щеках у него в это время можно было видеть выщипанные плешинки, которые, однако, скоро зарастали. Он выщипывал вторично, думая таким образом истощить рост волос, но результаты были те
же… Пришлось признать,
что проект облагодетельствования чиновного рода не удается…
И, поглядывая в книгу, он излагал содержание следующего урока добросовестно, обстоятельно и сухо. Мы знали,
что в совете он так
же обстоятельно излагал свое мнение. Оно было всегда снисходительно и непоколебимо. Мы его уважали, как человека, и добросовестно готовили ему уроки, но история представлялась нам предметом изрядно скучным. Через некоторое время так
же честно и справедливо он взвесил свою педагогическую работу, — поставил себе неодобрительный балл и переменил род занятий.
Одно время я даже заинтересовался географией с той точки зрения, где можно бы в наше прозаическое время найти уголок для восстановления Запорожской сечи, и очень обрадовался, услыхав,
что Садык — паша Чайковский ищет того
же романического прошлого на Дунае, в Анатолии и в Сирии…
В следующий раз, проходя опять тем
же местом, я вспомнил вчерашнюю молитву. Настроение было другое, но… кто-то как будто упрекнул меня: «Ты стыдишься молиться, стыдишься признать свою веру только потому,
что это не принято…» Я опять положил книги на панель и стал на колени…
Мне тоже порой казалось,
что это занимательно и красиво, и иной раз я даже мечтал о том,
что когда-нибудь и я буду таким
же уездным сатириком, которого одни боятся, другие любят, и все, в сущности, уважают за то,
что он никого сам не боится и своими выходками шевелит дремлющее болото.
— Эх, Маша, Маша! И вы туда
же!.. Да, во — первых, я вовсе не пьяница; а во — вторых, знаете ли вы, для
чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку… Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для
чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка… Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается…»
Я почувствовал, без объяснений Авдиева, в
чем дело… и прямая фигура Долгоногова стала мне теперь неприятной. Однажды при встрече с ним на деревянных мостках я уступил ему дорогу, но поклонился запоздало и небрежно. Он повернулся, но, увидя,
что я все-таки поклонился, тотчас
же проследовал дальше своей твердой размеренной походкой. Он не был мелочен и не обращал внимания на оттенки.
Оказалось,
что это был тот
же самый Балмашевский, но… возмутивший всех циркуляр он принялся применять не токмо за страх, но и за совесть: призывал детей, опрашивал, записывал «число комнат и прислуги». Дети уходили испуганные, со слезами и недобрыми предчувствиями, а за ними исполнительный директор стал призывать беднейших родителей и на точном основании циркуляра убеждал их,
что воспитывать детей в гимназиях им трудно и нецелесообразно. По городу ходила его выразительная фраза...
Мне казалось только,
что речь идет как будто о каком-то городке вообще, а не о нашем именно, типы
же взяты были скорее из книг,
чем из нашей жизни.
Это входило у меня в привычку. Когда
же после Тургенева и других русских писателей я прочел Диккенса и «Историю одного города» Щедрина, — мне показалось,
что юмористическая манера должна как раз охватить и внешние явления окружающей жизни, и их внутренний характер. Чиновников, учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то в диккенсовских, то в щедринских персонажах.
Это место романа меня поразило. Значит, можно не верить по — иному,
чем капитан, который кощунствует вечером и крестится ночью «на всякий случай»…
Что, если бы отец встретился с таким человеком. Стал ли бы он смеяться тем
же смехом снисходительного превосходства?..
— Знаешь? — скептически возразил Игнатий. — Когда
же ты выучил? В четверти опять будут двойки. Даже неприятно ехать с тобой домой:
что скажешь старикам?
И мне показалось,
что слово «фразер» он опять произнес с таким
же вкусом и особого рода самоуслаждением, как недавно произносил слово «подлец»…
Он живет в сибирской глуши (кажется, в ссылке), работает в столичных журналах и в то
же время проникает в таинственные глубины народной жизни. Приятели у него — раскольники, умные крестьяне, рабочие. Они понимают его, он понимает их, и из этого союза растет что-то конспиративное и великое. Все,
что видно снаружи из его деятельности, — только средство. А цель?..
— Ну и пусть, — ответил я упрямо, хотя сердце у меня сжалось при воспоминании о матери. И все
же я чувствовал,
что если бы опять Дитяткевич схватил меня за борт, я бы ответил тем
же.
Когда я кончил читать, умные глаза Андрусского глядели на меня через стол. Заметив почти опьяняющее впечатление, которое произвело на меня чтение, он просто и очень объективно изложил мне суть дела, идеи Нечаева, убийство Иванова в Петровском парке… Затем сказал,
что в студенческом мире, куда мне придется скоро окунуться, я встречусь с тем
же брожением и должен хорошо разбираться во всем…
Я, конечно, ничего ни с кем не говорил, но отец с матерью что-то заметили и без меня. Они тихо говорили между собой о «пане Александре», и в тоне их было слышно искреннее сожаление и озабоченность. Кажется, однако,
что на этот раз Бродский успел справиться со своим недугом, и таким пьяным, как других письмоводителей, я его не видел. Но все
же при всей детской беспечности я чувствовал,
что и моего нового друга сторожит какая-то тяжелая и опасная драма.