Неточные совпадения
Юная мать смолкла, и только по временам какое-то тяжелое страдание, которое не
могло прорваться наружу движениями или словами, выдавливало из ее глаз крупные слезы. Они просачивались сквозь густые ресницы и тихо катились по бледным, как мрамор, щекам.
Быть может, сердце матери почуяло, что вместе с новорожденным ребенком явилось на свет темное, неисходное горе, которое нависло над колыбелью, чтобы сопровождать новую жизнь до самой могилы.
Все удивлялись, как это в таком почтенном во всех отношениях семействе, каково
было семейство пани Попельской, урожденной Яценко,
мог выдаться такой ужасный братец.
«Кто знает, — думал старый гарибальдиец, — ведь бороться можно не только копьем и саблей.
Быть может, несправедливо обиженный судьбою подымет со временем доступное ему оружие в защиту других, обездоленных жизнью, и тогда я не даром проживу на свете, изувеченный старый солдат…»
— Да, малиновка такая… Зато большие птицы никогда не
поют так хорошо, как маленькие. Малиновка старается, чтобы всем
было приятно ее слушать. А аист — серьезная птица, стоит себе на одной ноге в гнезде, озирается кругом, точно сердитый хозяин на работников, и громко ворчит, не заботясь о том, что голос у него хриплый и его
могут слышать посторонние.
Кто смотрел на него, как он уверенно выступал в комнатах, поворачивая именно там, где надо, и свободно разыскивая нужные ему предметы, тот
мог бы подумать, если это
был незнакомый человек, что перед ним не слепой, а только странно сосредоточенный ребенок с задумчивыми и глядевшими в неопределенную даль глазами.
Ему нипочем
была даже и хитрая скрипка, и
было время, когда в корчме, по воскресеньям, никто лучше не
мог сыграть «казака» или веселого польского «краковяка».
Сначала слушала она с чувством гневного пренебрежения, стараясь лишь уловить смешные стороны в этом «глупом чириканье»; но мало-помалу — она и сама не отдавала себе отчета, как это
могло случиться, — глупое чириканье стало овладевать ее вниманием, и она уже с жадностью ловила задумчиво-грустные
напевы.
— А что ж? — ответил Иохим на предложение пана. —
Пел когда-то и я не хуже людей. Только,
может, и наша мужицкая песня тоже вам не по вкусу придется, пане? — уязвил он слегка собеседника.
Они тихо подвигаются бесформенными тенями в темноте и так же, как «Хведько», о чем-то плачут,
быть может, оттого, что и над горой и над долиной стоят эти печальные, протяжные стоны Иохимовой песни, — песни о «необачном козачине», что променял молодую женку на походную трубку и на боевые невзгоды.
Фортепиано
было богаче, звучнее и полнее, но оно стояло в комнате, тогда как дудку можно
было брать с собой в поле, и ее переливы так нераздельно сливались с тихими вздохами степи, что порой Петрусь сам не
мог отдать себе отчета, ветер ли навевает издалека смутные думы, или это он сам извлекает их из своей свирели.
Несмотря на то, что обоим супругам в общей сложности
было не менее ста лет, они поженились сравнительно недавно, так как пан Якуб долго не
мог сколотить нужной для аренды суммы и потому мыкался в качестве «эконома» по чужим людям, а пани Агнешка, в ожидании счастливой минуты, жила в качестве почетной «покоювки» у графини Потоцкой.
Все это
было сделано так неожиданно и быстро, что девочка, пораженная удивлением, не
могла сказать ни слова; она только глядела на него широко открытыми глазами, в которых отражалось чувство, близкое к ужасу.
Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство, — смесь досады и унижения, — наполнило болью его сердце. В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки; в первый раз узнал он, что его физический недостаток
может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не
мог отдать себе ясного отчета в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что сознание это
было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания.
Теперь мальчик не искал уже полного уединения; он нашел то общение, которого не
могла ему дать любовь взрослых, и в минуту чуткого душевного затишья ему приятна
была ее близость.
«Глаза, — сказал кто-то, — зеркало души».
Быть может, вернее
было бы сравнить их с окнами, которыми вливаются в душу впечатления яркого, сверкающего цветного мира. Кто
может сказать, какая часть нашего душевного склада зависит от ощущений света?
Если бы жизнь ребенка проходила среди нужды и горя — это,
быть может, отвлекло бы его мысль к внешним причинам страдания.
Таким образом, сколько бы ни старался Максим устранять все внешние вызовы, он никогда не
мог уничтожить внутреннего давления неудовлетворенной потребности. Самое большее, что он
мог достигнуть своею осмотрительностью, это — не будить ее раньше времени, не усиливать страданий слепого. В остальном тяжелая судьба ребенка должна
была идти своим чередом, со всеми ее суровыми последствиями.
От этого, пожалуй, не прочь
были и старики, но все же они никогда не
могли договориться с молодежью до какого-либо соглашения.
Все эти беседы, эти споры, эта волна кипучих молодых запросов, надежд, ожиданий и мнений, — все это нахлынуло на слепого неожиданно и бурно. Сначала он прислушивался к ним с выражением восторженного изумления, но вскоре он не
мог не заметить, что эта живая волна катится мимо него, что ей до него нет дела. К нему не обращались с вопросами, у него не спрашивали мнений, и скоро оказалось, что он стоит особняком, в каком-то грустном уединении, тем более грустном, чем шумнее
была теперь жизнь усадьбы.
Максим покачивал головой, бормотал что-то и окружал себя особенно густыми клубами дыма, что
было признаком усиленной работы мысли; но он твердо стоял на своем и порой, ни к кому не обращаясь, отпускал презрительные сентенции насчет неразумной женской любви и короткого бабьего ума, который, как известно, гораздо короче волоса; поэтому женщина не
может видеть дальше минутного страдания и минутной радости.
Молодая девушка вспыхнула, поняв, что этот вызов,
быть может без сознательного расчета,
был обращен теперь прямо к ней.
Она вздохнула трудно и тяжело, как бы переводя дыхание после тяжелой работы, и оглянулась кругом. Она не
могла бы сказать, долго ли длилось молчание, давно ли смолк студент, говорил ли он еще что-нибудь… Она посмотрела туда, где за минуту сидел Петр… Его не
было на прежнем месте.
— Ты слышал? У тебя тоже
будет своя работа. Если бы ты видел, если бы знал, что ты
можешь сделать со всеми нами…
— Родился таким, — ответил звонарь. — Вот другой
есть у нас, Роман — тот семи лет ослеп… А ты ночь ото дня отличить
можешь ли?
Слух его чрезвычайно обострился; свет он ощущал всем своим организмом, и это
было заметно даже ночью: он
мог отличать лунные ночи от темных и нередко долго ходил по двору, когда все в доме спали, молчаливый и грустный, отдаваясь странному действию мечтательного и фантастического лунного света.
И
буду мучить таким образом всю жизнь, и не
могу не мучить.
Если б я
мог увидеть таким образом мать, отца, тебя и Максима, я
был бы доволен…
Когда же ему сообщили, что,
быть может, он станет отцом, он встретил это сообщение с выражением испуга.
Но, кто знает, —
быть может, душевное затишье только способствовало бессознательной органической работе, и эти смутные, разрозненные ощущения тем успешнее прокладывали в его мозгу пути по направлению друг к другу.
Могло ли это
быть на самом деле?
Могло ли
быть, чтобы смутные и неясные световые ощущения, пробивавшиеся к темному мозгу неизвестными путями в те минуты, когда слепой весь трепетал и напрягался навстречу солнечному дню, — теперь, в минуту внезапного экстаза, всплыли в мозгу, как проявляющийся туманный негатив?..