— Верьте
моей совести, я от души рад бы был сделать все возможное, лишь бы только облегчить участь молодого человека, я вполне сочувствую господину Устинову и прочим, которые подали голоса против исключения, но, господа!.. все это вполне бесполезно!
Неточные совпадения
— О, что касается до этого, — с оживлением предупредил Пшецыньский, — мы можем быть спокойны… Есть печальные и опасные события, когда крайние меры являются истинным благодеянием. Ведь — не забудьте-с! Волга, — пояснил он с весьма многозначительным видом, — это есть, так сказать, самое гнездо… историческое-с гнездо мятежей и бунтов… Здесь ведь раскольники… здесь вольница была, Пугачевщина была… Мы пред Богом и
совестью обязаны были предупредить, подавить… В таком смысле я и рапорт
мой составлю.
— Что-с? Пшецыньского? — слегка прищурился на него старик. — Я, сударь
мой, турка не пугался, черкеса не пугался, да англичанина с французом не испугался, так уж вашего-то Пшецыньского мне и Бог да и
совесть бояться не велели! А песню-то вы все-таки не пойте!
— Извольте-ка мне прежде выдать такую подписку, что вы обязуетесь ни на меня, ни на
мое семейство никаких более пашквилей не писать во всю вашу жизнь, и что все написанное вами в переданных ныне статьях есть ложь и пашквиль, одна только ваша чистая выдумка, от которой вы, по
совести, отказываетесь и нигде более ни письменно, ни устно повторять этой лжи не станете.
— Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на
моей совести будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?
— Не могу, Михаил Семенович, поверьте
моей совести, не могу: чего уж невозможно сделать, того невозможно сделать, — говорил Чичиков, однако ж по полтинке еще прибавил.
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит
моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
Идея о том, что я уже дня три-четыре не видал его, мучила
мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь чрезвычайно как пристрастился к ней и называл даже мне ее своим ангелом-хранителем.
«Да, да, — думал он. — Дело, которое делается нашей жизнью, всё дело, весь смысл этого дела непонятен и не может быть понятен мне: зачем были тетушки, зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем была Катюша? И мое сумасшествие? Зачем была эта война? И вся моя последующая беспутная жизнь? Всё это понять, понять всё дело Хозяина — не в моей власти. Но делать Его волю, написанную в
моей совести, — это в моей власти, и это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен».
Неточные совпадения
Скотинин. Ох, братец, друг ты
мой сердешный! Со мною чудеса творятся. Сестрица
моя вывезла меня скоро-наскоро из
моей деревни в свою, а коли так же проворно вывезет меня из своей деревни в
мою, то могу пред целым светом по чистой
совести сказать: ездил я ни по что, привез ничего.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не
мое дело, это дело ее
совести и подлежит религии», сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее — суть вопросы ее
совести, до которой мне не может быть дела.
Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Как не чувствовать мне угрызения
совести, зная, что даром бременю землю, и что скажут потом
мои дети?
Но я не создан для блаженства; // Ему чужда душа
моя; // Напрасны ваши совершенства: // Их вовсе недостоин я. // Поверьте (
совесть в том порукой), // Супружество нам будет мукой. // Я, сколько ни любил бы вас, // Привыкнув, разлюблю тотчас; // Начнете плакать: ваши слезы // Не тронут сердца
моего, // А будут лишь бесить его. // Судите ж вы, какие розы // Нам заготовит Гименей // И, может быть, на много дней.