Неточные совпадения
Так проходит вся ночь. К рассвету Яма понемногу затихает, и светлое утро застает ее безлюдной, просторной, погруженной в сон,
с накрепко закрытыми дверями,
с глухими ставнями на окнах. А перед вечером женщины проснутся и будут готовиться к следующей ночи.
А дворник украсил резной, в русском стиле, подъезд двумя срубленными березками.
Так же и во всех домах около крылец, перил и дверей красуются снаружи белые тонкие стволики
с жидкой умирающей зеленью.
— А все-таки мой совет вам: вы эту девицу лучше сплавьте куда-нибудь заблаговременно. Конечно, ваше дело, но как хороший знакомый — предупреждаю-с.
Однажды вышел
такой случай, что девицы чуть не
с благоговейным ужасом услыхали, что Тамара умеет бегло говорить по-французски и по-немецки.
— Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цветами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, — окошки маленькие,
с решетками, — свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговаривать нельзя было: матушка была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо и возглаголю и воспою…» Хорошо пели, прекрасно, и
такая тихая жизнь, и запах
такой прекрасный, снежок за окном, ну вот точно во сне…
— Вот этому-то я удивляюсь.
С твоим умом,
с твоей красотой я бы себе
такого гостя захороводила, что на содержание бы взял. И лошади свои были бы и брильянты.
— Что кому нравится, Женечка. Вот и ты тоже хорошенькая и милая девушка, и характер у тебя
такой независимый и смелый, а вот застряли мы
с тобой у Анны Марковны.
Девицы
с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он был в консерватории и шел все время первым учеником, но
так как он еврей и к тому же заболел глазами, то ему не удалось окончить курса.
Все они относились к нему очень бережно и внимательно,
с какой-то участливой, немножко приторной жалостливостью, что весьма вяжется
с внутренними закулисными нравами домов терпимости, где под внешней грубостью и щегольством похабными словами живет
такая же слащавая, истеричная сентиментальность, как и в женских пансионах и, говорят, в каторжных тюрьмах.
И как бы то ни было, каждый вечер приносил
с собою
такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений, что всякая другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной и скучной.
Но хозяйка дома и обе экономки всячески балуют Пашу и поощряют ее безумную слабость, потому что благодаря ей Паша идет нарасхват и зарабатывает вчетверо, впятеро больше любой из остальных девушек, — зарабатывает
так много, что в бойкие праздничные дни ее вовсе не выводят к гостям «посерее» или отказывают им под предлогом Пашиной болезни, потому что постоянные хорошие гости обижаются, если им говорят, что их знакомая девушка занята
с другим.
А
таких постоянных гостей у Паши пропасть; многие совершенно искренно, хотя и по-скотски, влюблены в нее, и даже не
так давно двое почти одновременно звали ее на содержание: грузин — приказчик из магазина кахетинских вин — и какой-то железнодорожный агент, очень гордый и очень бедный дворянин высокого роста,
с махровыми манжетами,
с глазом, замененным черным кружком на резинке.
Пожилой гость в форме благотворительного ведомства вошел медленными, нерешительными шагами, наклоняясь при каждом шаге немного корпусом вперед и потирая кругообразными движениями свои ладони, точно умывая их.
Так как все женщины торжественно молчали, точно не замечая его, то он пересек залу и опустился на стул рядом
с Любой, которая согласно этикету только подобрала немного юбку, сохраняя рассеянный и независимый вид девицы из порядочного дома.
— Вот так-так. Мужчина и вдруг не курит. Ну
так угостите лафитом
с лимонадом. Ужас как люблю лафит
с лимонадом.
Она привела его в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека
с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер
с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме,
с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках
с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и
такой же кувшин в углу на табуретке, за кроватью.
— Оставим это.
Так знаешь. Мари, я себе все время ищу вот
такую девочку, как ты,
такую скромную и хорошенькую. Я человек состоятельный, я бы тебе нашел квартиру со столом,
с отоплением,
с освещением. И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла?
Так,
с шутками и со щипками, он обошел всех девиц и, наконец, уселся рядом
с толстой Катей, которая положила ему на ногу свою толстую ногу, оперлась о свое колено локтем, а на ладонь положила подбородок и равнодушно и пристально стала смотреть, как землемер крутил себе папиросу.
— Ну, что вы
так сидите, господин? Зад себе греете? Шли бы заниматься
с девочкой.
Приехала большая компания немцев, служащих в оптическом магазине, приехала партия приказчиков из рыбного и гастрономического магазина Керешковского, приехали двое очень известных на Ямках молодых людей, — оба лысые,
с редкими, мягкими, нежными волосами вокруг лысин — Колька-бухгалтер и Мишка-певец,
так называли в домах их обоих.
Их
так же, как Карла Карловича из оптического магазина и Володьку из рыбного, встречали очень радушно,
с восторгами, криками и поцелуями, льстя их самолюбию.
Но все-таки танцевали
так усердно, что
с приказчиков Керешковского пот катился ручьями.
Потом они проводили барышень по домам и у калиток и подъездов прощались
с ними долго и сердечно со смехом и
такими размашистыми рукопожатиями, как будто бы действовали рычагом насоса.
Но, почти помимо их сознания, их чувственность — не воображение, а простая, здоровая, инстинктивная чувственность молодых игривых самцов — зажигалась от Нечаянных встреч их рук
с женскими руками и от товарищеских услужливых объятий, когда приходилось помогать барышням входить в лодку или выскакивать на берег, от нежного запаха девичьих одежд, разогретых солнцем, от женских кокетливо-испуганных криков на реке, от зрелища женских фигур, небрежно полулежащих
с наивной нескромностью в зеленой траве, вокруг самовара, от всех этих невинных вольностей, которые
так обычны и неизбежны на пикниках, загородных прогулках и речных катаниях, когда в человеке, в бесконечной глубине его души, тайно пробуждается от беспечного соприкосновения
с землей, травами, водой и солнцем древний, прекрасный, свободный, но обезображенный и напуганный людьми зверь.
— Однако, если мне не изменяет память, — со спокойной язвительностью сказал Лихонин, — припоминаю, что не далее как прошлой осенью мы
с одним будущим Моммсеном лили где-то крюшон со льдом в фортепиано, изображали бурятского бога, плясали танец живота и все
такое прочее?..
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу…
с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились
с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно
такое предположение?
Он
так же, как и Ярченко, знал хорошо цену популярности среди учащейся молодежи, и если даже поглядывал на людей
с некоторым презрением, свысока, то никогда, ни одним движением своих тонких, умных, энергичных губ этого не показывал.
—
Так,
так,
так, Гаврила Петрович. Будем продолжать в том же духе. Осудим голодного воришку, который украл
с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь. — Простите, не понимаю этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по мне все равно; идемте.
— И тем более, — сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, — тем более что этот дом хранит в себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас
с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права, дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноптикуме. Не
так ли, гражданин Симеон?
Мишка-певец и его друг бухгалтер, оба лысые,
с мягкими, пушистыми волосами вокруг обнаженных черепов, оба
с мутными, перламутровыми, пьяными глазами, сидели друг против друга, облокотившись на мраморный столик, и все покушались запеть в унисон
такими дрожащими и скачущими голосами, как будто бы кто-то часто-часто колотил их сзади по шейным позвонкам...
— И
с грушей! —
так же быстро подхватила Манька Беленькая.
— Ну вот и обменялись любезностями, — засмеялся Лихонин. — Но удивительно, что мы именно здесь ни разу
с вами не встречались. По-видимому, вы
таки частенько бываете у Анны Марковны?
— Вовсе нет. Анна Марковна
с меня содрала раза в три дороже, чем это стоило бы в студенческой столовой. Просто мне хотелось пожить здесь поближе, потеснее,
так сказать, войти интимно в этот мирок.
— Ну да! Ну конечно! — возразил Собашников, презрительно кривляясь. — У него
такая прекрасная защита, как весь публичный дом. И, должно быть, все вышибалы
с Ямской — его близкие друзья и приятели.
Я, когда разговариваю один на один
с Симеоном, — а говорим мы
с ним подолгу и неторопливо
так, часами, — я испытываю минутами настоящий страх.
Такой почтенный старец,
с наружностью апостола, я даже знаю, где он служит.
« Знаете ли, это соединение жалкой беспомощности
с грозными криками было
так уморительно, что даже мрачный Симеон рассмеялся…
— Да, — ответил репортер и
с благодарностью, ласково поглядел на студента. — Ну, что касается Сонечки, то ведь это абстрактный тип, — заметил уверенно Ярченко. —
Так сказать, психологическая схема…
Чтобы написать
такую колоссальную книгу, о какой вы думаете, мало чужих слов, хотя бы и самых точных, мало даже наблюдений, сделанных
с записной книжечкой и карандашиком.
—
С тобой что-то
такое творится, Женя, — сказал тихо Платонов.
— На кой черт, господа, мы затащили в свою компанию этого фрукта
с улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его знает, кто он
такой, — может быть, даже шпик? Кто может ручаться? И всегда ты
так, Лихонин.
Но Боря не мог оставить. У него была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном,
так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще больше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие,
с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
Несмотря на неожиданность
такого оборота ссоры, никто не рассмеялся. Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя
с жадным нетерпением перебегала глазами от одного к другому.
— Ну, положим! Я и сам
так дам сдачи, что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только не стоит рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать
с подобными субъектами.
Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову
с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага,
так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
— Вы как хотите, господа, это дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе
с Борисом. Пусть он там неправ и
так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду — я не могу здесь оставаться. Я ухожу.
У Собашникова, несмотря на его опьянение и гнев, все-таки стучалась в голову заманчивая мысль, что теперь ему удобнее и легче перед товарищами вызвать потихоньку Женю и уединиться
с нею.
— Ну, положим! Эти женщины врут, как зеленые лошади. Поди-ка поговори
с ней о ее первом падении.
Такого наплетет.
Оттого, что каждый прыщавый юнкер, которого
так тяготит его половая зрелость, что он весною глупеет, точно тетерев на току, и какой-нибудь жалкий чинодрал из управы благочиния, муж беременной жены и отец девяти младенцев, — ведь оба они приходят сюда вовсе не
с благоразумной и простой целью оставить здесь избыток страсти.
« Знаете, бывает, что человеку
с самой отчаянной наглостью, самым неправдоподобным образом льстят в глаза, и он сам это отлично видит и знает, но — черт возьми! — какое-то сладостное чувство все-таки обмасливает душу.
Ее умственное развитие, ее опыт, ее интересы
так и остаются на детском уровне до самой смерти, совершенно гак же, как у седой и наивной классной дамы,
с десяти лет не переступавшей институтского порога, как у монашенки, отданной ребенком в монастырь.