Неточные совпадения
— Да ведь я не об этом
говорю, — досадливо морщится околоточный. — Вы вникните в мое положение… Ведь это служба. Господи, и без
того неприятностей не оберешься!
Неловкое молчание. В дверь стучат. Тонкий женский голос
говорит по
ту сторону дверей...
Катька ничего не могла рассказать — «мужчина как мужчина, как все мужчины», —
говорила она со спокойным недоумением, но когда узнала, кто был ее гостем,
то вдруг расплакалась, сама не зная почему.
— Нет, не до смерти. Выкачалась, —
говорит Нюра, точно с сожалением. — Однако два месяца пролежала в Александровской. Доктора
говорили, что если бы на вот-вот столечко повыше, —
то кончено бы. Амба!
— А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я,
говорит, в
тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она,
говорит, от моих рук не уйдет. Будет ей амба!
Говорить было совсем не о чем; кроме
того, равнодушная назойливость Любы раздражала его.
Немец соображал несколько секунд, задумчиво отхлебывая пиво. Потом сказал
то, что почти каждый мужчина
говорит проститутке в эти минуты, предшествующие случайному обладанию ее телом...
— Вы передергиваете, Рамзес, — возразил с неудовольствием Ярченко. — Вы мне напоминаете
тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную казнь,
говорят: мы здесь ни при чем, мы против смертной казни, это все прокурор и палач.
— Ну, уж это, господа, свинство! —
говорил ворчливо Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны. — Если уж поехали,
то по крайности надо было ехать в приличный, а не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто и светло.
Прокурор, который присутствовал при последнем туалете преступника, видит, что
тот надевает башмаки на босу ногу, и — болван! — напоминает: «А чулки-то?» А
тот посмотрел на него и
говорит так раздумчиво: «Стоит ли?» Понимаете: эти две коротеньких реплики меня как камнем по черепу!
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так
говорить со мною,
то снимите очки.
Быстрая и нелепая ссора Платонова с Борисом долго служила предметом разговора. Репортер всегда в подобных случаях чувствовал стыд, неловкость, жалость и терзания совести. И, несмотря на
то, что все оставшиеся были на его стороне, он
говорил со скукой в голосе...
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не
то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже,
тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость
говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о
том же.
С бесцеремонностью обладателя, с
тем особенным эгоизмом влюбленного, который как будто бы
говорит всему миру: «Посмотрите, как мы счастливы,-ведь это и вас делает счастливыми, не правда ли?
— Ох! Ч!
то вы мне будете
говорить? Замечательный город! Ну, совсем европейский город. Если бы вы знали, какие улицы, электричество, трамваи, театры! А если бы вы знали, какие кафешантаны! Вы сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой человек, сходите в Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное. Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
— Замечательно
то, что нигде — ни в Париже, ни в Лондоне, — поверьте, это мне рассказывали люди, которые видели весь белый свет, — никогда нигде таких утонченных способов любви, как в этом городе, вы не встретите. Это что-нибудь особенное, как
говорят наши еврейчики. Такие выдумывают штуки, которые никакое воображение не может себе представить. С ума можно сойти!
— А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как
говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину
того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
— Так это правда?
То, что вы
говорили о месте?.. Вы понимаете, у меня как-то сердце тревожится!
При больших остановках он выходил в буфет для
того только, чтобы распорядиться о своих клиентках. Сам же он
говорил соседям...
— Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду
поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно,
то вы знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не будет,
то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
Он
говорил о
том, что за ним следит полиция, что ему не миновать тюрьмы, а может быть, даже каторги и виселицы, что ему нужно скрыться на несколько месяцев за границу.
— Дорогая Елена Викторовна, — горячо возразил Чаплинский, — я для вас готов все сделать.
Говорю без ложного хвастовства, что отдам свою жизнь по вашему приказанию, разрушу свою карьеру и положение по вашему одному знаку… Но я не рискую вас везти в эти дома. Русские нравы грубые, а
то и просто бесчеловечные нравы. Я боюсь, что вас оскорбят резким, непристойным словом или случайный посетитель сделает при вас какую-нибудь нелепую выходку…
—
Говорят, Эльза, что с вами обращаются очень грубо… иногда бьют… принуждают к
тому, чего вы не хотите и что вам противно?
Женька вдруг отвернулась от нее, прижалась лицом к углу оконной рамы и внезапно расплакалась едкими, жгучими слезами — слезами озлобления и мести, и в
то же время она
говорила, задыхаясь и вздрагивая...
Это было почти
то же самое, что я сейчас
говорю.
— Ах! Ты не про
то! — закричал Лихонин и опять высоким слогом начал
говорить ей о равноправии женщин, о святости труда, о человеческой справедливости, о свободе, о борьбе против царящего зла.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил
того, что в ней
говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
Он
говорил при этом с самым простым и значительным видом: «
То, что я тебе даю, — Великая книга.
Она
говорит о
том, что Аллах Акбар и Магомет его пророк, что много зла и бедности на земле и что люди должны быть милостивы и справедливы друг к другу».
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «
той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и
говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части
говорил сам Нижерадзе.
И о чем бы он ни
говорил, он всегда сводил монолог на самую прекрасную, самую плодородную, самую передовую, самую рыцарскую и в
то же время самую обиженную страну — Грузию.
— И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью
говорил. Ну, что же, на
то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а
то ты надорвешься и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ. И не будем об этом больше
говорить. А
то, что случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна, не повторится. И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
Вот Соловьев —
тот хотя и
говорил непонятно, как и прочее большинство знакомых ей студентов, когда они шутили между собой или с девицами в общем зале (отдельно, в комнате, все без исключения мужчины, все, как один,
говорили и делали одно и
то же), однако Соловьеву она поверила бы скорее и охотнее.
— Князь
говорит дело. Умение владеть инструментом во всяком случае повышает эстетический вкус, да и в жизни иногда бывает подспорьем. Я же, с своей стороны, господа… я предлагаю читать с молодой особой «Капитал» Маркса и историю человеческой культуры. А кроме
того. проходить с ней физику и химию.
Если бы не обычный авторитет Симановского и не важность, с которой он
говорил,
то остальные трое расхохотались бы ему в лицо. Они только поглядели на него выпученными глазами.
Коварная Александра успела уже за это время сбегать к управляющему домом пожаловаться, что вот, мол, приехал Лихонин с какой-то девицей, ночевал с ней в комнате, а кто она,
того Александра не знает, что Лихонин
говорит, будто двоюродная сестра, а паспорта не предъявил.
— Нечего уж и
говорить о
том, что я стал теперь позорной сказкою всего университета.
С учением дело шло очень туго. Все эти самозванные развиватели, вместе и порознь,
говорили о
том, что образование человеческого ума и воспитание человеческой души должны исходить из индивидуальных мотивов, но на самом деле они пичкали Любку именно
тем, что им самим казалось нужным и необходимым, и старались преодолеть с нею именно
те научные препятствия, которые без всякого ущерба можно было бы оставить в стороне.
Так как в университете давно уже
говорили о
том, что Лихонин спас девушку из такого-то дома и теперь занимается ее нравственным возрождением,
то этот слух, естественно, дошел и до учащихся девушек, бывавших в студенческих кружках.
Ах, если бы мы, люди, умудренные опытом, знали о
том, как много и даже чересчур много знают окружающие нас мальчуганы и девчонки, о которых мы обыкновенно
говорим...
— Что не больно?.. — закричал вдруг бешено Симеон, и его черные безбровые и безресницые глаза сделались такими страшными, что кадеты отшатнулись. — Я тебя так съезжу по сусалам, что ты папу-маму
говорить разучишься! Ноги из заду выдерну. Ну, мигом! А
то козырну по шее!
— А
то, что вчера она вернулась обтрепанная, мокрая… Плачет… Бросил, подлец!.. Поиграл в доброту, да и за щеку! Ты,
говорит, — сестра! Я,
говорит, тебя спасу, я тебя сделаю человеком…
— Об этом ведь, помнится, и вы как-то
говорили у нас, чуть ли не в
тот самый вечер, на троицу…
— Не знаю, Женечка! — тихо произнес Платонов. — Не
то, что я боюсь
говорить тебе или советовать, но я совсем ничего не знаю. Это выше моего рассудка… выше совести..
— Брось, Женя, ты
говоришь глупости. Ты умна, ты оригинальна, у тебя есть
та особенная сила, перед которой так охотно ползают и пресмыкаются мужчины. Уходи отсюда и ты. Не со мной, конечно, — я всегда одна, — а уйди сама по себе.
Ровинская, подобно многим своим собратьям, не пропускала ни одного дня, и если бы возможно было,
то не пропускала бы даже ни одного часа без
того, чтобы не выделяться из толпы, не заставлять о себе
говорить: сегодня она участвовала в лжепатриотической манифестации, а завтра читала с эстрады в пользу ссыльных революционеров возбуждающие стихи, полные пламени и мести.
— Мы знакомы еще с
того шального вечера, когда вы поразили нас всех знанием французского языка и когда вы
говорили.
То, что вы
говорили, было — между нами — парадоксально, но зато как это было сказано!.. До сих пор я помню тон вашего голоса, такой горячий, выразительный… Итак… Елена Викторовна, — обратился он опять к Ровинской, садясь на маленькое низкое кресло без спинки, — чем я могу быть вам полезен? Располагайте мною.
— Гм… гм… Если не ошибаюсь — Номоканон, правило сто семьдесят… сто семьдесят… сто семьдесят… восьмое… Позвольте, я его, кажется, помню наизусть… Позвольте!.. Да, так! «Аще убиет сам себя человек, не поют над ним, ниже поминают его, разве аще бяше изумлен, сиречь вне ума своего»… Гм… Смотри святого Тимофея Александрийского… Итак, милая барышня, первым делом… Вы,
говорите, что с петли она была снята вашим доктором,
то есть городским врачом… Фамилия?..