Неточные совпадения
Правда ли, не правда ли, что он торговал и овсом, и водкой, и господскими жеребцами, бог его
знает, потому что
в маленьком хуторе все один другого поедом ели, избрехались, несли друг на друга всякую всячину, — а только деньги у него были.
Купцы,
зная это, уж и не ездят
в деревни, пока не станут чиновники собирать подушных.
Костик все мостился к Прокудину опять
в компанию, а прямо сказать не хотел, потому что
знал, какой Прокудин прижимистый.
— Все брешут: то на бар, то воля;
в степи, пожалуй, погонят. Кто его знает-то!
Ее все брали
в свахи, и она считалась лучшею свахою, потому что была развеселая, голосистая, красивая и порядки все свадебные
знала.
Раздела Варька Настю
в холодной пуньке, положила ее
в холодную постель и одела веретьем, а сверху двумя тулупами. Тряслася Настя так, что зубы у нее стучали. Не то это от холода, не то бог ее
знает от чего. А таки и холод был страшный.
Не
знаю, отчего у нас старые люди очень многие
знают эту молитву и особенно любят ею молиться, претерпевая страдания, из которых соткана их многопечальная жизнь. Этой молитвой Петровна молилась за Настю почти целую ночь, пока у Прокудина кончился свадебный пир и Алена втащила
в избу своего пьяного мужа, ругавшего на чем свет стоит Настю.
Бог ее
знает,
в самом ли деле она верила, что Настя испорчена, или нарочно так говорила, чтоб вольготнее было Насте, потому что у нас с испорченной бабы, не то что с здоровой, — многого не спрашивают.
— А мне почем
знать, где она? может,
в колодце, може,
в ином месте. Кто ее
знает.
Гость был один, и лицо его нельзя было рассмотреть
в сенях. Пушистый снег как из рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость был весь обсыпан этим снегом. Его баранья шапка, волосы, борода, тулуп и валенки представляли одну сплошную белую массу. Это был почтовый кузнец Савелий.
Узнав его, когда кузнец вошел
в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и сказал...
— Да так, меня вчера дома не было, ездил
в город; а она прибегла к хозяйке вся дроглая, перепросилась переночевать, да так и осталась. Нонеча она молчит, а мы не гоним. Такая-то слабая, —
в чем жизнь держится, куда ее прогнать. А под вечер я подумал: бог, мол,
знает, как бы греха какого не было, да вот и прибежал к вам...
— Э! стой, дядя, не балуй! — сказала кузнечиха. — У меня ведь вон тридцать соколов рядом,
в одном дворе. Только крикну, так дадут другу любезному такое мяло, что теплей летошнего. Не
узнаешь, на какой бок переворачиваться.
— К тебе, — едва выговорила Петровна. — Слухи все такие, словно
в бубны бубнят… каково мне слушать-то! Ведь ты мне дочь. Нешто он, народ-то, разбирает? Ведь он вот что говорит… просто слушать срам. «Хорошо, говорят, Петровна сберегла дочку-то!» Я
знаю, что это неправда, да ведь на чужой роток не накинешь моток. Так-то, дочка моя, Настюшка! Так-то, мой сердечный друг! — договаривала старуха сквозь слезы и совсем заплакала.
— Чудно это, я говорю, как если любишь мужа-то, да зайдешь
в тяжесть и трепыхнется
в тебе ребенок. Боже ты мой, господи! Такою тут мертвой любовью-то схватит к мужу: умерла б, кажется, за него; что не
знать бы, кажется, что сделала. Право.
— Ну, а кабы
в те поры, как с ней это случилось, как еще печка топилась, можно бы было
узнать?
В этом изливалась поэтически восторженная душа старика, много лет живущего, не
зная других радостей, кроме тех, которые ощущают люди, делая посильное добро ближнему.
Настя
знала толк
в песнях и отличала один голос, который часто пел, проезжая мимо ее задворка.
Настя давно
знала эту песню, но как-то тут, с этого голоса, она ей стала
в голове, и долго Настя думала, что ведь вот не спится человеку и другому человеку
в другом месте тоже не спится и не лежится. Пойти б тому одному человеку до другого, да… не
знает он, где живет этот другой человек, что ждет к себе другого человека.
— Не то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует — и не
знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она так норовит. А он парень открытый, душевный, нетерпячий, — вот у них и идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее
в нраве нет: суровая уж такая, неласковая, неприветливая.
Степан редкую ночь не проводил на Прокудинском задворке; его и собаки Прокудинские
знали; но
в семье никто не замечал его связи с Настею.
— Теперь думай со мной, что
знаешь, — говорила она. — Я скорей
в воду брошусь, а уж с мужем теперь жить не стану.
Она не любила своего придурковатого мужа, но жалела его, и ей было приятно
узнать, что и на его долю
в свете что-то посеяно и что ему хорошо.
В письмо вложили гривенник, чтоб оно не пропало, и страховым отправили на имя того же рядчика. С домашними об этом Прокудин не рассуждал, но все
знали, что он требует Гришку, и не сомневались, что Гришка по этому требованию явится.
Горевали много. Однако порешили бежать, как потеплеет. Настя была
в большом затруднении. Ей хотелось скрыться, пока никто не
знает о ее беременности.
Его
знали по целой Черниговской губернии, а
в Дубовке,
в Новозыбкове,
в Клинцах,
в Климовом посаде и вообще, где жили русские беспоповцы, его боялись как огня; матери даже детей пугали им, как на Кавказе пугали именем Алексея Петровича Ермолова.
На другой день взяли Настю к допросу; после нее допрашивали Степана. Они оба разбились
в показаниях, и еще через день их перевели
в острог. Идучи с Степаном, Настя уговаривала его не убиваться, но он совсем был как
в воду опущенный и даже не обращал на нее никакого внимания. Это больше всего огорчало Настю, и она не
знала ни дня, ни ночи покоя и недели через две по прибытии
в острог родила недоношенного, но живого ребенка. Дитя было мальчик.
Крылушкин
узнал о Настином несчастии от Костиковой жены, которая ездила к нему советоваться о своей болезни, и велел, чтоб ее непременно к нему привезли: что он за нее никакой платы не положит. Убравшись с поля, взяли Настю и отправили
в О. к Крылушкину.
В одну прекрасную июльскую ночь ворота крылушкинского дома зашатались от смелых ударов нескольких кулаков. Крылушкин выглянул
в окно и увидел у своих ворот трое дрожек и человек пятнадцать людей, между которыми блестела одна каска. Крылушкин
узнал также по воловой дуге полицмейстерские дрожки. Как человек совершенно чистый, он спокойно вышел из комнат и отпер калитку.
— Это, сударь, кто доктором слывет, действительно так: а кто по-простонародью простыми травками да муравками пользует, так у нас и отроду-родясь про эти дипломы не слыхано. Этак во всякой деревне и барыне и бабке, которая дает больному лекарствица, какого
знает, надо диплом иметь? Что это вы, сударь! Пока человек лекаря с дипломом-то сыщет, его уж и
в поминанье запишут. Мы впросте помогаем, чем умеем, и только; вот и все наши дипломы.
Полицмейстер отвел англичанина
в сторону и долго очень горячо с ним разговаривал. Англичанин, по-видимому, не мог убедить полицмейстера и тоже выходил из себя. Наконец он пожал плечами и сказал довольно громко: «Ну, если вам угодно, так я вас прошу об этом
в личное для меня одолжение. Я
знаю мнения его превосходительства, как его врач, и ручаюсь вам за ваше спокойствие».
Настя прыгнула и к Крылушкину, вероятно с тем же намерением — плюнуть ему
в глаза, но тотчас его
узнала, обхватила руками шею старика и, упав головою на его грудь, тихо заплакала.