Неточные совпадения
В доме
было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и
считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.
Княгиня
считала ее легкомысленною и тарантую, что
было отчасти и справедливо, но непременно любила с нею ночью поболтать и посоветоваться.
Бабушка
считала Ольгу Федотовну своим другом, и Патрикей Семеныч, я думаю, тоже, по крайней мере это
было видно во всей аттенции, с какою относился к ней этот сдержанный, солидный и самообладающий консерватор и княжедворец, но для Ольги Федотовны оба они
были слишком умны и подавляли ее своим величием.
Таков конец этого позднего эпизода, введенного мною здесь, может
быть, не совсем кстати, но я
считала его тут необходимым для того, чтобы закончить фигуру Ольги Федотовны, после которой перехожу к изображению другого важного лица придворного штата княгини — Патрикея.
К орудованию всякими подобного щекотливого свойства делами у него
была особенная способность, которую Ольга Федотовна, может
быть, не совсем неосновательно,
считала врожденною.
Охотник мечтать о дарованиях и талантах, погибших в разных русских людях от крепостного права, имел бы хорошую задачу расчислить, каких степеней и положений мог достичь Патрикей на поприще дипломатии или науки, но я не знаю, предпочел ли бы Патрикей Семеныч всякий блестящий путь тому, что
считал своим призванием:
быть верным слугой своей великодушной княгине.
Назвав княгиню влиятельною и пышною, я
считаю необходимым показать, в чем проявлялась ее пышность и каково
было ее влияние на общество людей дворянского круга, а также наметить, чем она приобрела это влияние в то время, в котором влиятельность неофициальному лицу доставалась отнюдь не легче, чем нынче, когда ее при всех льготных положениях никто более не имеет.
Глядя на веши практически и просто, бабушка не отделяла нравственность от религии.
Будучи сама религиозна, она человека без религии
считала ни во что.
Все эти люди
считали обязанностью хоть раз побывать у бабушки, и она им, разумеется,
была рада, так как у нее «гость
был божий посол», но тем не менее тут с этими «послами» иногда происходили прекурьезные расправы, которыми злополучная Марья Николаевна терзалась и мучилась беспримерно.
Так еще в то время
было просто и так живо тогда чувствовалось взаимное снисхождение, которое после заменено сначала французским петиметрством, а потом аглицким равнодушием. Но бабушке уже и тогда казалось худо: она
считала, что с возвращением наших войск из Парижа в обществе нашем обнаружился повсеместный недостаток взаимоуважения.
Сама Ольга Федотовна
была очень расстроена событием, которое совершилось в нашем семействе и грозило лечь черным пятном на наше доброе имя, поэтому она хоть и жалела меня, но не хотела со мною много разговаривать, вероятно потому, что и меня, как молоденькую девочку,
считали ответственною за все грехи молодого поколения.
Не знаю,
были ли у нее какие-нибудь определенные причины для предубеждения против институтского воспитания, но только она
считала, что оно не годится, и через то первый выход княжны из материнского дома под институтский кров
был несчастием и для бабушки и для ребенка.
Можно положительно сказать, что если б и в монастырях тоже не оказывалось каких-нибудь угнетенных людей, за которых Доримедонт Васильич
считал своею непременною обязанностью вступаться и через это со всеми ссорился, то его ни одна обитель не согласилась бы уступить другой, но так как заступничества и неизбежно сопряженные с ними ссоры
были его неразлучными сопутниками, то он частенько переменял места и наконец, заехав бог весть как далеко, попал в обитель, имевшую большой архив древних рукописей, которые ему и поручили разобрать и привесть в порядок.
Рогожин не любил ничего говорить о себе и, вероятно,
считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал о честности князя Федора Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича, о которых никто не знал, спрятал и потом, во время турецкой войны, Петру отдал; как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном головы рубили в Воздвиженском; как у князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец
был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах
были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
На другой день это
было исполнено: княжна с матерью
была у Хотетовой, и визит обошелся благополучно, если не
считать, что на ежечасные повторения Хотетовой княжне совета «помнить бога и молиться ему» бабушка добавляла свои советы любить ближнего,
быть готовым на помощь всякому требующему помощи, не гордиться, не чваниться, не превозноситься в благоприятных обстоятельствах и не падать духом в противных.
Так противны
были ее благородному характеру всякие заглазные злоречия о людях, которых когда-то боялись и пресмыкались пред ними те самые, что теперь над ними издевались, подплясывая под дудку развязного иностранца. Понятно, что во всех таких речах и мнениях княгини
было много неприятного для общества, которое
считало всякое несогласное с ним мнение за дерзость.
Граф по возвращении в Петербург не стеснялся рассказанною мною историей с Рогожиным; он, по-видимому,
считал ее слишком ничтожною и делал вид, будто вовсе позабыл о ней. Как только он узнал о приезде княгини в Петербург, он один из первых сделал ей продолжительный визит, причем
был необыкновенно внимателен к княгине и даже осведомился не только о детях, но и о Дон-Кихоте.
Графу казалось, что теперь он имел право
считать княгиню сильно склонною к самым живым в его пользу чувствам. Как человек солидный, имевший дело не с девочкою, а с женщиною, которой
было под сорок, он не торопил ее более ясными признаниями: он
был уверен, что все это непременно придет в свое время, когда княгиня поустроится с дочерью.
Бабушка, может
быть, и не
считала этого нужным, но когда человек сам набивается, то она не нашла в этом ничего лишнего, дескать...
Больше я не
считаю нужным в особенности говорить о monsieur Gigot, с которым нам еще не раз придется встретиться в моей хронике, но и сказанного, я думаю, достаточно, чтобы судить, что это
был за человек? Он очень шел к бабушкиной коллекции оригиналов и «людей с совестью и с сердцем», но как французский гувернер он
был терпим только благодаря особенности взгляда княгини на качества лица, потребного для этой должности.
Теперь этой «святой женщине» предстояло только избрать жениха княжне, но это ей
было не трудно: жених уже
был готов, он сам избрал себя в это звание, и ему же принадлежал и весь объясненный мною план, который графиня
считала своим только по самообольщению.
Однако тем дело не кончилось. Доримедонт Васильич, убедясь, что «с бараньей ляжки» взыскивать нечего,
считал себя призванным отметить графине Антониде и графу, и он привел это в исполнение. Первой он написал «памфлет» и принудил того же Gigot доставить этот памфлет в запечатанном конверте самой графине. Он это поставил французу необходимым условием для его целости, без чего грозился в удобное время отдуть его, когда княгини не
будет дома.
Княгиня
была в восторге от этого письма. Не знаю, что именно ее в нем пленяло; но, конечно, тут имело значение и слово «о счастии в самых бедствиях». Она и сама почитала такое познание драгоценнее всяких иных знаний, но не решалась это высказать, потому что
считала себя «профаном в науках». Притом бабушка хотя и не верила, что «древле
было все лучше и дешевле», но ей нравились большие характеры, с которыми она
была знакома по жизнеописаниям Плутарха во французском переводе.
Я прошу у вас прощения, если я вас напрасно побеспокоил моими чувствами к дочери инспектора: ей действительно оказалось всего двенадцать лет, и даже неполных, так что ее отвезли в институт и она, по слухам, оказалась мне неверною, потому что обожает учителя математики, по предмету, который мне кажется всех более противен; а позвольте мне лучше
считать своею невестою Иванову Оленьку, из городских барышень, которая тогда
была у инспектора на вечере».
Отвращаясь от всего сколько-нибудь грубого и жестокого, Яков Львович не уважал патриархов жизнеописания, которых в юности своей прочел в библии, и с тех пор не любил весь еврейский род, и
считал себя сыном Завета Нового, и находил, что из Ветхого Завета ему нечем руководиться, даже не исключая десяти заповедей, так как в Новом Завете
была одиннадцатая, заключавшая в себе все десять старых.
Он снесся, с кем нужно
было, в Петербурге и, получив уведомление, что государь удостоит чести принять от дворян бал в их дворянском собрании,
считал это дело налаженным как нельзя лучше и хлопотал только о том, чтобы бал
был достоин места, где дается, и высокого гостя, в честь которого он готовится.
В том кружке, который Александра Ярославовна
считала своим, у нее не
было ни приятелей, ни недругов, а
были знакомые, которых она нимало не отличала одного от другого по каким-нибудь их душевным достоинствам.