Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так
считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Милон. Это его ко мне милость. В мои леты и в моем положении
было бы непростительное высокомерие
считать все то заслуженным, чем молодого человека ободряют достойные люди.
Дворянин, например,
считал бы за первое бесчестие не делать ничего, когда
есть ему столько дела:
есть люди, которым помогать;
есть отечество, которому служить.
Простаков. От которого она и на тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не
было о нем ни слуху, ни вести, то мы и
считаем его покойником. Мы, видя, что она осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
Г-жа Простакова. Не трудись по-пустому, друг мой! Гроша не прибавлю; да и не за что. Наука не такая. Лишь тебе мученье, а все, вижу, пустота. Денег нет — что
считать? Деньги
есть —
сочтем и без Пафнутьича хорошохонько.
Стародум. Ему многие смеются. Я это знаю.
Быть так. Отец мой воспитал меня по-тогдашнему, а я не нашел и нужды себя перевоспитывать. Служил он Петру Великому. Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий
считал себя за многих. Зато нонче многие не стоят одного. Отец мой у двора Петра Великого…
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не
было дома, который не
считал бы одного или двух злоумышленников.
И действительно, Фердыщенко
был до того прост, что летописец
считает нужным неоднократно и с особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на самом естественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во время бригадирского управления.
За все это он получал деньги по справочным ценам, которые сам же сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих время
было горячее и
считать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал руку в мешок и таскал оттуда пригоршнями.
Стал бригадир
считать звезды («очень он
был прост», — повторяет по этому случаю архивариус-летописец), но на первой же сотне сбился и обратился за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд на небе видимо-невидимо.
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что
были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не
сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Он видел, что старик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные приказания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала головой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой, видел, что Кити
была необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему объявить, что девушка Маша привыкла
считать ее барышней и оттого ее никто не слушает.
Он
считал Россию погибшею страной, в роде Турции, и правительство России столь дурным, что никогда не позволял себе даже серьезно критиковать действия правительства, и вместе с тем служил и
был образцовым дворянским предводителем и в дорогу всегда надевал с кокардой и с красным околышем фуражку.
Вронский сам
был таковым и
считал это большим достоинством; но в отношении принца он
был низший, и это презрительно-добродушное отношение к нему возмущало его.
Увидать дядю, похожего на мать, ему
было неприятно, потому что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он
считал стыдными.
Но Алексей Александрович молчал, и потому адвокат продолжал: — Самое обычное и простое, разумное, я
считаю,
есть прелюбодеяние по взаимному соглашению.
И
буду за честь
считать, если меня выберут гласным.
Он не
считал себя премудрым, но не мог не знать, что он
был умнее жены и Агафьи Михайловны, и не мог не знать того, что, когда он думал о смерти, он думал всеми силами души.
— Непременно
считать. А вот ты не
считал, а Рябинин
считал. У детей Рябинина
будут средства к жизни и образованию, а у твоих, пожалуй, не
будет!
Однако счастье его
было так велико, что это признание не нарушило его, а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с тех пор он еще более
считал себя недостойным ее, еще ниже нравственно склонялся пред нею и еще выше ценил свое незаслуженное счастье.
— Как счастливо вышло тогда для Кити, что приехала Анна, — сказала Долли, — и как несчастливо для нее. Вот именно наоборот, — прибавила она, пораженная своею мыслью. — Тогда Анна так
была счастлива, а Кити себя
считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто о ней думаю.
— Нисколько, — Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, — я просто не
считаю его более бесчестным, чем кого бы то ни
было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
Тогда он
считал себя несчастливым, но счастье
было впереди; теперь же он чувствовал, что лучшее счастье
было уже назади.
Это
было одно из того, что он решил сказать ей. Он решился сказать ей с первых же дней две вещи — то, что он не так чист, как она, и другое — что он неверующий. Это
было мучительно, но он
считал, что должен сказать и то и другое.
Всё это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или его хозяйству; напротив, он знал, что его любили,
считали простым барином (что
есть высшая похвала); но делалось это только потому, что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы его
были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам.
— Оттого, что я
считаю, что мировой суд
есть дурацкое учреждение, — отвечал мрачно Левин, всё время ждавший случая разговориться с Вронским, чтобы загладить свою грубость при первой встрече.
В эту минуту Вронский в глазах Сергея Ивановича
был важный деятель для великого дела, и Кознышев
считал своим долгом поощрить его и одобрить. Он подошел к нему.
Он
считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь
будет еще больше работать и еще меньше
будет позволять себе роскоши.
Кроме того, Левин знал, что он увидит у Свияжского помещиков соседей, и ему теперь особенно интересно
было поговорить, послушать о хозяйстве те самые разговоры об урожае, найме рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято
считать чем-то очень низким, но которые теперь для Левина казались одними важными.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я,
считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же
считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем. Пройдет время, и я
буду к этому равнодушен».
Агафья Михайловна, которой прежде
было поручено это дело,
считая, что то, что делалось в доме Левиных, не могло
быть дурно, всё-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая, что это невозможно иначе; она
была уличена в этом, и теперь варилась малина при всех, и Агафья Михайловна должна
была быть приведена к убеждению, что и без воды варенье выйдет хорошо.
— Ты пойми ужас и комизм моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, — что он у меня в доме, что он ничего неприличного собственно ведь не сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он
считает это самым хорошим тоном, и потому я должен
быть любезен с ним.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это
было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для него — раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они
считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только жил с народом, не только все его интересы
были связаны с народом, но он
считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу.
Некрасивого, доброго человека, каким он себя
считал, можно, полагал он, любить как приятеля, но чтобы
быть любимым тою любовью, какою он сам любил Кити, нужно
было быть красавцем, а главное — особенным человеком.
— Итальянская бухгалтерия, — сказал иронически помещик. — Там как ни
считай, как вам всё перепортят, барыша не
будет.
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того,
будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и
считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые
было суждено написать ему.
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство
было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и
считал своим долгом всё читать.
Вчера Степан Аркадьич являлся по службе в мундире, и новый начальник
был очень любезен и разговорился с Облонским, как с знакомым; поэтому Степан Аркадьич
считал своею обязанностью сделать ему визит в сюртуке.
— Я ничего не
считаю, — сказала она, — а всегда любила тебя, а если любишь, то любишь всего человека, какой он
есть, а не каким я хочу, чтоб он
был.
Она всё еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это невозможно; это
было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть
считать его своим мужем и любить его.
Решение мое следующее: каковы бы ни
были ваши поступки, я не
считаю себя в праве разрывать тех уз, которыми мы связаны властью свыше.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена
считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не
было, и она продолжала свою мысль.
Но его порода долговечна, у него не
было ни одного седого волоса, ему никто не давал сорока лет, и он помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в пятьдесят лет
считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек
считает себя dans la force de l’âge, [в расцвете лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым человеком.]
Душевное расстройство Алексея Александровича всё усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он
считал душевным расстройством,
было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда неиспытанное им счастье.
Долли чувствовала себя смущенною и искала предмета разговора. Хотя она и
считала, что с его гордостью ему должны
быть неприятны похвалы его дома и сада, она, не находя другого предмета разговора, всё-таки сказала ему, что ей очень понравился его дом.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и
считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно
было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим
считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни
было общих целей.
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела на них. — Но как он мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог
быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и
считать минуты.
— Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он
считает ее умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи… И так лучше. А тут что он
будет думать?