Неточные совпадения
Родители нынешних владельцев строили дом для себя
и не предвидели никакой нужды извлекать из него какие бы
то ни было доходы,
а потому
и планировали его, что называется, по своей фантазии.
Вдова Висленева вела жизнь аккуратную
и расчетливую,
и с тяжкою нуждой не зналась,
а отсюда в губернских кружках утвердилось мнение, что доходы ее отнюдь не ограничиваются домом да пенсией,
а что у нее, кроме
того, конечно, есть еще
и капитал, который она тщательно скрывает, приберегая его на приданое Ларисе.
Дети дулись, но их никто не мирил
и никто не уговаривал; за ними, однако, наблюдали со вниманием
и очень радовались, когда ссора прекращалась
и между ними восстанавливалась дружба
и согласие,
а это случалось всегда немедленно после
того, как Иосаф Висленев, переломив свою гордость
и изыскав удобную минуту уединенного свидания с Сашей, просил у нее прощения.
А какой это был характер, про
то Бог один ведал, хотя по наружности
и приемам генерал был человек очень мягкий, даже чересчур мягкий.
Пустых
и вздорных людей этот брак генерала тешил,
а умных
и честных, без которых, по Писанию, не стоит ни один город, этот союз возмутил; но генерал сумел смягчить неприятное впечатление своего поступка, объявив там
и сям под рукой, что он женился на Флоре единственно для
того, чтобы, в случае своей смерти, закрепить за нею
и за ее матерью право на казенную пенсию, без чего они могли бы умереть с голоду.
Через неделю этому же отцу Гермогену исповедала грехи свои
и отходившая Флора,
а двое суток позже
тот же отец Гермоген, выйдя к аналою, чтобы сказать надгробное слово Флоре, взглянул в тихое лицо покойницы, вздрогнул,
и, быстро устремив взор
и руки к стоявшему у изголовья гроба генералу, с немым ужасом на лице воскликнул: «Отче благий: она молит Тебя: молитв ее ради ими же веси путями спаси его!» —
и больше он не мог сказать ничего, заплакал, замахал руками
и стал совершать отпевание.
В городе проговорили, что это не без синтянинской руки, но как затем доктору Гриневичу, не повинному ни в чем, кроме мелких взяток по должности (что не считалось тогда ни грехом, ни пороком), опасаться за себя не приходилось,
то ему
и на мысль не вспадало робеть пред Синтяниным,
а тем более жертвовать для его прихоти счастием дочери.
— Нет, постой, — продолжал доктор. — Это не роман,
а дело серьезное. Но если, друг мой Сашенька, взвесить, как ужасно пред совестью
и пред честными людьми это ребячье легкомыслие, которое ничем нельзя оправдать
и от которого теперь плачут столько матерей
и томятся столько юношей,
то…
—
И хорошо еще, если он глубоко, искренно верил
тому, что гибель
тех, кого губил он, нужна,
а если же к
тому он искренно не верил в
то, что делал… Нет, нет! не дай мне видеть тебя за ним, — вскричал он, вскочив
и делая шаг назад. — Нет, я отрекусь от тебя,
и если Бог покинет меня силою терпенья,
то… я ведь еще про всякий случай врач
и своею собственною рукой выпишу pro me acidum borussicum. [для себя прусскую кислоту (лат.).]
По поводу этой свадьбы пошли самые разнообразные толки. Поступок молодой генеральши объясняли алчностью к деньгам
и низостью ее характера,
и за
то предсказывали ей скорую смерть, как одной из жен Рауля Синей Бороды, но объяснения остаются
и доселе в области догадок,
а предсказания не сбылись.
В чем заключается этот секрет полнеть
и не распадаться в несчастии? (
А что Александра Ивановна была несчастлива, в
том не могло быть ни малейшего сомнения. Это было признано всеми единогласно).
Отца
и мать своих любила Синтянина, но ведь они же были
и превосходные люди, которых не за что было не любить; да
и то по отношению к ним у нее, кажется, был на устах медок,
а на сердце ледок.
В ней мало русского, но она
и не итальянка,
и не испанка,
а тем меньше гречанка, но южного в ней бездна.
Чтение, начатое назад
тому с полчаса, неожиданно прервано было веселым
и довольно громким смехом Катерины Астафьевны Форовой, смехом, который поняла только одна тихо улыбавшаяся Синтянина. Лариса же
и Подозеров его даже не заметили,
а чтец только поднял удивленные глаза
и спросил баском свою жену...
— Золотая лягушка напоминает мне золотое время
и прекрасных умных дураков, из которых одних уж нет,
а те далеко.
— О, да, конечно!
тем более, что это
и не гости,
а мои друзья; тут Форовы. Сегодня день рождения дяди.
—
То есть еще
и не своя,
а приятеля моего, с которым я приехал, Павла Николаевича Горданова: с ним по лености его стряслось что-то такое вопиющее. Он черт знает что с собой наделал: он, знаете, пока шли все эти пертурбации, нигилистничанье
и всякая штука, он за глаза надавал мужикам самые глупые согласия на поземельные разверстки,
и так разверстался, что имение теперь гроша не стоит. Вы ведь, надеюсь, не принадлежите к числу
тех, для которых лапоть всегда прав пред ботинком?
— Не плачь, но
и не злорадствуй. Что там за опыт я получил в моей женитьбе? Не новость, положим, что моя жена меня не любит,
а любит другого, но…
то, что…
— Что? — крикнул Висленев. —
А то, что она любит черт знает кого, да
и его не любит.
Захотел Иосаф Платонович быть вождем политической партии, — был,
и не доволен: подчиненные не слушаются; захотел показать, что для него брак гиль, —
и женился для других,
то есть для жены,
и об этом теперь скорбит; брезговал собственностью, коммуны заводил,
а теперь душа не сносит, что карман тощ; взаймы ему человек тысченок десяток дал, теперь, зачем он дал? поблагородничал, сестре свою часть подарил,
и об этом нынче во всю грудь провздыхал: зачем не на общее дело отдал, зачем не бедным роздал? зачем не себе взял?
— То-то
и есть, но нечего же
и головы вешать. С азбуки нам уже начинать поздно, служба только на кусок хлеба дает,
а люди на наших глазах миллионы составляют;
и дураков, надо уповать, еще
и на наш век хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись,
и посмотри-ко ты, например, теперь на Бодростину…
Та ли это Бодростина, что была Глаша Акатова, которая, в дни нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым молоком? Нет! это не
та!
— Да
и удивляться нечего;
а почему?
А потому что есть царь в голове. Чего ей не быть дюшессой? Она всем сумела бы быть. Вот это-то
и надо иметь в уме таким людям, как мы с тобой, которые ворчали, что делать состояние будто бы «противно природе». Кто идет в лес по малину спустя время,
тому одно средство: встретил кого с кузовом
и отсыпь себе в кузовок.
— Так будь же прежде богат, чтобы было из чего добрить
и щедрить,
а для этого… пересыпай, любезный, в свой кузов из кузова
тех, от кого, как от козла, ни шерсти, ни молока.
Вы, господа «передовые», трунили, что в России железных дорог мало,
а железные дороги вам первая помеха; они наделали, что Питер совсем перестает быть оракулом,
и теперь, приехав сюда из Петербурга, надо устремлять силы не на
то, чтобы кого-нибудь развивать,
а на
то, чтобы кого-нибудь… обирать.
Советую тебе прежде всего не объявляться ни под какою кличкой,
тем более, что, во-первых, всякая кличка гиль, звук пустой,
а потом, по правде тебе сказать, ты вовсе
и не нигилист,
а весьма порядочный гилист.
Горданова на минуту только смутила цифра 12. К какой поре суток она относилась? Впрочем, он сейчас же решил, что она не может относиться к полудню; некстати также, чтоб это касалось какой-нибудь
и другой полуночи,
а не
той, которая наступит вслед за нынешним вечером.
— Я дам тебе план
и инструкции как действовать,
а самому мне нужно будет
тем временем остаться здесь.
А еще прежде
того, есть у тебя деньги или нет?
— Нечего тебе толковать, маскарад это или не маскарад: довольно с тебя, что я сдержу все мои слова,
а ты будешь
и богат,
и счастлив,
а теперь я вот уж
и одет,
и если ты хочешь меня куда-нибудь везти,
то можешь мною располагать.
—
И прекрасно сделаешь: с ним-то
и ловко!
а того… что бишь такое я еще хотел тебе сказать?.. Да, вспомнил! Приходи ко мне завтра часу в одиннадцатом; съездим вместе к этому Подозерову.
— Не знаю, право, но мне почему-то всегда смешно, когда ты расхваливаешь твою сестру.
А что касается до твоей генеральши,
то скажу тебе, что она прелесть
и баба мозговитая.
— Это еще
того дешевле. Нам его резоны все равно, что морю дождик, мы резоны-то
и без него с прописей списывали,
а вот он настоящую свою суть покажи!
— Ну вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое,
а берешь
то же самое, что
и сто лет
тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить за старую цену,
и если они этого не понимают,
то я дам им это почувствовать.
— Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается,
и прежде бог даст хорошенько подкуемся,
а тогда уж для всех
и во всех отношениях пойдет не
та музыка.
А теперь покуда прощай, — добавил он, вставая
и целуя Ларису в лоб,
а сам подумал про себя: «Тьфу, черт возьми, что это такое выходит! Хотел у ней попросить,
а вместо
того ей же еще наобещал».
А если он действительно владеет верным средством выпутаться сам
и меня выпутать,
то я, обличив пред ним свое неверие, последним поклоном всю обедню себе испорчу.
Лариса быстро отвернулась
и, подойдя к камину, на котором стояли часы, начала поправлять их,
а затем задула свечу
и, переходя без огня в переднюю, остановилась у
того окна, у которого незадолго пред
тем стоял Висленев.
— Скажите, Бога ради!
А я думала всегда, что ты гораздо умнее! Пожалуйста же вперед не сомневайся. Возьми-ка вот
и погаси мою пахитосу, чтоб она не дымила,
и перестанем говорить о
том, о чем уже давно пора позабыть.
Место это тонкость пана Холявского
и ваше великодушие
и принцип приспособили мне, обусловив дело
тем, что половина изо всего, что за меня будет выручено, должна поступить на «общее дело»,
а другая половина на «польское дело».
— Ах, когда бы ты вправду знал, как это весело надуть бездельников
и негодяев! Ха-ха-ха… Ой!.. Подайте мне, пожалуйста, воды,
а то со мной сделается истерика от смеху.
Я пошла, но я не заняла
той роли, которую вы мне подстроили,
а я позаботилась о самой себе, о своем собственном деле,
и вот я стала «ее превосходительство Глафира Васильевна Бодростина», делающая неслыханную честь своим посещением перелетной птице, господину Горданову, аферисту, который поздно спохватился, но жадно гонится за деньгами
и играет теперь на своей
и чужой головке.
Я могла выдать только одно, что они дуры, но это
и без
того всем известно;
а она, благодаря тебе, выдала мою тайну — прислала мужу мои собственноручные письма к тебе, против которых мне, разумеется, говорить было нечего,
а осталось или гордо удалиться, или… смириться
и взяться за неветшающее женское орудие — за слезы
и моления.
— Ах, Боже мой, какая непоследовательность! час
тому назад ты сомневался в
том, что ты мне чужой,
а теперь уж удивляешься, что ты мне дорог
и что я тобой интересуюсь!
— Вон видишь ты
тот бельведер над домом, вправо, на горе?
Тот наш дом,
а в этом бельведере, в фонаре, моя библиотека
и мой приют. Оттуда я тебе через несколько часов дам знать, верны ли мои подозрения насчет завещания в пользу Кюлевейна…
и если они верны…
то… этой белой занавесы, которая парусит в открытом окне, там не будет завтра утром,
и ты тогда… поймешь, что дело наше скверно, что миг наступает решительный.
—
И прекрасно, — продолжала она, застегивая частые петли шинели. — Держись же хорошенько,
и если ты не сделаешь ошибки,
то ты будешь владеть моим мужем вполне,
а потом… обстоятельства покажут, что делать. Вообще заставь только, чтоб от тебя здесь приходили в восторг, в восхищение, в ужас,
и когда вода будет возмущена…
Если ты захочешь меня видеть,
то ты будешь действовать так, как я говорю,
и если будешь действовать так,
то вот моя рука тебе, что Бодростин будет у тебя сам
и будет всем хорошо,
а тебе в особенности…
Чрез минуту внизу засвистел блок
и щелкнула дверь,
а когда Горданов снова подошел к окну,
то мальчик в серой шляпе
и черной шинели перешел уже через улицу
и, зайдя за угол, обернулся, погрозил пальцем
и скрылся.
— Что ж, так
и быть, когда она будет богата, я на ней женюсь, — рассуждал, засыпая, Горданов, —
а не
то надо будет порешить на Ларисе… Конечно, здесь мало, но… все-таки за что-нибудь зацеплюсь хоть на время.
— Да,
а то она
и в виду его не имеет: «у барышни, говорит, есть одно крепоновое зеленое».
— Но все равно, — отвечала, подумав минуту, Лариса. — Тебе видеться с ней ведь неизбежно, потому что, если она еще неделю не переедет в деревню,
то, верно, сама ко мне заедет,
а Михайло Андреевич такой нецеремонливый, что, может, даже
и нарочно завернет к нам. Тогда, встретясь с ним здесь или у Синтяниных, ты должен будешь отдать визит,
и в барышах будет только
то, что старик выйдет любезнее тебя.
— Я не могу себе простить, что я вчера ее оставляла одну. Я думала, что она спит днем,
а она не спала, ходила пред вечером к отцу, пока мы сидели в саду,
и ночью… представь ты… опять было
то, что тогда…
—
А вот представь, совсем не
то: она взяла карандаш
и написала: «змей с трещеткой».