Неточные совпадения
— Русские вы,
а по-русски не понимаете! чудные вы, господа! Погодить — ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой об чем, думать не об
том, об чем обыкновенно думается, заниматься не
тем, чем обыкновенно занимаетесь… Например: гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите,
а вечером — в табельку или в сибирку засядьте. Вот это
и будет значить «погодить».
— Некогда, мой друг, объяснять — в департамент спешу! Да
и не объяснишь ведь
тому, кто понимать не хочет. Мы — русские; мы эти вещи сразу должны понимать. Впрочем, я свое дело сделал, предупредил,
а последуете ли моему совету или не последуете, это уж вы сами…
Да, это так. Даже руки мне порядком на прощанье не пожал,
а просто ручкой сделал, как будто говорил: «Готов я помочь, однако пора бы к тебе, сахар медович, понять, что знакомство твое — не ахти благостыня какая!» Я, конечно, не буду уверять, что он именно так думал, но что он инстинктивно гак чувствовал
и что именно это чувство сообщило его появлению
ту печать торопливости, которая меня поразила, — в этом я нимало не сомневаюсь.
По обыкновению, я сейчас же полетел к Глумову. Я горел нетерпением сообщить об этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по этому случаю совет,
а затем, буде надобно,
то и план действий начертать. Но Глумов уже как бы предвосхитил мысль Алексея Степаныча. Тщательно очистив письменный стол от бумаг
и книг, в обыкновенное время загромождавших его, он сидел перед порожним пространством…
и набивал папироски.
Но теперь мы с
тем именно
и собрались, чтобы начать годить, не рассуждая, не вдаваясь в исследования, почему
и как,
а просто-напросто плыть по течению до
тех пор, пока Алексей Степаныч не снимет с нас клятвы
и не скажет: теперь — валяй по всем по трем!
А так как в настоящем случае ожидаемый результат заключался в слове «заснуть»,
то я предался молчанию, усиленно отгоняя
и устраняя все, что могло нанести ему ущерб.
— Будешь
и к ранней обедне ходить, когда момент наступит, — осадил меня Глумов, — но не об
том речь,
а вот я насчет горячего распоряжусь. Тебе чего: кофею или чаю?
— Знал прежде, да забыл.
А теперь знаю только
то, что мы кофей с калачом пьем, да
и тебе только это знать советую!
Потом, по мере
того, как заботливость городской думы развивалась, погибшие деревья заменялись новыми,
а старые, сразу удавшиеся, пышнее
и пышнее разрастались.
Я повторил эти замечательные слова,
а Глумов вполне одобрил их. Затем мы бросили прощальный взгляд на здание сената, в котором некогда говорил правду Яков Долгорукий,
и так как программа гулянья на нынешний день была уже исчерпана
и нас порядком-таки одолевала усталость,
то мы сели в вагон конно-железной дороги
и благополучно проследовали в нем до Литейной.
Словом сказать, разочарование следовало за разочарованием, но, вместе с
тем, являлась
и надежда на исправление,
а это-то, собственно,
и было дорого.
Во всех съестных лавках нас полюбили как родных, во-первых, за
то, что мы, не торгуясь, выбирали лучшие куски,
а во-вторых (
и преимущественно), за
то, что мы обо всем, касающемся съестного, во всякое время могли высказать «правильное суждение».
Зашел он ко мне однажды вечером,
а мы сидим
и с сыщиком из соседнего квартала в табельку играем. Глаза у нас до
того заплыли жиром, что мы
и не замечаем, как сыщик к нам в карты заглядывает.
То есть, пожалуй,
и замечаем, но в рожу его треснуть — лень,
а увещевать — напрасный труд: все равно
и на будущее время подглядывать будет.
Когда же Глумов, с свойственною ему откровенностью, возражал: «
а я так просто думаю, что ты с… с…»,
то он
и этого не отрицал,
а только с большею против прежнего торопливостью переносил лганье на другие предметы.
— Вудка буде непременно, — сказал он нам, — може
и не така гарна, как в тым месте, где моя родина есть, но все же буде. Петь вас, може,
и не заставят, но мысли, наверное, испытывать будут
и для
того философический разговор заведут.
А после, може,
и танцевать прикажут, бо у Ивана Тимофеича дочка есть… от-то слична девица!
—
А я хоть
и не видал, но знаю, — упорствовал Прудентов, — не в
том штука, чтобы видючи знать — это всякий может, —
а в
том, чтобы
и невидимое за видимое твердо содержать! Вы, господа, каких об этом предмете мнений придерживаетесь? — очень ловко обратился он к нам.
— Для
того, чтобы решить этот вопрос совершенно правильно, — сказал он, — необходимо прежде всего обратиться к источникам.
А именно: ежели имеется в виду статья закона или хотя начальственное предписание, коими разрешается считать душу бессмертною,
то, всеконечно, сообразно с сим надлежит
и поступать; но ежели ни в законах, ни в предписаниях прямых в этом смысле указаний не имеется,
то, по моему мнению, необходимо ожидать дальнейших по сему предмету распоряжений.
Как бы
то ни было, но находчивость Глумова всех привела в восхищение. Сами поимщики добродушно ей аплодировали,
а Иван Тимофеич был до
того доволен, что благосклонно потрепал Глумова по плечу
и сказал...
Ежели предписания сии будут классические,
то и исполнение должно быть классическое,
а если предписания будут реальные,
то и исполнение должно быть реальное.
После
того мы вновь перешли в гостиную,
и раут пошел обычным чередом, как
и в прочих кварталах. Червонным валетам дали по крымскому яблоку
и посулили по куску колбасы, если по окончании раута окажется, что у всех гостей носовые платки целы. Затем, по просьбе дам, брантмейстер сел за фортепьяно
и пропел «Коль славен»,
а в заключение, предварительно раскачавшись всем корпусом, перешел в allegro
и не своим голосом гаркнул...
Эта рассеянная жизнь имела для нас с Глумовым
ту выгоду, что мы значительно ободрились
и побойчели. Покуда мы исключительно предавались удовольствиям, доставляемым истреблением съестных припасов, это производило в нас отяжеление
и, в
то же время, сообщало физиономиям нашим унылый
и слегка осовелый вид, который мог подать повод к невыгодным для нас толкованиям.
А это положительно нам вредило
и даже в значительной мере парализировало наши усилия в смысле благонамеренности.
— Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего?
И то переберешь,
и другое припомнишь — все у нас есть! Ну, вы — умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде… что говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово — мерзко жили! Ну,
и вам, разумеется, не потакали, потому что кто же за нехорошую жизнь похвалит!
А теперь вот исправились, живете смирно, мило, благородно, — спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь?
А? что? так ли я говорю?
— Хорошо.
А начальство между
тем беспокоится. Туда-сюда — везде мерзость. Даже тайные советники —
и те нынче под сумнением состоят! Ни днем, ни ночью минуты покоя нет никогда! Сравните теперича, как прежде квартальный жил
и как он нынче живет! Прежде только одна у нас
и была болячка — пожары! да
и те как-нибудь…
А нынче!
— Да-с, Захотел посмеяться
и посмеялся. В три часа ночи меня для него разбудили; да часа с два после этого я во все места отношения да рапорты писал.
А после
того, только что было сон заводить начал, опять разбудили: в доме терпимости демонстрация случилась!
А потом извозчик нос себе отморозил — оттирали,
а потом, смотрю, пора
и с рапортом! Так вся ночка
и прошла.
И он так мило покачал головой, что нам самим сделалось весело, какие мы, в самом деле, хитрые! В гости не ходим, к себе никого не принимаем,
а между
тем… поди-ка, попробуй зазеваться с этакими головорезами.
—
А я все-таки вас перехитрил! — похвалился Иван Тимофеич, —
и не
то что каждый ваш шаг,
а каждое слово, каждую мысль — все знал!
И знаете ли вы, что если б еще немножко… еще бы вот чуточку… Шабаш!
Хотя Иван Тимофеич говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так
и упало. Вот оно,
то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия!
А я-то, ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал —
а чему подвергался! Немножко, чуточку —
и шабаш! Представление об этой опасности до
того взбудоражило меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
— Да; но надеемся, что последние наши усилия будут приняты начальством во внимание
и хотя до некоторой степени послужат искуплением
тех заблуждений, в которые мы могли быть вовлечены отчасти по неразумию,
а отчасти
и вследствие дурных примеров? — вступился, с своей стороны, Глумов.
— Теперь — о прошлом
и речи нет! все забыто! Пардон — общий (говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие
того как делывал когда-то в «Ernani» Грациани, произнося знаменитое «perdono tutti!» [прощаю всех!])! Теперь вы все равно что вновь родились — вот какой на вас теперь взгляд!
А впрочем, заболтался я с вами, друзья! Прощайте,
и будьте без сумненья! Коли я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
— Не скажу, чтобы особенно рад, но надо же
и остепениться когда-нибудь.
А ежели смотреть на брак с точки зрения самосохранения,
то ведь, пожалуй, лучшей партии
и желать не надо. Подумай! ведь все родство тут же, в своем квартале будет. Молодкин — кузен, Прудентов — дяденька, даже Дергунов, старший городовой,
и тот внучатным братом доведется!
Он начал с
того, что его начальник получил в наследство в Повенецком уезде пустошь, которую предполагает отдать в приданое за дочерью («гм… вместо одной, пожалуй, две Проплеванных будет!» — мелькнуло у меня в голове); потом перешел к
тому, что сегодня в квартале с утра полы
и образа чистили,
а что вчера пани квартальная ездила к портнихе на Слоновую улицу
и заказала для дочери «монто».
—
А что касается до вознаграждения, которое вы для себя выговорите, — продолжал он соблазнять меня, —
то половину его вы до,
а другую — по совершении брака получите.
А чтобы вас еще больше успокоить,
то можно
и так сделать: разрежьте бумажки пополам, одну половину с нумерами вы себе возьмете, другая половина с нумерами у Онуфрия Петровича останется…
А по окончании церемонии обе половины
и соединятся… у вас!
То представлялось: обрушивается потолок
и повреждает Ивана Тимофеича,
а меня оставляет невредимым —
и опять все исчезает.
— Да нет же, стой!
А мы только что об тебе говорили,
то есть не говорили,
а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты… вот он он! Слушай же: ведь
и у меня до тебя дело есть.
— Ну, как там по-твоему…
И есть у него желание, чтобы эта особа в законе была… чтобы в метрических книгах
и прочее… словом, все — чтобы как следует…
А она чтобы между
тем…
Так, например, если допустим способ смешанный:
то есть, с одной стороны, прибегнем к экспертизе,
а с другой — не пренебрежем
и принципом десятилетней сложности дохода,
то, кажется, мы придем к результату довольно удовлетворительному.
А именно: в смысле экспертизы, самым лучшим судьей является сам господин Парамонов, который тратит на ремонт означенной выше движимости сорок тысяч рублей
и тем самым, так сказать, определяет годовой доход с нее…
Пишет прошения, приносит кассационные
и апелляционные жалобы
и вообще составляет всякого рода бумаги,
а в
том числе
и не указанные в законах.
Волей-неволей, но пришлось согласиться с Глумовым. Немедленно начертали мы план кампании
и на другой же день приступили к его выполнению,
то есть отправились в Кузьмине. Однако ж
и тут полученные на первых порах сведения были такого рода, что никакого практического результата извлечь из них было невозможно.
А именно, оказалось...
А так как он умер, не успев очистить себя от обвинений,
то постигшая его невзгода косвенным образом отразилась
и на его вдове: ей было отказано в пенсии.
Решение суда не заставило себя долго ждать, но в нем было сказано:"Хотя учителя Кубарева за распространение в юношестве превратных понятии о супинах
и герундиях,
а равно
и за потрясение основ латинской грамматики
и следовало бы сослать на жительство в места не столь отдаленные, но так как он, состоя под судом, умре,
то суждение о личности его прекратить,
а сочиненную им латинскую грамматику сжечь в присутствии латинских учителей обеих столиц".
— Представь себе! ведь он отец семейства был… Я у него детей крестил,
а Кессених кумой была,
и, как сейчас помню, он нас в
ту пору шмандкухеном угощал.
Да, это он! — говорил я сам себе, — но кто он?
Тот был тщедушный, мизерный, на лице его была написана загнанность, забитость,
и фрак у него… ах, какой это был фрак! зеленый, с потертыми локтями, с светлыми пуговицами, очевидно, перешитый из вицмундира, оставшегося после умершего от геморроя титулярного советника!
А этот — вон он какой! Сыт, одет, обут — чего еще нужно!
И все-таки это — он, несомненно, он, несмотря на
то, что смотрит как только сейчас отчеканенный медный пятак!
— По моему воспитанию, мне не только двух рюмок
и одной селянки,
а двадцати рюмок
и десяти селянок —
и того недостаточно. Ах, молодой человек! молодой человек! как вы, однако, опрометчивы в ваших суждениях! — говорил между
тем благородный отец, строго
и наставительно покачивая головой в мою сторону, —
и как это вы, милостивый государь, получивши такое образование…
— В том-то
и дело, что нет, милостивый государь! Увы! готовность получать оскорбления с каждым днем все больше
и больше увеличивается,
а предложение оскорблений, напротив
того, в такой же пропорции уменьшается!
— Что касается до меня, — присовокупил Глумов, соревнуя мне, —
то я нахожу, что в вашей таксе всего поразительнее — это строгая постепенность вознаграждений.
А потому, хотя я
и не желаю упоминать о ваших родителях, но прошу вас счесть, как бы я упомянул об них. Причем прилагаю полтинник.
— Ah, mais entendons-nous! [Ах, но мы договоримся!] Я, действительно, сведеньице для него выведал, но он через это самое сведеньице сраженье потерял — помните, в
том ущелий, как бишь его?.. Нет, господа! я ведь в этих делах осторожен!
А он мне между прочим презент! Однако я его
и тогда предупреждал. Ну, куда ты, говорю, лезешь, скажи на милость! ведь если ты проиграешь сражение — тебя турки судить будут,
а если выиграешь — образованная Европа судить будет! Подавай-ка лучше в отставку!
— Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. — В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать — не выросла! Но зато много
и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана — это что же такое! Представьте себе, в одно
и то же время
и восходит,
и заходит — где это увидите? Оттого там никто
и не спит. Зимой спят,
а летом тюленей ловят!
— Гм… да?
А скажите, пожалуйста, слыхивал я, что на приисках рабочие это самое золото очень искусно скрывают. Возьмет будто бы иной золотничок или два песочку
и так спрячет, что никакими
то есть средствами… Правда ли это?
— Репетилов? мне? Помилуйте! да он меня от купели воспринимал! Но, кроме
того,
и еще чем-то приходится. Наш род очень древний! Мы — пронские — Прокопа Ляпунова помните? — ну, так мы все по женской линии от него. Молчалины, Репетиловы, Балалайкины, Фамусовы — все!
А Чацкий Александр Андреич —
тот на границе с скопинским уездом!