Неточные совпадения
Красотою ее, хотя и довольно стереотипною, по беспредельной кротости выражения, можно
было любоваться только случайно, когда она, глядя
в окно, смаргивала с
глаз набегавшие на них слезы или когда из-за оконной ширмы видно
было ее вздрагивающее плечо.
Как ни замкнут
был для всех дом Синтянина, но все-таки из него дошли слухи, что генерал, узнав, по чьему-то доносу, что у одного из писарей его канцелярии, мараковавшего живописью,
есть поясной портрет Флоры, сделанный с большим сходством и искусством, потребовал этот портрет к себе, долго на него смотрел, а потом тихо и спокойно выколол на нем письменными ножницами
глаза и поставил его на камине
в комнате своей жены.
В наружности Иосафа Висленева не
было ни малейшего сходства с сестрой: он
был блондин с голубыми
глазами и очень маленьким носом. Лицо его нельзя
было назвать некрасивым и неприятным, оно
было открыто и даже довольно весело, но на нем постоянно блуждала неуловимая тень тревоги и печали.
— То-то и
есть, но нечего же и головы вешать. С азбуки нам уже начинать поздно, служба только на кусок хлеба дает, а люди на наших
глазах миллионы составляют; и дураков, надо уповать, еще и на наш век хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись, и посмотри-ко ты, например, теперь на Бодростину… Та ли это Бодростина, что
была Глаша Акатова, которая,
в дни нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым молоком? Нет! это не та!
Это не
была Александра Ивановна, это легкая, эфирная, полудетская фигура
в белом, но не
в белом платье обыкновенного покроя, а
в чем-то вроде ряски монастырской белицы. Стоячий воротничок обхватывает тонкую, слабую шейку, детский стан словно повит пеленой и широкие рукава до локтей открывают тонкие руки, озаренные трепетным светом горящих свеч. С головы на плечи вьются светлые русые кудри, два черные острые
глаза глядят точно не видя, а уста шевелятся.
«Он бежит меня и tant mieux [тем лучше (франц.).]». Она истерически бросила за окно пахитоску и, хрустнув пальцами обеих рук, соскользнула на диван, закрыла
глаза и заснула при беспрестанных мельканиях слов: «Завтра, завтра, не сегодня — так ленивцы говорят: завтра, завтра». И вдруг пауза, лишь на рассвете
в комнату является черноглазый мальчик
в розовой ситцевой рубашке, барабанит и громко
поет...
— Да-а-с, сумасшедший, а вы что же меня допрашиваете! Мы ведь здесь с вами двое с
глаза на
глаз, без свидетелей, так вы немного с меня возьмете, если я вам скажу, что я этому не верю и что верить здесь нечему, потому что пятьдесят тысяч
были, они действительно украдены, и они
в руках Кишенского, и из них уже вышло не пятьдесят тысяч, а сто пятьдесят, и что же вы, наконец, из всего этого возьмете?
Ванскок стояла посреди комнаты на том самом месте, где ее обнял Горданов; маленькая, коренастая фигура Помадной банки так прикипела к полу всем своим дном, лицо ее
было покрыто яркою краской негодования, вывороченные губы широко раскрылись,
глаза пылали гневом и искри лись, а руки, вытянувшись судорожно, замерли
в том напряжении, которым она отбросила от себя Павла Николаевича.
Относительная разборчивость
в средствах вредила Висленеву на доступном ему литературном рынке, он не мог поставлять массы дешевого базарного товара, и за дешево же заготовлял произведения более крупные, которые,
в его, по крайней мере,
глазах,
были достойными всеобщего внимания.
Положение
было рискованное: жених каждую минуту мог упасть
в обморок, и тогда бог весть какой все могло принять оборот. Этого опасалась даже сама невеста, скрывавшая, впрочем, мастерски свое беспокойство. Но как часто бывает, что
в больших горестях человеку дает силу новый удар, так случилось и здесь: когда священник, глядя
в глаза Висленеву, спросил его: «имаши ли благое произволение поять себе сию Елену
в жену?» Иосаф Платонович выпрямился от острой боли
в сердце и дал робким шепотом утвердительный ответ.
Утром он закрыл
глаза и пролежал до полудня
в тягостнейшем сне, и вдруг
был разбужен Висленевым, который явился к нему
в таком непостижимом состоянии духа, что Горданов, несмотря на все свое расстройство, полюбопытствовал узнать, что с ним сделалось.
В таком положении
были два эти героя, когда они явились пред нашими
глазами в кружке обитателей мирного городка, над которым вихрь распустил красную орифламу, призывающую Павла Николаевича к новому подвигу, требующему всего его ума, всей его ловкости и всей опытности, полученной им
в последних тяжких столкновениях.
Подозеров нагнулся и с чувством поцеловал обе руки Александры Ивановны. Она сделала
было движение, чтобы поцеловать его
в голову, но тотчас отпрянула и выпрямилась. Пред нею стояла бледная Вера и положила обе свои руки на голову Подозерова, крепко прижала его лицо к коленам мачехи и вдруг тихо перекрестила, закрыла ладонью
глаза и засмеялась.
Тут она немножко одобряла свои действия, но все затем происходившее опять,
в собственных ее
глазах,
было рядом ошибок, жертвой страстям и увлечениям.
— Кроме того говорю и о сердце. Мы с ним ведь старые знакомые и между нами
были кое-какие счетцы. Что же вы думаете? Ведь он
в глаза мне не мог взглянуть! А когда губернатор рекомендовал ему обратиться ко мне, как предводителю, и рассказать затруднения, которые он встретил
в столкновениях с Подозеровым, так он-с не знал, как со мной заговорить!
Водопьянов бывал у Бодростиных очень редко и пред сим не показывал к ним
глаз более года, но так как подобные странности
были в его натуре, то внезапный приезд его не удивил Глафиру.
Тут далее мой приятель не слышал ничего, кроме слитного гула, потому что внимание его отвлек очень странный предмет: сначала
в отпертой передней послышался легкий шорох и мягкая неровная поступь, а затем
в темной двери передней заколебалась и стала фигура ясная, определенная во всех чертах; лицо веселое и доброе с оттенком легкой грусти,
в плаще из бархата, забывшего свой цвет,
в широких шелковых панталонах,
в огромных сапогах с раструбами из полинявшей желтой кожи и с широчайшею шляпою с пером, которое
было изломано
в стебле и, шевелясь, как будто перемигивало с бедностью, глядевшей из всех прорех одежды и из самых
глаз незнакомца.
Какой это человек
был по правилам и по характеру, вы скоро увидите, а имел он
в ту пору состояние большое, а на плечах лет под пятьдесят, и
был так дурен, так дурен собою, что и рассказать нельзя: маленький, толстый, голова как пивной котел, седой с рыжиною,
глаза как у кролика, и рябь от оспы до того, что даже ни усы, ни бакенбарды у него совсем не росли, а так только щетинка между желтых рябин кое-где торчала; простые женщины-крестьянки и те его ужасались…
— Она точно так же ничего не видала, и вдруг Лета рукой щелк по руке старика, — и с этим «Сумасшедший Бедуин» неожиданно ударил Висленева по руке,
в которой
была табакерка, табак взлетел; все, кроме отворотившейся Ларисы, невольно закрыли
глаза. Водопьянов же
в эту минуту пронзительно свистнул и сумасшедшим голосом крикнул: «Сюда, малютка! здесь Испанский Дворянин!» — и с этим он сверкнул на Ларису безумными
глазами, сорвал ее за руку с места и бросил к раскрытой двери, на пороге которой стоял Подозеров.
В узкой полосе стекла между недошедшею на вершок до подоконника шторой на нее смотрели два черные
глаза; она
в ту же минуту узнала эти
глаза: то
были глаза Горданова.
Форов провел эту ночь у Подозерова; майор как пришел, так и завалился и спал, храпя до самого утра, а Подозеров
был не во сне и не
в бдении. Он лежал с открытыми
глазами и думал: за что, почему и как он идет на дуэль?..
— Не говорите: переходы
в этих случаях ужасно нехороши: от ходьбы ноги слабеют и руки трясутся и
в глазу нет верности. И еще я вам вот что хотел сказать… это, разумеется, может
быть, и не нужно, да я даже и уверен, что это не нужно, но про всякий случай…
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств тех, кого губил Висленев, и эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась
в душе моей; сердце мое преисполнилось сжимающей жалостью, какой я никогда ни к кому не ощущала до этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная жизнь моя не стоили
в моих
глазах никакого внимания, и жажда дела, жажда спасения этих людей заклокотала
в душе моей с такою силой, что я целые сутки не могла иметь никаких других дум, кроме одной: спасти людей ради их самих, ради тех, кому они дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь
будет пробуждена к тяжелому ответу.
Генеральша взвизгнула, взялась за сердце и, отыскав дрожащею рукой спинку стула, тихо на него села. Она
была бледна как плат и смотрела
в глаза Форовой. Катерина Астафьевна, тяжело дыша, сидела пред нею с лицом покрытым пылью и полузавешанным прядями седых волос.
Он даже
был жалок, и
в его
глазах блеснула предательская слеза унижения.
Лариса должна
была несколько раз кряду повторить свое признание, прежде чем обнаружилось хотя слабое действие того волшебства, на которое она рассчитывала. Но она так настойчиво теребила больного, что
в его
глазах наконец блеснула слабая искра сознания, и он вышел из своего окаменелого бесчувствия.
Подозеров имел пред
глазами живое доказательство, что такая ревность возможна, и ревнивая выходка Лары
была для него противнее известной ему ревности ее брата
в Павловском парке и сто раз недостойнее ревности генерала Синтянина.
— Именно черт ее знает что: всякого сметья по лопате и от всех ворот поворот; а отцы этому делу вы. Да, да, нечего глаза-то на меня лупить; вы не сорванцы, не мерзавцы, а добрые болтуны, неряхи словесные! Вы хуже негодяев, вреднее, потому что тех как познают, так
в три шеи выпроводят, а вас еще жалеть
будут.
Кто (как мы), долго не видя Висленева, увидал бы его
в эту минуту, или вообще увидал бы его с тех пор, как он выскочил из фиакра, подав руку траурной Бодростиной и сопровождал ее, неся за нею шаль, тот нашел бы
в нем ужасную перемену: темя его еще более проредело, нос вытянулся, и на бледных щеках обозначались красноватые, как будто наинъекцированные кармином жилки;
глаза его точно сейчас только проснулись, и
в них
было какое-то смущение, смешанное с робостью и риском на «авось вынесет», на «
была не
была».
С баронессиным стряпчим, словом компанионом по второклассному вагону, новый мажордом говорил мало и неохотно: его унижало
в его собственных
глазах это сообщество с человеком, возведенным
в звание стряпчего, очевидно, единственно ради важности, а
в самом деле бывшего просто громадным дворецким, которому
было поручено ведение дорожных расходов и счетов и переписки по требованию денег от управителей домов и земель баронессы.
Висленев, слыша эти распоряжения, усугублял свое молчаливое неудовольствие, не захотел окинуть
глазом открытую пред ним мансарду верхнего этажа и за то
был помещен
в такой гадостной лачуге, что и Бодростина, при всей своей пренебрежительности к нему, не оставила бы его там ни на одну минуту, если б она видела эту жалкую клетку
в одно низенькое длинное окошечко под самым склоном косого потолка.
Стройная и сильная фигура ее
была прекрасна: все на ней
было свежо, чисто и необыкновенно ловко, и, вдобавок, все, что
было на ней, точно с нею сливалось: ее скрипящий башмачок, ее шелестящее платье, этот прыгающий
в ее руке тонкий антука и эта пестрая вуалетка, из-под которой еще ярче сверкают ее страстные
глаза и которая прибавляет столько нежности открытой нижней части лица, — все это
было прекрасно, все увеличивало ее обаяние и давало ей еще новый шик.
Мы сейчас это поверим, — и Висленев засуетился, отыскивая по столу карандаш, но Глафира взяла его за руку и сказала, что никакой поверки не нужно: с этим она обернула пред
глазами Висленева бумажку, на которой он за несколько минут прочел «revenez bientôt» и указала на другие строки,
в которых резко отрицался Благочестивый Устин и все сообщения, сделанные от его имени презренною Ребеккой Шарп, а всего горестнее то, что открытие это
было подписано авторитетным духом, именем которого, по спиритскому катехизису, не смеют злоупотреблять духи мелкие и шаловливые.
Глафира вздрогнула, обвела комнату полудремотным взглядом и заметила, что по полу комнаты прокатились один за другим два мягкие клубка серой пряжи. Бодростина догадалась, что это
были две немецкие мыши, но она не могла понять, что за коричневый череп кивает ей вылезая из полу
в темном угле? Она всматривается и видит, что это
в самом деле череп, и вот, когда движения его стали тише, вот видны ясно два белые
глаза.
С этих пор он еще более предался комитетам, укреплял связи, завязывал связишки и утвердил за собою
в обществе репутацию добрейшего человека, а дома,
в глазах жены и одиннадцатилетнего сына,
был существом, к которому жена относилась с обидною снисходительностью, а иногда даже и с легкою тенью презрения.
Брат Глафиры сильно изменился
в течение многих лет,
в которые они не видались с сестрой. Теперь ему
было за сорок; высокая, некогда стройная его фигура сделалась сухощавою, угловатою; голубые
глаза обесцветились, седые бакенбарды и назад закинутые поредевшие волосы на голове придавали ему стереотипный вид петербургского чиновника.
Таким образом
в этот великий день
было совершено два освобождения: получили право новой жизни Висленев и Бодростин, и оба они
были обязаны этим Глафире, акции которой, давно возвышенные на светской бирже, стали теперь далеко выше пари и на базаре домашней суеты. Оба они
были до умиления тронуты; у старика на
глазах даже сверкали слезы, а Висленев почти плакал, а через час, взойдя
в кабинет Бодростина, фамильярно хлопнул его по плечу и шепнул...
Михаил Андреевич сидел посреди дивана, обитого белым сукном: он
был в легком, светлом пиджаке,
в соломенной шляпе, а вокруг него, не сводя с него
глаз, как черные вороны, уселись: Глафира, Горданов и Висленев. С ними же до Москвы выехал и наследник Бодростина Кюлевейн.
Заметив, что Лара
в девушках начала серьезно нравиться Горданову, Бодростина испугалась, чтобы Павел Николаевич как-нибудь не женился и тогда, с утратой выгод от вдовства Глафиры, не охладел бы к «общему делу»; но теперь замужняя Лариса
была такими прелестными ширмами, расставить которые между собою и своим браво Глафира желала и даже считала необходимым, особенно теперь, когда она впала
в новое беспокойство от изъявленного Михаилом Андреевичем намерения передать ей все состояние по новому духовному завещанию,
в отмену того, которое некогда сожгла Глафира пред
глазами Ропшина, подменив фальшивым.
Горданов смеялся над этими записками, называл Жозефа
в глаза Калхасом, но деньги все-таки давал,
в размере десяти процентов с выпрашиваемой суммы, ввиду чего Жозеф должен
был сильно возвышать цифру своих требований, так как, чтобы получить сто рублей, надо
было просить тысячу. Но расписок опытный и хитрый Жозеф уже не давал и не употреблял слов ни «заем», ни «отдача», а просто держался формулы: «если любишь, то пришли».
— Врешь; знаешь, да не хочешь сказать, — кинула ей Форова, отходя
в сторону и тщетно отыскивая
в толпе Ларису. Ее, однако, нигде не
было видно, и чем майорша больше суетилась и толкалась, тем только чаще попадались ей
в глаза одни и те же лица, с неудовольствием отворачивавшиеся от ее засмотров и отвечавшие ей энергическими толчками на ее плавательные движения, с помощию которых она подвигалась наугад
в этой сутолоке.
На дворе уже
была ночь, звезды сияли во все небо, ветер несся быстрою струей вокруг открытой платформы и прохлаждал горячечный жар майорши, которая сидела на полу между ящиками и бочками,
в коленях у нее помещался поросенок и она кормила его булочкой, доставая ее из своего узелочка одною рукой, меж тем как другою ударяла себя
в грудь, и то порицала себя за гордыню, что сердилась на Лару и не видалась с нею последнее время и тем дала усилиться Жозефу и проклятому Гордашке, то, подняв
глаза к звездному небу, шептала вслух восторженные молитвы.
Висленев, узнав об этом чрез слуг,
был чрезвычайно рад, что его принимают за коровью смерть: это, с одной стороны, возвышало
в его
глазах его мистическое значение, а с другой — он набрел на мысль: нельзя ли взбудоражить мужиков, что скотский падеж пошел по селам от скота, нагнанного Бодростиным на его невиданную и неслыханную консервную фабрику?
Но когда вы снова поворачиваете меня туда, где совершился мой позор, где я не могу ни
в чьих
глазах иметь другого имени, как вашей любовницы, и должна
буду оставаться
в этом звании, когда вы вздумаете жениться…
Она лежала навзничь с неподвижно уложенною среди подушки головой, с лицом и
глазами, устремленными
в ту сторону, откуда должна
была войти гостья, и хотела приветствовать ее улыбкой, но улыбки не вышло, и она поспешила только попросить у Александры Ивановны извинения, что ее беспокоила.
Несмотря на близкое присутствие больной, гости и хозяева
были довольно спокойны; а Висленев казался даже несколько искусственно оживлен и, не глядя
в глаза Синтяниной, все заводил речь о каком-то известном ему помещике, который благословил дочь-девушку за женатого и сам их выпроводил.
Бодростина казалась несколько утомленною, что
было и не диво для такого положения,
в котором находились дела; однако же она делала над собою усилия и
в своей любезности дошла до того, что, усаживая Синтянину, сама подвинула ей под ноги скамейку. Но предательский левый
глаз Глафиры не хотел гармонировать с мягкостью выражения другого своего товарища и вертелся, и юлил, и шпилил собеседницу, стараясь проникать сокровеннейшие углы ее души.
И пронесся он, этот огненный змей, из двора во двор, вдоль всего села
в архангельскую ночь, и смутил он там все, что
было живо и молодо, и прошла о том весть по всему селу: со стыда рдели, говоря о том одна другой говорливые, и никли робкими
глазами скромницы, никогда не чаявшие на себя такой напасти, как слет огненного змея.
В последней толпе
было много и старух, и небольших девочек, взрослые же девки и все молодые женщины оставались еще на селе, но не для того, чтобы бездействовать, — нет, совсем напротив: им тоже
была важная работа, и, для наблюдения строя над ними, Сухим Мартыном
была поставлена своя особая главариха, старая вдова Мавра, с красными змеиными
глазами без век и без ресниц, а
в подмогу ей даны две положницы: здоровенная русая девка Евдоха, с косой до самых ног, да бойкая гулевая солдатка Веретеница.
Все это
было делом одного мгновения, и ни Горданов, ни дамы, ни слуги не могли понять причины выстрела и
в более безмолвном удивлении, чем
в страхе, смотрели на Жозефа, который, водя вокруг
глазами, тянулся к Глафире.