Неточные совпадения
На лице его можно
было прочесть покойную уверенность
в себе и понимание других, выглядывавшие из
глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
Она
была покойна, свежа. А ему втеснилось
в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что
в сердце, хотелось прочитать
в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него
глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же
в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
«Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая головой, как игрушечные коты, и прищуривала
глаза, то
в виде жены директора, у которой
были такие белые руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой
в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
На ночь он уносил рисунок
в дортуар, и однажды, вглядываясь
в эти нежные
глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье
в груди, так захватило ему дыханье, что он
в забытьи, с закрытыми
глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где
было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
«Как это он? и отчего так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и
в штрихи и
в точки, особенно
в две точки, от которых
глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек, все хотел схватить эту жизнь, огонь и силу, какая
была в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
С другой стороны дома, обращенной к дворам, ей
было видно все, что делается на большом дворе,
в людской,
в кухне, на сеновале,
в конюшне,
в погребах. Все это
было у ней перед
глазами как на ладони.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего не сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла
глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь
в нее! Посмотри, какая она красавица
была. Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на
глазах играют, роются
в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои
есть.
Он закроет
глаза и хочет поймать, о чем он думает, но не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи: только
в нем точно
поет ему какой-то голос, и
в голове, как
в каком-то зеркале, стоит та же картина, что перед
глазами.
Верочка
была с черными, вострыми
глазами, смугленькая девочка, и уж начинала немного важничать, стыдиться шалостей: она скакнет два-три шага по-детски и вдруг остановится и стыдливо поглядит вокруг себя, и пойдет плавно, потом побежит, и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет ветку смородины, проворно спрячет
в рот и сделает губы смирно.
Бабушка с княгиней
пила кофе, Райский смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую
в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя,
в красной ленте, самой княгини, с белой розой
в волосах, с румянцем, живыми
глазами, и сравнивал с оригиналом.
— Когда папа привез его
в первый раз после болезни, он
был бледен, молчалив…
глаза такие томные…
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими
глазами, что я ушла
в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на
глазах были слезы…
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись
глаза и уши: он видел только фигуру человека
в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб,
глаз было не видно. Борис пристально смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.
Он схватил кисть и жадными, широкими
глазами глядел на ту Софью, какую видел
в эту минуту
в голове, и долго, с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна и
в нерешительности останавливался, наконец провел кистью по
глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но
был все еще покоен.
Тела почти совсем
было не видно, только впалые
глаза неестественно блестели да нос вдруг резким горбом выходил из чащи, а концом опять упирался
в волосы, за которыми не видать
было ни щек, ни подбородка, ни губ.
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у него
в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди… Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите
глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и
будете молиться…
— Не
в мазанье дело, Семен Семеныч! — возразил Райский. — Сами же вы сказали, что
в глазах,
в лице
есть правда; и я чувствую, что поймал тайну. Что ж за дело до волос, до рук!..
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю
глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая
глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может
быть, вызвал
в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
Борис видел все это у себя
в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно
быть молодому, бодрому, живому, с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой
глазами, с такой же резвостью движений.
У него перед
глазами был идеал простой, чистой натуры, и
в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и
в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
Глядя на него, еще на ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие, как эта порода, подобно поэтам, тоже — nascuntur. [рождаются (лат.).] Всегда, бывало, он с растрепанными волосами, с блуждающими где-то
глазами, вечно копающийся
в книгах или
в тетрадях, как будто у него не
было детства, не
было нерва — шалить, резвиться.
У Леонтия, напротив, билась
в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми
глазами смотрел
в минувшее. За строкой он видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него
пили, к монете — карман,
в котором она лежала.
Щека ее
была у его щеки, и ему надо
было удерживать дыхание, чтобы не дышать на нее. Он устал от этого напряженного положения, и даже его немного бросило
в пот. Он не спускал
глаз с нее.
Он так и принимал за чистую монету всякий ее взгляд, всякое слово, молчал, много
ел, слушал, и только иногда воззрится
в нее странными, будто испуганными
глазами, и молча следит за ее проворными движениями, за резвой речью, звонким смехом, точно вчитывается
в новую, незнакомую еще ему книгу,
в ее немое, вечно насмешливое лицо.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа,
в глазах бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину
в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает
выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Татьяна Марковна не знала ей цены и сначала взяла ее
в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей
в горничные.
В этом звании Марине мало
было дела, и она продолжала делать все и за всех
в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по
глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
Марина
была не то что хороша собой, а
было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих
глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре,
в щеках и
в губах,
в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут
в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Не
была она тоже сентиментальна, и если вздыхала, возводила
глаза к небу, разливалась
в нежных речах, то делала это притворно, прибегая к этому, как к условным приемам кокетства.
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами,
пьют да
в карты играют. А наутро
глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал
в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
«Может
быть, одна искра, — думал он, — одно жаркое пожатие руки вдруг пробудят ее от детского сна, откроют ей
глаза, и она внезапно вступит
в другую пору жизни…»
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может
быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему
в глаза и ослепило его.
Уж не бродит ли у ней
в голове: „Не хорошо, глупо не совладеть с впечатлением, отдаться ему, разинуть рот и уставить
глаза!“ Нет,
быть не может, это
было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски!
—
Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам
был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что
в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите
в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими
глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и
пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
Чем менее Райский замечал ее, тем она
была с ним ласковее, хотя, несмотря на требование бабушки, не поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие
глаза, пускался
в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила
в себя.
Тогда все люди казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей. Бабушкина старческая красота, то
есть красота ее характера, склада ума, старых цельных нравов, доброты и проч., начала бледнеть. Кое-где мелькнет
в глаза неразумное упорство, кое-где эгоизм; феодальные замашки ее казались ему животным тиранством, и
в минуты уныния он не хотел даже извинить ее ни веком, ни воспитанием.
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми
глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов.
В руках у него
был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое
в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил на стул.
Из дома выходить для нее
было наказанием; только
в церковь ходила она, и то стараясь робко, как-то стыдливо, пройти через улицу, как будто боялась людских
глаз. Когда ее спрашивали, отчего она не выходит, она говорила, что любит «домовничать».
Райский заглянул к ним. Пашутка, быстро взглянув на него из-за чулка, усмехнулась
было, потому что он то ласково погладит ее, то даст ложку варенья или яблоко, и еще быстрее потупила
глаза под суровым взглядом Василисы. А Василиса, увидев его, перестала шептать и углубилась
в чулок.
Марк попадал не
в бровь, а
в глаз. А Райскому нельзя
было даже обнаружить досаду: это значило бы — признаться, что это правда.
Что-то опять блеснуло
в ее
глазах. Он взглянул, но поздно: она опустила взгляд, и когда подняла,
в нем ничего не
было.
В воскресенье он застал много народу
в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все сияло там. Чехлы с мебели, обитой малиновым штофом,
были сняты; фамильным портретам Яков протер мокрой тряпкой
глаза — и они смотрели острее, нежели
в будни. Полы натерли воском.
А у Веры именно такие
глаза: она бросит всего один взгляд на толпу,
в церкви, на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку
в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы
в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней
был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как
глаза.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно
в тюрьме. Он как будто играет, может
быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять
глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая
глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут
есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге
было — не от попадьи! — сказал он
в ужасе.
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя на него, как он
в волнении глядел на нее воспаленными
глазами, и ее
глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала мысль, все, что
в ней происходило, и прочесть
в них
было нечего.
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит
глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос
в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я
буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему
в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела
глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад
был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
«Леонтий! — вдруг произнес он, хватаясь за голову, —
в каких руках его счастье! Какими
глазами взгляну я на него! А как тверда
была моя воля!»
Трепет и мерцание проявлялись реже, недоверчивых и недовольных взглядов незаметно, а
в лице, во всей ее фигуре
была тишина, невозмутимый покой,
в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья. Райский заметил это.