Неточные совпадения
— Нет, это так, пустяки. Горданов меня спрашивал, просватана ты или нет? а я
говорю: «с какой
стати?»
— Все не то, все попадается портфель… Вот, кажется, и спички… Нет!.. Однако же какая глупость… с кем это я
говорю и дрожу… Где же спички?.. У сестры все так в порядке и нет спичек… Что?.. С какой
стати я сказал: «у сестры…» Да, это правда, я у сестры, и на столе нет спичек… Это оттого, что они, верно, у кровати.
— Я
говорил, что это будет, — проворчал Форов и тоже
стал на колени точно так же, как и Евангел.
— Да, вру, вру, именно вру, Ванскок, но вы, конечно, не
станете никому об этом рассказывать, потому что иначе я от всего отрекусь, да и Кишенскому не
говорите, как я шутил, чтобы вывести его на свежую воду.
— К чему же я это
стану говорить?
Ему уже нечего будет сокрушаться и
говорить: „здравствуй, беспомощная старость, догорай, бесполезная жизнь!“ Но нечего бояться этого и мне, — нет, мой план гениален; мой расчет верен, и будь только за что зацепиться и на чем расправить крылья, я не этою мещанскою обстановкой
стану себя тешить, — я
стану считать рубли не сотнями тысяч, а миллионами… миллионами… и я пойду, вознесусь, попру… и…»
— Разумеется! Ничего более и не нужно, как передышку. Кто вам
говорит, чтобы вы его выпустили как птицу на волю? Уж наверно не я
стану вам это предлагать, да и он уже так загонялся, что сам этого не требует, но дайте же ему передохнуть, чтоб он опять вам пригодился. Пусть он
станет хоть немножко на ноги, и тогда мы опять его примахнем.
— Это ловко! — воскликнул Кишенский, закончив свой рассказ, и добавил, что неприятно лишь одно, что Ципри-Кипри ведет себя ужасною девчонкой и бегает по редакциям, прося напечатать длиннейшую
статью, в которой обличает и Данку, и многих других. — Я
говорил ей, — добавил он, — что это не годится, что ведь все это свежая рана, которой нельзя шевелить, но она отвечала: «Пусть!» — и побежала еще куда-то.
Сегодня вечером Алина еще обещала «все обсудить» с мужем в его
статье, и Висленев ждал ее в Павловске одну, — потому что она так ему
говорила, что Кишенский останется по своим делам в городе, и оттого веселый Висленев, увидав Кишенского и Горданова, вдруг смутился и опечалился.
— Никогда я с этим не соглашусь, — отвечала Форова, — никогда не
стану так думать, я не
стану так жить, чтобы молчать, видючи, как моих родных… близких людей мутят, путают. Нет, никогда этого не будет; я не перестану
говорить, я не замолчу; не
стану по-вашему хитрить, лукавить и отмалчиваться.
— Да, я
говорю Бог знает что, простите Христа ради меня, дуру, что я вам досаждаю. Я вам скоро не
стану более докучать. Я вижу, что я точно
стала глупа, и я уйду от вас.
Форова подошла и
стала молча за плечом хозяйки. Подозеров сидел на земляной насыпи погреба и, держа в левой руке своей худую и бледную ручку глухонемой Веры, правою быстро
говорил с ней глухонемою азбукой. Он спрашивал Веру, как она живет и что делала в то время, как они не видались.
— Черт знает, что она ответит? — думал. — А ну, как расхохочется?.. Вишь она
стала какая находчивая и острая! Да и не вижу я ее почти совсем, а если
говорить когда приходится, так все о пустяках… Точно чужие совсем…
Юноша пришел в смущение при виде трех красивых женщин: он замялся,
стал говорить, ничего не выговорил, поперхнулся, чихнул, и его маленький галстучек papillon [бабочка (франц.).] сорвался с пуговки и улетел в неведомые страны.
«Вы, Летушка, —
говорит он ей, — лучше бы не читали книг, а то труднее жить
станет».
— Тс!.. ни слова!.. Не выношу хитростей и
становлюсь дерзок. Нет; я вас обидел, это подло, и я оттого не мог петь; и я, Испанский Дворянин, не гнущий шеи пред роком, склоняю ее пред вами и
говорю: простите мне, синьор, я вас обидел.
«Теперь Лете, —
говорит, — не скучно, ее есть кому забавлять», — и точно нарочно от нее
стал отдаляться; а из пациентов богатый молодой человек, по фамилии Рупышев, этим временем страстно влюбился в Летушку.
— «Р-р-р-р-р!» —
говорит, — да ногой и мотнул, а дьякон его как хватит за ногу, да до кости прокусил, и
стало опять его нужно лечить от дьяконова укушения. Тут-то Рупышев с Летушкой и объяснился. Она его выслушала спокойно и
говорит: «Не ожидала, чтобы вы это сделали».
Но вдруг Лета заподозрела, что Рупышев ее мужа нарочно спаивает, потому что Спиридонов уж до того
стал пить, что начал себя забывать, и раз приходит при всех в почтовую контору к почтмейстеру и просит: «У меня, —
говорит, — сердце очень болит, пропишите мне какую-нибудь микстуру».
— Извольте же! — возгласил еще раз Форов и, оглянувшись на высматривавшего из-за куста Висленева,
стал немного в стороне, на половине расстояния между поединщиками. — Я буду
говорить теперь вам: раз и два, и три и вы по слову «т р и» каждый спустите курок.
— Ну, а я
говорю, что она не будет ни хорошей женой, ни хорошей матерью; мне это сердце мое сказало, да и я знаю, что Подозеров сам не
станет по-твоему рассуждать. Я видела, как он смотрел на нее, когда был у тебя в последний раз пред дуэлью.
— А я тебе, седой нигилист,
говорю, что ты не должен спать, что ты должен
стать на колени, да плакать, да молиться, да
говорить: отпусти, Боже, безумие мое и положи хранение моим устам!
— Эта
статья нынче много весит и заставляет
говорить о человеке, — решил он и затем смело посоветовал Бодростину не пренебрегать этой
статьей, тем более, что она может доставлять приятное развлечение.
Не только печатать, а даже и дружески предупреждать
стало бесполезно, и я прекрасно это чувствую сию минуту, дописывая вам настоящие строки, но верьте мне, что я вам
говорю правду, верьте… верьте хоть ради того, черт возьми, что стоя этак на ножах друг с другом, как
стали у нас друг с другом все в России, приходится верить, что без доверия жить нельзя, что… одним словом, надоверить».
Подлец будет вам напевать, что вы красавица и умница, что у вас во лбу звезда, а под косой месяц, а я вам
говорю: вы не умны, да-с; и вы сделали одну ошибку,
став не из-за чего в холодные и натянутые отношения к вашему мужу, которого я признаю большим чудаком, но прекрасным человеком, а теперь делаете другую, когда продолжаете эту бескровную войну не тем оружием, которым способны наилучше владеть ваши войска.
Глядя на этого Подозерова, с каким он достоинством встретил нанесенное ему оскорбление, и как гордо, спокойно и высоко
стал над ним, я понял, что идеал есть величайшая сила, что искренний идеалист непобедим и что я всю жизнь мою заблуждался и
говорил вздор, ибо я сам есмь пламеннейший идеалист, скрывавшийся под чужою кличкой.
Чем старик решительнее
говорил с Ропшиным о своем намерении немедленно взять прежде отданное завещание, тем гибель его
становилась ближе и неотвратимее.
«Где же это он меня думал сокрыть — в степи, на башне или в подземелье?.. И это после тех наглостей и того нахальства?.. Неужто он еще смеет думать, что я
стала бы с ним
говорить и могла бы его простить и даже забыть для него мой долг моему честному мужу?..»
— Нимало: я
говорю истинную правду. Я не пожалею целой крупной
статьи на то, чтоб иметь случай лично оправдаться пред твоею сестрой.
— Кровь что ли завопиет? — засмеялся Горданов, и
стал язвительно разбирать ходячее мнение о голосе крови и о том, что будто бы все преступления рано или поздно открываются. Он
говорил доказательно и с успехом убедил Жозефа, что целые массы преступлений остаются неоткрытыми, и что они и должны так оставаться, если делаются с умом и с расчетом, а, главное, без сентиментальничанья, чему и привел в доказательство недавнюю смерть Кюлевейна.
— Ты
говоришь нестерпимый вздор, Жозеф, с какой
стати он мне подарит твой долг?
—
Говорите все, я вас не
стану останавливать и не оскорблю.
Говоря о естествоведении, намечал усовершенствования и открытия, которые, по его мнению, уже
становились на очередь: утверждал, что скоро должны произойти великие открытия в аэронавтике, что разъяснится сущность электрической и магнитной сил, после чего человеческое слово сделается лишним, и все позднейшие люди будут понимать друг друга без слов, как теперь понимают только влюбленные, находящиеся под особенно сильным тяготением противоположных токов.
В этом вестнике Синтянина узнала Висленева. Его окружили несколько человек и
стали расспрашивать: он вертелся, вырывался и
говорил торопливым голосом: «Да, да, я видел: все кости, как в мешке».
— Оттого, что вы там теперь лишний, — и с этим генеральша заперла дверь на замок и, опустив ключ в карман своего платья, села на прежнее место и
стала говорить с девушкой о ее шитье.
Сначала ничего нельзя было разобрать, кроме гула, отдававшегося от двух голосов, которые
говорили между собою в круглой зале, но мало-помалу
стали долетать членораздельные звуки и наконец явственно раздалось слово «ошибка».
Вот он идет раз, видит сидит в лесу при чищобе на пенечке бурый медведь и
говорит: «Мужик Афанасий травкой подпоясан, это я сам и есть коровья смерть, только мне божьих мужичков очень жаль
стало: ступай, скажи, пусть они мне выведут в лес одну белую корову, а черных и пестрых весь день за рога держут, я так и быть съем белую корову, и от вас и уйду».
— Замерзал, —
говорит, — я, замерзал и все Егорью молился и
стал вдруг видеть, что в полугорье недалече сам Егорий середь белого снегу на белом коне стоит, позади его яснит широк бел шатер, а он сам на ледяное копье опирается, а вокруг его волки, которые на него бросились, все ледянками
стали.
— Так извергом и называл. А то как еще его было называть? Он
говорит: «когда ты, старый шакал, издохнешь?», а я отвечаю: тебя переживу и издохну. А то что же ему спущать что ли
стану? Ни в жизнь никогда не спускал, — и старик погрозил мертвецу пальцем и добавил: — и теперь не надейся, я верный раб и верен пребуду и теперь тебе не спущу:
говорил я тебе, что «переживу», и пережил, и теперь предстанем пред Судию и посудимся.
За то, что я верный раб, я крепостной слуга, не наемщик скаредный, не за деньги тебе служил, а за побои, потому что я правду
говорил, и
говорил я тебе, что я тебя переживу, и я тебя пережил, пережил, и я на суд с тобой
стану, и ты мне поклонишься и скажешь: «прости меня, Сид», и я тебя тогда прощу, потому что я верный раб, а не наемщик, а теперь ты лежи, когда тебя бог убил, лежи и слушай.
Сид Тимофеич и тут
стал на пороге: «Не пойду,
говорит: я тебя, Ирода, переживу и твоей Иродиады казнь увижу».
Смотрел он за ними еще в ту пору, когда они хорошо
говорить не могли и вместо Сидор выговаривали Сид: вот отчего его так все звать
стали, и он попрекал покойника, что ради его потерял даже свое крестное имя.
— Взметался нйжить… чего мечешься? — заговорил вдруг, входя, Сид Тимофеич и, подойдя к покойнику с правой стороны, он покрыл его лицо, потом хотел было поправить руку, но, заметив замерзший в ней пучок сухой травы, начал ее выдергивать,
говоря: «Подай! тебе
говорю, подай, а то ругать
стану». С этим он начал выколупывать пальцем траву, и вдруг громко рассмеялся.
Увидев мачеху, девочка сделала усилие улыбнуться и, соскользнув с рук несших ее людей, кинулась к ней и
стала быстро
говорить своею глухонемою азбукой.