Неточные совпадения
—
Да что же это
вы нам открываете новости по капле?
— Ну
да,
да, Иосаф Платоныч, непременно «все в мире»,
вы меньшею мерой не меряете! Ну и валяй теперь, сыпь весь свой дикционер: «всякую штуку», «батеньку» и «голубушку»… Эх, любезный друг! сколько мне раз тебе повторять: отучайся ты от этого поганого нигилистического жаргона. Теперь настало время,
что с порядочными людьми надо знаться.
—
Да, но
вы, конечно, знаете,
что встарь с новым человеком заговаривали о погоде, а нынче начинают речь с направлений. Это прием новый, хотя, может быть, и не самый лучший: это ведет к риску сразу потерять всякий интерес для новых знакомых.
—
Вы неисправимы, — промолвила генеральша и добавила, — я рада бы с
вами много говорить,
да Вера нездорова; но одно
вам скажу: по-моему, этот Горданов точно рефлектор, он все отражал и все соединял в фокусе, но
что же он нам сказал?
—
Да; объясняться, — это давняя мужская специальность, но она уже нам надоела. В
чем ты можешь объясниться? В
чем ты мне не ясен? Я знаю все,
что говорится в ваших объяснениях. Ваш мудрый пол довольно глуп:
вы очень любите разнообразие; но сами все до утомительности однообразны.
— Если ты думал,
что я тебя выписывала сюда по сердечным делам, то ты очень ошибался. Я, cher ami, [дорогой друг (франц.).] стара для этих дел — мне скоро двадцать восемь лет,
да и потом, если б уж лукавый попутал, то как бы нибудь и без
вас обошлась.
—
Да,
вы правы, я не хочу
вас мучить: мне не надо, чтобы
вы женились на старухе. Я фокусов не люблю. Нет, вот в
чем дело…
— Ну
да! А это ложь. На самом деле я так же богата, как церковная мышь. Это могло быть иначе, но ты это расстроил, а вот это и есть твой долг, который ты должен мне заплатить, и тогда будет мне хорошо, а тебе в особенности… Надеюсь,
что могу с
вами говорить, не боясь
вас встревожить?
—
Да, я это заметил: она ему печеночку из супа выбирала; но не знаю я,
что он у
вас здесь значит, а у нас в университете его не любили и преблагополучно сорвали ему головенку.
— Разумеется, знаю: у нее серое летнее, коричневое и черное,
что из голубого перекрашено, а белое, которое в прошлом году вместе с моею женой к причастью шила, так она его не носит.
Да вы ничего: не смущайтесь,
что пошутили, — вот если бы
вы меня прибили, надо бы смущаться, а то…
да что же это у
вас у самих-то чепец помят?
— Ну, не все равно.
Да что же
вы не спросите, кто мне шляпу обработал?
— Ну вот и чудак! Я чудак
да не красен, а
вы не чудак
да спламенели не знай
чего. Пойдемте-ка лучше закусывать.
—
Да вы к
чему мне это говорите? Мыслит всяк для себя.
—
Да это кто же
вам сказал,
что таковы Гордановские намерения?
—
Да гроза непременно будет, а кто считает свое существование драгоценным, тому жутко на поле, как облака заспорят с землей.
Вы не поддавайтесь лучше этой гили,
что говорят, будто стыдно грозы трусить.
Что за стыд бояться того, с кем сладу нет!
—
Да вы с критикой согласны? Ну а ее-то у него и нет. Какая же критика при односторонности взгляда? Это в некоторых теперешних светских журналах ведется подобная критика, так ведь guod licet bovi, non licet Jovi,
что приличествует быку, то не приличествует Юпитеру. Нет,
вы Ламене почитайте. Он хоть нашего брата пробирает, христианство, а он лучше, последовательней Фейербаха понимает. Христианство — это-с ведь дело слишком серьезное и великое: его не повалить.
—
Да что вы в самом деле в ней видите хорошего? Ни природы, ни людей. Где лавр
да мирт, а здесь квас
да спирт, вот
вам и Россия.
—
Что, это
вас удивляет? Ну
да, она украла.
—
Да… она робка? Гм!.. вот как
вы нынче режете: она робка!.. то есть нехорошо ему чай наливает,
что ли?
— Да-а-с, сумасшедший, а
вы что же меня допрашиваете! Мы ведь здесь с
вами двое с глаза на глаз, без свидетелей, так
вы немного с меня возьмете, если я
вам скажу,
что я этому не верю и
что верить здесь нечему, потому
что пятьдесят тысяч были, они действительно украдены, и они в руках Кишенского, и из них уже вышло не пятьдесят тысяч, а сто пятьдесят, и
что же
вы, наконец, из всего этого возьмете?
— Я
вас не надую!..
да, конечно, не надую, потому
что вы не волынка, чтобы
вас надувать, а я…
—
Да, подобные
вам добрые люди перевоспитали, полно и мне быть дурой, и я поняла,
что, с волками живучи, надо и выть по-волчьи.
—
Да, это прескверно,
что нам нечем клясться, но я
вас не обману, я
вам дам за себя двойные, тройные обязательства, наконец… черт меня возьми, если
вы хотите, я женюсь на
вас… А!
Что вы? Я это взаправду… Хотите, я женюсь на
вас, Ванскок? Хотите?
—
Что вам от меня нужно? — спросил он. — Ах,
да… ваши деньги… Ну, извините,
вы их не заслужили, — и с этим Павел Николаевич, едва заметно улыбнувшись, сжал в руке билет и сунул его в жилетный карман.
— Нет, теперь опять скажите, ожидали
вы или нет,
что я
вам отдам деньги? — настаивал Горданов, удерживая руку Ванскок. — Видите, как я добр! Я ведь мог бы выпустить
вас на улицу,
да из окна опять назад поманить, и
вы бы вернулись.
—
Да; ну
да уж бог с
вами, берите…
Что вы на меня остервенились как черт на попа? Не опасайтесь, это не фальшивые деньги, я на это тоже неспособен.
—
Да; то поляки и жиды, они уже так к этому приучены целесообразным воспитанием: они возьмутся за дело, так одним делом тогда и занимаются, и не спорят, как
вы,
что честно и
что бесчестно,
да и они попадаются, а
вы рыхлятина,
вы на всем переспоритесь и перессоритесь,
да и потом все это вздор, который годен только в малом хозяйстве.
—
Да, вот
вам еще хочется, чтобы
вам разложили деньги! А
вы чего вот о сю пору глядите, а не берете,
что я
вам даю?
— Так в
чем же тут разница: стало быть, в симпатии? Один
вам милее другого,
да?
—
Да, вру, вру, именно вру, Ванскок, но
вы, конечно, не станете никому об этом рассказывать, потому
что иначе я от всего отрекусь,
да и Кишенскому не говорите, как я шутил, чтобы вывести его на свежую воду.
— Ну Ванскок, а я все забываю,
да зову ее «щелчок»,
да это все равно. Я все слышал,
что она тут у
вас чеготала, и не шел. Эх, бросьте
вы, сэр Висленев, водиться с этими нигилисточками.
—
Да, касаться-то оно, пожалуй,
что не касается, а по человечеству, по-соседски
вас жалко, право жалко.
— А я
вам удивляюсь и говорю
вам,
что будете
вы, сэр, кусать локоть, клянусь Патриком, будете,
да не достанете. Бабиневич ведь, только ему об этом сказать, сейчас отхватит, а он ведь тоже из дворян.
— Надеюсь,
что я
вас понял. Теперь идем далее: дорогая
вам женщина не обладает средствами Глафиры Акатовой, чтобы сделаться госпожой Бодростиной;
да вам это и не нужно:
вас дела связывают неразлучно и должны удерживать неразлучно навсегда, или по крайней мере очень надолго. Я не знаю ваших условий, но я так думаю.
— Послушайте, Горданов,
да не смешно ли это,
что мы с
вами серьезно торгуемся на такую куплю?
—
Да что ж по-жидовски… я
вам тоже, если хотите, триста рублей набавлю… если…
— Не трудитесь отгадывать, — отвечал Горданов, — потому
что, во-первых,
вы этого никогда не отгадаете, а во-вторых, операция у меня разделена на два отделения, из которых одно не открывает другого, а между тем оба они лишь в соединении действуют неотразимо. Продолжаю далее: если бы
вы и уладили свадьбу своими средствами с другим лицом, то
вы только приобрели бы имя… имя для будущих детей,
да и то с весьма возможным риском протеста, а ведь
вам нужно и усыновление двух ваших прежних малюток.
—
Да, — отвечал, улыбаясь, Горданов, — Ванскок мне кое-что сообщала насчет некоторых свойств вашего Иогана с острова Эзеля. К
чему же было давать
вам повод заподозрить меня в легкомыслии? Прошу
вас завернуть завтра ко мне, и я
вам предъявлю это рукописание во всей его неприкосновенности, а когда все будет приведено к концу, тогда, пред тем как я повезу Висленева в церковь венчать с Алиной Дмитриевной, я вручу
вам эту узду на ее будущего законного супруга, а
вы мне отдадите мою цену.
— Со мною нельзя рассуждать, потому
что я говорю правду,
что я вопию к человеческому правосудию и состраданию; потому
что я убит,
да,
да, убит, уничтожен;
что у меня ничего нет, и с меня нечего взять, а с Алиной Дмитриевной и с Кишенским можно дела делать… Гм! — взглянул он, заскрипев зубами и ринувшись вперед на Горданова, — так вот же делайте, подлецы, делайте со мною,
что вы хотите! Делайте, а я
вас не боюсь.
— Разумеется! Ничего более и не нужно, как передышку. Кто
вам говорит, чтобы
вы его выпустили как птицу на волю? Уж наверно не я стану
вам это предлагать,
да и он уже так загонялся,
что сам этого не требует, но дайте же ему передохнуть, чтоб он опять
вам пригодился. Пусть он станет хоть немножко на ноги, и тогда мы опять его примахнем.
— Допросите его, пожалуйста, хорошенько. Мне тоже кажется что-то в этом роде, — отвечала, слегка улыбаясь и позируя своим стройным станом, Алина. — А между тем я
вам скажу, господа,
что уж мне пора и домой, в Павловск: я здесь и не обедала,
да и детей целый день не видала. Не приедете ли и
вы к нам сегодня, Горданов?
—
Да, я говорю Бог знает
что, простите Христа ради меня, дуру,
что я
вам досаждаю. Я
вам скоро не стану более докучать. Я вижу,
что я точно стала глупа, и я уйду от
вас.
—
Да, и
вы не ошиблись: Лариса, конечно, отличала и отличает
вас как прекрасного человека, внимание которого делает женщине и честь, и удовольствие; но
что же она
вам ответила на ваши слова?
—
Да; вся ваша жизнь, проходившая здесь, на наших глазах, была какое-то штудированье себя. Скажите,
что до всего этого молодой девушке?
Что же
вы делали для того, чтоб обратить к себе ее сердце? Ничего!
Да ведь
вы и сами не знаете, к
чему вам всем ваша «постылая свобода», как называл ее Онегин?
— Ну
да, ну
да! — утвердила Форова. — Ни слова ей… А я пришла
вам сказать,
что мне из окна показалось, будто рубежом едут два тюльбюри: это, конечно, Бодростина с компанией и наша Лариса Платоновна с ними.
—
Что же делать?
Да что вы все о деньгах: оставьте это. Уж не поправишь ничего. Это все ужасно опротивело.
— Тс! Не сметь! Ни слова! Кто сказал,
что я хочу забыть? Спиридонов, Испанский Дворянин… он ничем не дорожит, кроме чести, но его честь… тс!.. Он женится,
да… Кто смеет обижать женщину? Мы все хуже женщин,
да… непременно хуже… А пришел я к
вам вот зачем: я
вам, кажется, там что-то сказал?
— Я думала или, лучше скажу, я была даже уверена,
что мы с
вами более уже не увидимся в нашем доме, и это мне было очень тяжело, но
вы, конечно, и тогда были бы как нельзя более правы.
Да! обидели человека, наврали на него с три короба и еще ему же реприманды едут делать. Я была возмущена за
вас до глубины души, и зато из той же глубины вызываю искреннюю
вам признательность,
что вы ко мне приехали.
— Ну
да;
вы к нам попали на финал, а впрочем, ведь рассказ, мне кажется, ничем не кончен, или он, как все, как сам Водопьянов, вечен и бесконечен. Лета выбила табакерку и засыпала нам глаза, а дальше
что же было, я желаю знать это, Светозар Владенович?