Неточные совпадения
Мы с тобой, почтенный коллега, сбившись с толку в столицах, приехали сюда
дела свои пристраивать, а не нервничать, и ты, пожалуйста, здесь все свои замашки брось и не хандри, и тоже не поучай, а
понимаешь… соглашайся.
— Но только вот что худо, — продолжал Горданов, — когда вы там в Петербурге считали себя разных
дел мастерами и посылали сюда разных своих подмастерьев, вы сами позабыли провинцию, а она ведь иной раз похитрей Петербурга, и ты этого пожалуйста не забывай. В Петербурге можно целый век, ничего умного не сделавши, слыть за умника, а здесь… здесь тебя всего разберут, кожу на тебе на живом выворотят и не
поймут…
Бодростина остановилась, Горданов молчал. Оба они
понимали, что подходят к очень серьезному
делу, и очень зорко следили друг за другом.
— Вон видишь ты тот бельведер над домом, вправо, на горе? Тот наш дом, а в этом бельведере, в фонаре, моя библиотека и мой приют. Оттуда я тебе через несколько часов дам знать, верны ли мои подозрения насчет завещания в пользу Кюлевейна… и если они верны… то… этой белой занавесы, которая парусит в открытом окне, там не будет завтра утром, и ты тогда…
поймешь, что
дело наше скверно, что миг наступает решительный.
— О-о! голос нежен и ласков, — радостно заметил Висленев. — Нет, да ведь мало мудреного, что она и в самом
деле, пожалуй, ничего и не
поняла… Пришли, дружок, девушку дать мне умыться! — воскликнул он громко и, засвистав, смело зашлепал туфлями по полу.
— Да вы с критикой согласны? Ну а ее-то у него и нет. Какая же критика при односторонности взгляда? Это в некоторых теперешних светских журналах ведется подобная критика, так ведь guod licet bovi, non licet Jovi, что приличествует быку, то не приличествует Юпитеру. Нет, вы Ламене почитайте. Он хоть нашего брата пробирает, христианство, а он лучше, последовательней Фейербаха
понимает. Христианство — это-с ведь
дело слишком серьезное и великое: его не повалить.
Ванскок не
поняла этого киванья и осведомилась: в чем
дело?
— Всякий, предлагая свою аферу, представляет ее и верною и выгодною, а на
деле часто выходит черт знает что. Но я не совсем
понимаю, почему вы с аферой отнеслись ко мне? Я ведь человек занятой и большими капиталами не ворочаю: есть люди, гораздо более меня удобные для этих операций.
— Надеюсь, что я вас
понял. Теперь идем далее: дорогая вам женщина не обладает средствами Глафиры Акатовой, чтобы сделаться госпожой Бодростиной; да вам это и не нужно: вас
дела связывают неразлучно и должны удерживать неразлучно навсегда, или по крайней мере очень надолго. Я не знаю ваших условий, но я так думаю.
Позвольте вам заметить, что я ведь
понимаю, в чем
дело, и беру деньги недаром: если бы вы перевенчались с каким попало, с самым плохеньким чиновником, вы бы должны были тотчас же, еще до свадьбы, вручить ему все деньги сполна, а тут всегда большой риск: он может взять деньги и отказаться венчаться.
— И он, как он ни прост,
поймет, что бумаги надо выручить. Впрочем, это уже будет мое
дело растолковать ему, к чему могут повести эти бумаги, и он
поймет и не постоит за себя. А вы, Алина Дмитриевна, — обратился Горданов к даме, бесцеремонно отгадывая ее имя, — вы можете тогда поступить по усмотрению: вы можете отдать ему эти бумаги после свадьбы, или можете и никогда ему их не отдавать.
Горданов
понял, что это штука, но только не знал, как она сделана. Но это было все равно. Он знал, что его ограбили, и что на все это негде искать управы, что
дело сделано чисто, и что вступить в спор или тяжбу будет значить принять на себя обязанность доказывать, и ничего не доказать, а кроме всего этого, теперь еще предстоит ответственность за погибшие залоги…
— Да я дура, что ли, в самом
деле, что я этого не
понимаю? Нет, я плачу о том, что она точно искра в соломе, так и гляжу, что вспыхнет. Это все та, все та, — и Форова заколотила по ладони пальцем. — Это все оттого, что она предалась этой змее Бодростинихе… Эта подлая Глафирка никогда никого ни до чего доброго не доведет.
— А-а! Я вижу, вы в самом
деле меня не
понимаете!
Предупредите Глафиру, что ей грозит большая опасность, что муж ее очень легко может потерять все, и она будет ни с чем, — я это знаю наверное, потому что немножко
понимаю по-польски и подслушала, как Казимира сказала это своему bien aimé, что она этого господина Бодростина разорит, и они это исполнят, потому что этот bien aimé самый главный зачинщик в этом
деле водоснабжения, но все они, Кишенский и Алинка, и Казимира, всех нас от себя отсунули и делают все страшные подлости одни сами, все только жиды да поляки, которым в России лафа.
—
Понимаю вас,
понимаю, — успокоил ее Горданов. — Но, вероятно, еще не скоро?.. Ну, так мы вот что… Что у вас есть залог его любви — это даже прекрасно, но сам он здесь теперь не у места и
делу мешает: он вас тоже верно ревнует?
— О ней не беспокойтесь. Разве вы не
понимаете, в чем
дело и почему вас только высылают?
— Да я имею одно «ничего», — обиженно молвил Висленев. — Я ведь вам по правде скажу, я ровно ничего не
понимаю, что такое вы из меня строите. Это какое-то вышучиванье: что же я шут что ли в самом
деле, чтобы слыть мажордомом?
Это было первое несчастие, которого никто не может
понять и оценить, если мы не скажем, в чем
дело!
Глафира вздрогнула, обвела комнату полудремотным взглядом и заметила, что по полу комнаты прокатились один за другим два мягкие клубка серой пряжи. Бодростина догадалась, что это были две немецкие мыши, но она не могла
понять, что за коричневый череп кивает ей вылезая из полу в темном угле? Она всматривается и видит, что это в самом
деле череп, и вот, когда движения его стали тише, вот видны ясно два белые глаза.
— Так ты должен
понимать и то, сколько я тебе верю в этом
деле. Поймай мне этого Горданова!
— Да, да, я очень хорошо
понимаю, это, действительно, уголовное
дело; но, княгиня, тут ведь куда ни глянь, вокруг все уголовные
дела. Это модный цвет, который нынче носят, но я все-таки хочу это кончить. Я вам решилась предложить кончить все это несколько меньшею суммой.
— Не узнаю, не узнаю моей жены, — говорил Бодростин. — А впрочем, — сообщил он по секрету Ропшину, — я ей готовлю сюрприз, и ты смотри не проговорись: восьмого ноября, в
день моего ангела, я передам ей все,
понимаешь, все как есть. Она этого стоит.
— Если презрение есть великодушие, то будь по-твоему, но тут нет места никакому великодушию, тут именно одно презрение и гордость, сатанински воспрянувшая при одном сближении, которое его жена сделала между ним и Гордановым. Я вас, милостивые государыни, предупреждаю, что
дело кончено! Понимаете-с; я говорю не о
деле с дуэлью, которое теперь кончится, разумеется, вздором, а о
деле брака Ларисы Платоновны. Он кончен, пошабашен и крест на нем водружен.
Она
поняла, что чары ее уже уходят и даже совсем отошли; что она только действует на юность, да на глупость, — на Ропшина, да на Висленева, а разборчивый Горданов уже нагло и дерзко манкирует ее тридцатилетнею красой, открыто предпочитая ей юную прелесть молодой Лары, за которою он бросился, покинув все
дела и все замыслы, и умчался очертя голову.
Все это было
делом одного мгновения, и ни Горданов, ни дамы, ни слуги не могли
понять причины выстрела и в более безмолвном удивлении, чем в страхе, смотрели на Жозефа, который, водя вокруг глазами, тянулся к Глафире.
Из слов рассказчика можно было
понять, что
дело было где-то на Литве.