Неточные совпадения
— Как
тебе сказать, мой друг? Ни
да ни нет
тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько,
что другая в двадцать лет не успеет.
—
Да разве не все равно травы,
что у
тебя,
что на сеннике?
— А! видишь, я
тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори,
что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел
ты мой! Как я о
тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока
ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к
тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься,
да вот и прикатила к
тебе.
— Ишь, у
тебя волосы-то как разбрылялись, — бормотала старуха, поправляя пальцем свободной руки набежавшие у Лизы на лоб волосы. —
Ты поди в свою комнату
да поправься прежде, причешись, а потом и приходи к родительнице,
да не фон-бароном, а покорно приди, чувствуя,
что ты мать обидела.
— Правда, правда, — подхватил Бахарев. — Пойдут дуть
да раздувать и надуют и себе всякие лихие болести, и другим беспокойство. Ох
ты, господи! господи! — произнес он, вставая и направляясь к дверям своего кабинета, —
ты ищешь только покоя, а оне знай истории разводят. И из-за
чего, за
что девочку разогорчили! — добавил он, входя в кабинет, и так хлопнул дверью,
что в зале задрожали стены.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим,
что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому
тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи,
что же
ты за репутацию себе составишь?
Да и не себе одной: у
тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то,
что Соничку давно знают здесь все, но все-таки
ты ее сестра.
Ах
ты боже мой!
да что ж это такое!
— Не бил, а так вот пилил бы.
Да ведь
тебе что ж это.
Тебе это ничего.
Ты будешь пешкою у мужа, и
тебе это все равно будет, — будешь очень счастлива.
— Другое дело, если бы оставила
ты свое доброе родным, или не родным,
да людям, которые понимали бы,
что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.
—
Да что? Не знаю, как
тебе рассказать.
—
Да полно
тебе, сестра! Я говорил,
что это нехорошо.
—
Да что тут за сцены! Велел тихо-спокойно запрячь карету, объявил рабе божией: «поезжай, мол, матушка, честью, а не поедешь, повезут поневоле», вот и вся недолга. И поедет, как увидит,
что с ней не шутки шутят, и с мужем из-за вздоров разъезжаться по пяти раз на год не станет.
Тебя же еще будет благодарить и носа с прежними штуками в отцовский дом, срамница этакая, не покажет. — А Лиза как?
—
Чего?
да разве
ты не во всех в них влюблен? Как есть во всех. Такой уж
ты, брат, сердечкин, и я
тебя не осуждаю.
Тебе хочется любить,
ты вот распяться бы хотел за женщину, а никак это у
тебя не выходит. Никто ни твоей любви, ни твоих жертв не принимает, вот
ты и ищешь все своих идеалов. Какое тут, черт, уважение. Разве, уважая Лизу Бахареву, можно уважать Зинку, или уважая поповну, рядом с ней можно уважать Гловацкую?
—
Да к
чему ж
ты их всех путаешь?
—
Да я не знаю, о
чем ты хочешь спрашивать.
—
Да черт знает, о
чем ты спрашиваешь! Почем я знаю, любит Васенка или не любит?
А я
тебе повторяю,
что все это орудует любовь,
да не та любовь,
что вы там сочиняете,
да основываете на высоких-то нравственных качествах любимого предмета, а это наша, русская, каторжная, зазнобистая любва, та любва, про которую эти адски-мучительные песни поются, за которую и душатся, и режутся, и не рассуждают по-вашему.
— Ну,
ты, Помада, грей вино,
да хлопочи о помещении для Лизаветы Егоровны. Вам теперь прежде всего нужно тепло
да покой, а там увидим,
что будет. Только здесь, в нетопленом доме, вам ночевать нельзя.
— Ну
да, я виноват. Я это так шел, чтоб не слышно. Ну, а как
ты думаешь,
что бы это такое значило?
— Я думаю,
что ступай
ты спать: успеем еще узнать.
Что тут отгадывать
да путаться. Спи. Утро вечера мудренее.
—
Да так. Перед этой, как перед грозным ангелом, стоишь, а та такая чистая,
что где
ты ей человека найдешь. Как к ней с нашими-то грязными руками прикоснуться.
—
Да что за идеи-то,
ты мне разъясни?
Неловко было старым взяточникам и обиралам в такое время открыто говорить доктору,
что ты подлец
да то,
что ты не с нами, и мы
тебе дадим почувствовать.
—
Да зачем
ты в мундире? На службу,
что ли, поступаешь?
— И до правди! Ай
да Дарья Афанасьевна,
что ты у меня за умница.
Чего в самом деле: переезжай, Розанов; часом с
тобою в шахи заграем, часом старину вспомним.
— Это он
тебе не про революцию ли про свою нагородыв? Слухай его! Ему только и дела,
что побрехеньки свои распускать. Знаю я сию революцию-то с московьскими панычами: пугу покажи им, так геть, геть — наче зайцы драпнут.
Ты, можэ, чому и справди повирив? Плюнь
да перекрестысь. Се мара. Нехай воны на сели дурят, где люди прусты, а мы бачимо на
чем свинья хвост носит. Это, можэ, у вас там на провинцыи так зараз и виру дают…
—
Да так, у нашего частного майора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо. Еще, говорит, лютареву ересь одну кое время можно попотерпеть, а то, говорит, не надыть никакой». Так вот
ты и говори: не то
что нашу, а и вашу-то, новую, и тое под сокрытие хотят, — добавил, смеясь, Канунников. — Под лютареву ересь теперича всех произведут.
— Нет, брешешь! Семь пачек я сам знаю,
что есть,
да что в них, в семи-то пачках? Черт
ты! Антихрист
ты, дьявол
ты этакой;
ты меня извести хочешь;
ты думаешь, я не вижу,
чего ты хочешь, ворище
ты треанафемский! — ругался в соседстве слепой.
— Отличный, братец, город. Ехал, ехал,
да и черт возьми совсем: дома какие — фу
ты, господи! — Ну,
что Бахаревы?
Серый отлично понимал это, но не разочаровывал голиафа, зная,
что тот сейчас же заорет: «
да я
тебе, подлецу, всю рожу растворожу, щеку на щеку умножу, нос вычту, а зубы в дробь обращу».
— Оттого,
что я этого не хочу, оттого,
что я пойду к генерал-губернатору: я мать, я имею всякое право, хоть бы
ты была генеральша, а я имею право; слово скажу, и
тебя выпорют,
да, даже выпорют, выпорют.
—
Да что это, однако, за вздор в самом деле, — сказал со слезами на глазах старик. — Я
тебе приказываю…
—
Да вот в этом же доме, — отвечала старуха, указывая на тот же угрюмо смотрящий дом. — Рада будет моя-то, — продолжала она убеждающим тоном. — Поминали мы с ней про
тебя не раз; сбили ведь ее: ох, разум наш, разум наш женский! Зайди, батюшка, утешь
ты меня, старуху, поговори
ты с ней! Может, она
тебя в
чем и послушает.
—
Да вот же всё эти,
что опивали
да объедали его, а теперь тащат, кто за
что схватится. Ну, вот видите, не правду ж я говорила: последний халат — вот он, — один только и есть, ему самому, станет обмогаться, не во
что будет одеться, а этот глотик уж и тащит без меня. — «Он, говорит, сам обещал», перекривляла Афимья. —
Да кто вам, нищебродам, не пообещает! Выпросите. А вот он обещал, а я не даю: вот
тебе и весь сказ.
—
Да что же это такое за мистификация! Куда
ты едешь, Помада?
Ты не в Москву едешь.
—
Да что же тут я? Мы все брали и заплатим. Чудной
ты человек, Афанасий Иванович! Брали и заплатим.
—
Да… инициатива, это так… но место это все-таки выходит в восьмом классе, —
что же я получу на нем? Мне нужен класс, дорога. Нет,
ты лучше проси о том месте. Пускай оно там и пустое,
да оно в седьмом классе, — это важно, если меня с моим чинишком допустят к исправлению этой должности.
— Нет, этого, должно, не надеется: денег у меня опять просила. «
Ты, говорит, Лука Никонович, мужикам даешь, а мне дать не хочешь». — «Мужики, говорю, ваше превосходительство, деньгу в дело обращают, а вам на
что она?» — «Видишь, говорит, я внучку снаряжаю». — «Ну, говорю, это, сударыня, кабы за ровню, точно
что помочь надо; а такой, говорю, почтенный жених этакую невесту и без всего должен взять
да на ручках носить и пыль обдувать».
— Заведи, заведи, а наедет на
тебя какой-нибудь писака,
да так
тебя отделает,
что все твои восторги разлетятся, — шутил Звягин.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Вот
тебе на! (Вслух).Господа, я думаю,
что письмо длинно.
Да и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна,
да потом пожертвуешь двадцать аршин,
да и давай
тебе еще награду за это?
Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим».
Да дворянин… ах
ты, рожа!
Хлестаков.
Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О
ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе,
да за дело, чтоб он знал полезное. А
ты что? — начинаешь плутнями,
тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет
тебе брюхо
да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь?
Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)
Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного;
да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.