Неточные совпадения
— В
мои годы, друг
мой, люди не меняются, а если меняются, так очень дурно
делают.
— Мне неловко совсем идти с Матузалевной, понеси ее, пожалуйста, Сонечка. Да нет, ты ее задушишь; ты все это как-то так
делаешь, бог тебя знает! Саша, дружочек, понесите, пожалуйста, вы
мою Матузалевну.
— Лизок
мой! — и, прежде чем девушка успела
сделать к нему шаг, споткнулся и упал прямо к ее ногам.
— А так, так наливай, Женни, по другому стаканчику. Тебе, я думаю,
мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы тебя занимаем. У нас все так, что поспорим, то будто как и дело
сделаем.
— А! видишь, я тебе, гадкая Женька,
делаю визит первая. Не говори, что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел ты
мой! Как я о тебе соскучилась — сил
моих не было ждать, пока ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к тебе.
— Да боже
мой, что же я такое
делаю? За какие вины мною все недовольны? Все это за то, что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Ты забудь, забудь, — говорила она сквозь слезы, — потому что я… сама ничего не помню, что я
делаю. Меня… так сильно… так сильно… так сильно оби… обидели. Возьми… возьми к себе, друг
мой! ангел
мой хранитель… сох… сохрани меня.
— Батюшка
мой! — говорил доктор, взойдя в жилище конторщика, который уже восстал от сна и ожидал разгадки странного появления барышни, — сделайте-ка вы милость, заложите поскорее лошадку да слетайте в город за дочкою Петра Лукича. Я вот ей пару строчек у вас черкну. Да выходите-то, батюшка, сейчас: нам нужно у вас барышню поместить. Вы ведь не осердитесь?
— Помилуйте, я с
моим удовольствием. Я даже сам рассуждал это предложение
сделать Лизавете Егоровне. Я хоть где-нибудь могу, а их дело нежное.
— Нет, позвольте, позвольте! Это вот как нужно
сделать, — заговорил дьякон, — вот
мой платок, завязываю на одном уголке узелочек; теперь, господа, извольте тянуть, кто кому достанется. Узелочек будет хоть Лизавета Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего
сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость
моя прошла у
моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все
мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
— За идею, за идею, — шумел он. — Идею должно отстаивать. Ну что ж
делать: ну, будет солдат! Что ж
делать? За идею права нельзя не стоять; нельзя себя беречь, когда идея права попирается. Отсюда выходит индифферентизм: самое вреднейшее общественное явление. Я этого не допускаю. Прежде идея, потом я, а не я выше
моей идеи. Отсюда я должен лечь за
мою идею, отсюда героизм, общественная возбужденность, горячее служение идеалам, отсюда торжество идеалов, торжество идей, царство правды!
— Мне все равно, что вы
сделаете из
моих слов, но я хочу сказать вам, что вы непременно и как можно скорее должны уехать отсюда. Ступайте в Москву, в Петербург, в Париж, куда хотите, но не оставайтесь здесь. Вы здесь скоро… потеряете даже способность сближаться.
— Ну, так я к ним; беседуйте себе, — я
мое сделал, лучше волю не слышать, ежели не хотите меня послухать, — проговорил шутя старик и поднялся.
— О,
моя миля, миля, что ж
делать, — произнесла маркиза, поцеловала взасос поднявшуюся даму и, посадив ее против, стала любоваться ею, оглаживая ее головку и роскошные черные волосы.
— К воскресным школам! Нет, нам надо дело
делать, а они частенько там… Нет, мы сами по себе. Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в
моей академии. Только нет, — продолжал он, махнув весело рукою, — вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.
— Нельзя же,
мой милый: взялись, так уж надо
делать.
— Да, помилуй бог! Надо все
сделать тихо, смирно. Одно слово глупое, один жест, и сейчас придерутся. Вы,
мой милый, идите возле него, пожалуйста; пожалуйста, будьте с ним, — упрашивала маркиза, как будто сыну ее угрожала опасность, при которой нужна была скорая медицинская помощь.
— Арестуйте его, — повторила Богатырева. — Я мать, я имею право на
моего сына, и если вы не хотите
сделать ничего в удовлетворение
моей справедливой просьбы, то я, мать, сама мать, прошу вас, арестуйте его, чтоб он только ни во что не попался.
— Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а
мое мнение о теориях я еще сто лет назад вам высказывал. Не верю в теоретиков, что ж мне
делать.
— Я этого более не буду
делать, — отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. — Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о
моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.
— Скажи, что я сам без всяких скандалов готов все
сделать, только пусть она не
делает срама. О боже
мой! боже
мой!
— Сполна целостию. Нет, говорю: она
моя жена теперь, шабаш. У меня женщину трогать ни-ни. Я вот этой Кулобихе говорю: дай пять тысяч на развод, сейчас разведусь и благородною тебя
сделаю. Я уж не отопрусь. Я слово дал и не отопрусь.
— А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, — снисходительно заметил Белоярцев. — Это только так кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы
сделать без
моей помощи.
— Это совсем другое дело: вы
делали выбор, зависевший ото всех, а я распоряжаюсь сама собою.
Мои гости касаются меня.
— Я и сама, друг
мой, ничего не понимаю, что это они
делают, — отвечала няня, покачивая на коленях двухлетнего сынишку Евгении Петровны.
«Так как, мол, вы, милочки
мои, можете говорить то-то и то-то, — соображал Белоярцев, — так я
сделаю, чтоб ваши слова принимались вот так-то и так-то».
— Да как же, матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и
делать. Слов
моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку бери, а оглянешься — кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы, говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как дитя малое, все у него бери.
— Ах боже
мой! Боже
мой! что только они со мною
делают! — произнесла вместо ответа Агата и, опустившись на стул, поникла головою и заплакала. — То уговаривают, то оставляют опять на эту муку в этой проклятой конуре, — говорила она, раздражаясь и нервно всхлипывая.
— Боже
мой! Я поеду, отыщу
моего мужа, а вы подождите здесь. Я буду просить мужа
сделать все, что можно.
— Люди перед смертью бывают слабы, — начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. — Физические муки могут заставить человека сказать то, чего он никогда не думал; могут заставить его
сделать то, чего бы он не хотел. Я желаю одного, чтобы этого не случилось со мною… но если
мои мучения будут очень сильны…