Неточные совпадения
— Нет, видите, — повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено, начала сестра Феоктиста: — я ведь вот церковная, ну,
понимаете, православная, то
есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только тятенька мой жили в нужде большой.
Я-то тогда девчонка
была, ничего этого не
понимала.
Бывало, что ни читаешь, все это находишь так в порядке вещей и сам
понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково
понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна
быть такая заметка, а как-то, бог его знает…
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не
понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще
есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Да что же
понимать, maman? — совсем нетерпеливо спросила после короткой паузы Лиза. — У тети Агнии я сказала свое мнение, может
быть, очень неверное и, может
быть, очень некстати, но неужто это уж такой проступок, которым нужно постоянно
пилить меня?
— Я их
буду любить, я их еще… больше
буду лю… бить. Тут я их скорее перестану любить. Они, может
быть, и доб… рые все, но они так странно со мною об… обра… щаются. Они не хотят
понять, что мне так нельзя жить. Они ничего не хотят
понимать.
— Н… нет, они не
поймут; они никог… да, ни… ког… да не
поймут. Тетка Агния правду говорила.
Есть, верно, в самом деле семьи, где еще меньше
понимают, чем в институте.
— Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые
понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались
быть поближе к добру-то и к Богу.
Она
понимала и отца, и Вязмитинова, и доктора, и условия, в которых так или иначе боролись представлявшиеся ей люди, и осмыслена
была развернутая перед ее окном широкая страница вечной книги.
Он не похож
был на наше описание раннею весною, когда вся
пойма покрывалась мутными водами разлива; он иначе смотрел после Петрова дня, когда по
пойме лежали густые ряды буйного сена; иначе еще позже, когда по убранному лугу раздавались то тихое ржание сосуночка, то неистово-страстный храп спутанного жеребца и детский крик малолетнего табунщика.
— Что ж такое
было? — спросила она ее наконец. — Ты расскажи, тебе
будет легче, чем так. Сама супишься, мы ничего не
понимаем: что это за положение?
Семья не
поняла ее чистых порывов; люди их перетолковывали; друзья старались их усыпить; мать кошек чесала; отец младенчествовал. Все обрывалось, некуда
было, деться.
Я ведь вот вам сейчас могу рассказать, как у нас происходят фамилии, так вы и
поймете, что это может
быть.
— Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке, а если б побольше
было умелых, так и неумелые
поняли бы, что им делать.
—
Понимаю, землю-то требовать
будут мужики?
— Вы не
понимаете, Юстин Феликсович; тогда у нее
будет свое дело, она
будет и знать, для чего трудиться. А теперь на что же Ольге Александровне?
— То-то «не
поняла».
Есть когда рассказывать.
— Да, настала пора взаимнодействия, пора, когда и голова и сердце
понимают, что для правильности их отправлений нужно, чтобы правильно действовал желудок. Именно, чтобы правильно действовал желудок, чтобы
был здоров желудок.
Обширная
пойма, на которую выходили два окна залы Гловацких, снова
была покрыта белым, пушистым снегом, и просвирника гусыня снова растаскивала за ноги поседевших гренадеров.
— Да ведь вот то-то и
есть несчастье Польши, что она России не знает и не
понимает.
Искренно ответили только Арапов и Бычков, назвавшие себя прямо красными. Остальные, даже не исключая Райнера, играли словами и выходили какими-то пестрыми. Неприкосновенную белизну сохранили одни феи, да еще Брюхачев с Белоярцевым не солгали. Первый ничего не ответил и целовал женину руку, а Белоярцев сказал, что он в жизни
понимает только одно прекрасное и никогда не
будет принадлежать ни к какой партии.
— Juz kilka mies… [Уже несколько мес<яцев> (польск.).] — начал
было Нафтула Соловейчик, но спохватился и добавил: — Я совсем мало
понимаю по-польски.
— Ну да, я это
понимаю; только что ж — эта панихида
будет по самом мирном и честном гражданине.
Барсук
был убит наповал, и очнувшийся к вечеру Арапов сам не
понимал, зачем он убил бедного зверя.
Мало-помалу Помада входил в самую
суть новой жизни и привешивался к новым людям, но новые люди его мало
понимали, и сама Бертольди, у которой сердца все-таки
было больше, чем у иных многих, только считала его «монстром» и «дикобразом».
— Если все так
будут рассуждать только, — вмешался,
поняв последние слова, Бычков, — то, разумеется, ничего не
будет, а нужно делать.
Ольга Александровна несколько раз пробовала заводить его, заговаривая с ребенком, какие бывают хорошие мужья и отцы и какие дурные, причем обыкновенно все дурные
были похожи капля в каплю на Розанова; но Розанов точно не
понимал этого и оставался невозмутимо спокойным.
Проснувшись утром, Лобачевский никак не мог
понять, где бы это запропастился Розанов, а Розанов не мог сказать правды, где он
был до утра.
Москва стояла Москвою. Быстрые повышения в чины и не менее быстрые разжалования по-прежнему
были свойственны углекислому кружочку. Розанов не мог
понять, откуда вдруг взялась к нему крайняя ласка де Бараль. Маркиза прислала за ним тотчас после его приезда, радостно сжала его руку, заперлась с ним в кабинет и спросила...
«Воротить!» — хотелось крикнуть Егору Николаевичу, но он
понял, что это
будет бесполезно, и тут только вспомнил, что он даже не знает, куда поехала Лиза.
Я еще подошел к клетке и долго смотрел сквозь железные полосы в страшные глаза львицы. Она хотела защитить свое дитя, и,
поняв, что это для нее невозможно, она
была велика в своем грозном молчании.
— А-а!
Поняли типерь. Наш брат,
будь я белодеревной,
будь я краснодеревной, все я должен работу в своем виде сделать, а гробовщик мастер тленный. Верно я говорю или нет?
— Посмотрите, так и
поймете, что и искусство может служить не для одного искусства, — наставительно проговорила Бертольди. — Голодные дети и зеленая жена в лохмотьях повернут ваши понятия о семейном быте. Глядя на них,
поймете, что семья
есть безобразнейшая форма того, что дураки называют цивилизациею.
— И это вам скажет всякий умный человек, понимающий жизнь, как ее следует
понимать, — проговорила Бертольди. — От того, что матери станут лизать своих детей, дети не
будут ни умнее, ни красивее.
Он
понял счастливый оборот дел, при котором, служа только себе и ровно ничем не рискуя, можно
было создать себе же самому амплуа несколько повлиятельнее, и пожелал этим воспользоваться.
— Ну, по крайней мере я пока
понимал это так и искал чести принадлежать только к такому союзу, где бы избытки средств, данных мне природою и случайностями воспитания, могли
быть разделены со всеми по праву, которое я признаю за обществом, но о таком союзе, каким он выходит, судя по последним словам господина Белоярцева, я такого же мнения, как и господин Кусицын.
— Господа! — начал он весьма тихо. — Всякое дело сначала должно вести полегоньку. Я очень хорошо
понимаю, к совершению чего призвана наша ассоциация, и надеюсь, что при дружных усилиях мы достигнем своей цели, но пока не
будьте к нам строги, дайте нам осмотреться; дайте нам, как говорят, на голове поправить.
Райнер, круглый невежда в женской красоте, все-таки не
понимал, что дурного или смешного
было в переданном им предложении Розанова, но, однако, решился вперед оставить Бертольди в покое и прекратил неудачные поиски удобных для нее занятий.
Вообще Белоярцеву довольно
было открыть, что известный человек его видит и
понимает, и этот человек тотчас же становился предметом его заботливости до тех пор, пока удавалось дискредитовать этого человека в мнении всех людей, нужных так или иначе Белоярцеву.
Она
была очень неглупа, восприимчива и способна легко
понимать и усвоивать многое, но, по крайней живости своего характера, не останавливалась серьезно ни над чем в течение всей своей жизни.
— Мне давно надоело жить, — начал он после долгой паузы. — Я пустой человек… ничего не умел, не
понимал, не нашел у людей ничего. Да я… моя мать
была полька… А вы… Я недавно слышал, что вы в инсуррекции… Не верил… Думал, зачем вам в восстание? Да… Ну, а вот и правда… вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.