Неточные совпадения
— Где тебе
знать, мой друг, вас ведь
в институте-то, как
в парнике, держат.
— Ах, мать моя! Как? Ну, вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя
в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых бог
знает сколько людей станут
в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
— Ну, уж половину соврала. Я с ней говорила и из глаз ее вижу, что она ничего не
знает и
в помышлении не имеет.
Он ни на одно мгновенье не призадумался, что он скажет девушкам, которые его никогда не видали
в глаза и которых он вовсе не
знает.
Помада часто с ним споривал и возмущался против его «грубых положений», но очень хорошо
знал, что после его матери Розанов единственное лицо
в мире, которое его любит, и сам любил его без меры.
— Ну расскажи, какие ты
знаешь травы редкие-то, что
в сене их нет?
Бывало, что ни читаешь, все это находишь так
в порядке вещей и сам понимаешь, и с другим станешь говорить, и другой одинаково понимает, а теперь иной раз читаешь этакую там статейку или практическую заметку какую и чувствуешь и сознаешь, что давно бы должна быть такая заметка, а как-то, бог его
знает…
Точно, — я сам
знаю, что
в Европе существует гласность, и понимаю, что она должна существовать, даже… между нами говоря… (смотритель оглянулся на обе стороны и добавил, понизив голос) я сам несколько раз «Колокол» читал, и не без удовольствия, скажу вам, читал; но у нас-то, на родной-то земле, как же это, думаю?
— Дома, — ответила Женни, удивленная, кто бы мог о ней осведомляться
в городе,
в котором она никого не
знает.
— Да,
знаю. Мы всё доставали
в институте: и «Отечественные записки», и «Современник», и «Русский вестник», и «Библиотеку», все, все журналы. Я просила папу выписать мне хоть один теперь, — мамаша не хочет.
— Помада! Он того мнения, что я все на свете
знаю и все могу сделать. Вы ему не верьте, когда дело касается меня, — я его сердечная слабость. Позвольте мне лучше осведомиться,
в каком он положении?
— Однако, что-то плохо мне, Женька, — сказала Лиза, улегшись
в постель с хозяйкою. — Ждала я этого дома, как бог
знает какой радости, а…
— Правда, правда, — подхватил Бахарев. — Пойдут дуть да раздувать и надуют и себе всякие лихие болести, и другим беспокойство. Ох ты, господи! господи! — произнес он, вставая и направляясь к дверям своего кабинета, — ты ищешь только покоя, а оне
знай истории разводят. И из-за чего, за что девочку разогорчили! — добавил он, входя
в кабинет, и так хлопнул дверью, что
в зале задрожали стены.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не смели,
в том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других
знают и никем и ничем не дорожат.
— Не могу, Лиза, не проси. Ты
знаешь, уж если бы было можно, я не отказала бы себе
в удовольствии и осталась бы с вами.
Ведь сам
знаешь, что против жару и камень треснет, а
в ней — опять тебе повторяю — наша кровь, бахаревская.
Пархоменко все дергал носом, колупал пальцем глаз и говорил о необходимости совершенно иных во всем порядков и разных противодействий консерваторам. Райнер много рассказывал Женни о чужих краях, а
в особенности об Англии,
в которой он долго жил и которую очень хорошо
знал.
— По-твоему, небось, черт
знает в чем…
в твоих грязных наклонностях.
«А любовь-то,
в самом деле, не на уважении держится… Так на чем же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его
знает, слова не придумаешь, чтό он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так
в ту же пору».
До приезда Женни старик жил, по собственному его выражению, отбившимся от стада зубром: у него было чисто, тепло и приютно, но только со смерти жены у него было везде тихо и пусто. Тишина этого домика не зналась со скукою, но и не
знала оживления, которое снова внесла
в него с собою Женни.
Она
знала, что
в прошлом ей завещано мало достойного сохранения, и не ожидала, что почти одной ей поставят
в вину всю тщательно собранную ложь нашего времени.
Девушку как громом поразило известие о неожиданном и странном приезде Лизы
в Мерево. Протянув инстинктивно руку к лежавшему на стуле возле ее кровати ночному шлафору, она совершенно растерялась и не
знала, что ей делать.
Одевая меня, мне турчала
в голову няня, и тут, между прочим, я имела удовольствие
узнать, что мною «антересуется» этот молодой богач Игин.
Женни
знала, что доктор очень несчастен
в своей семейной жизни.
Она
знала, что его винят только
в двух пороках:
в склонности к разгулу и
в каком-то неделикатном обращении с женою.
Она только не
знала, что нельзя всем построить собственные домики и безмятежно жить
в них, пока двужильный старик Захват Иванович сидит на большой коробье да похваливается, а свободная человечья душа ему молится: научи, мол, меня, батюшка Захват Иванович, как самому мне Захватом стать!
— Вы не
знаете, доктор
в городе?
Если б я был писатель, я показал бы не вам одним, как происходят у нас дикие, вероятно у нас одних только и возможные драмы, да еще
в кружке, который и по-русски-то не больно хорошо
знает.
Вы
знаете, что она сказала: «было все», и захохотала тем хохотом, после которого людей
в матрацы сажают, чтоб головы себе не расшибли.
«Черт
знает, что это такое!» — размышлял оставшийся за штатом Помада, укладывая
в карман чистый платок, которым намеревался обернуть руку.
Отлично чувствуешь себя
в эту пору
в деревне, хотя и живешь,
зная, что за ворота двора ступить некуда. Природа облагает человека зажорами и, по народному выражению, не река уже топит, а лужа.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства
в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт
знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Дьяконицыны знакомые даже находили, что ей уж, кто ее
знает за что,
в этом учителе счастье такое Создатель посылает.
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое дело слышать об известном положении человека, которого мы лично не
знали, и совсем другое, когда
в этом положении представляется нам человек близкий, да еще столь молодой, что привычка все заставляет глядеть на него как на ребенка. Доктору было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к этому делу весьма спокойно.
— Не
знаю, — ответила Лиза и ушла
в свою комнату.
— Ты ведь не
знаешь, какая у нас тревога! — продолжала Гловацкая, стоя по-прежнему
в отцовском мундире и снова принявшись за утюг и шляпу, положенные на время при встрече с Лизой. — Сегодня, всего с час назад, приехал чиновник из округа от попечителя, — ревизовать будет. И папа, и учители все
в такой суматохе, а Яковлевича взяли на парадном подъезде стоять. Говорят, скоро будет
в училище. Папа там все хлопочет и болен еще… так неприятно, право!
— Женни! Женни! — кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. — Пошли кого-нибудь… да и послать-то некого… Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу
в лавку, возьми вина… разного вина и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две и того… полушампанского… Или, черт
знает уж, возьми шампанского. Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейцарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери, да чтобы слезы
в ноздрях-то были. С слезой, непременно с слезой.
— И как она… то есть, я хоцу это
знать… для русского географицеского обсества. Это оцэн вазно, оцэн вазно
в географическом отношении.
Она не
знала о нем ничего дурного, но во всех его движениях,
в его сосредоточенности и сдержанности для нее было что-то неприятное.
«Черт
знает, что это
в самом деле за проклятие лежит над людьми этой благословенной страны!» — проговорила она сама к себе после некоторого раздумья.
Когда далеко летавший Розанов возвратился
в себя, он не
узнал своего жилища: там был чад, сквозь который все представлялось как-то безобразно, и чувствовалась неудержимая потребность лично вмешаться
в это безобразие и сделать еще безобразнее.
— Конечно,
в этом не может быть никакого сомнения. Тут было все: и недостатки, и необходимость пользоваться источниками доходов, которые ему всегда были гадки, и вражда вне дома, и вражда
в доме: ведь это каторга! Я не
знаю, как он до сих пор терпел.
— Что выбрал, Евгения Петровна! Русский человек зачастую сапоги покупает осмотрительнее, чем женится. А вы то скажите, что ведь Розанов молод и для него возможны небезнадежные привязанности, а вот сколько лет его
знаем,
в этом роде ничего похожего у него не было.
— Может быть, и не всегда. Почему вы можете
знать, чту происходит
в чужом сердце? Вы можете говорить только за себя.
— Да так. То
в университет ходил, то адреса твоего не
знал. Да и вообще как-то…
— Да не
знаю еще, зачем искать-то? — ответил доктор. — Может быть,
в Петербург придется ехать.
Все
знали, что у Давыдовской был некогда муж, маленький черненький человечек, ходивший по праздникам
в мундире с узенькими фалдочками и
в треугольной шляпе с черным пером.
Кроме того, у Арапова
в окрестностях Лефортовского дворца и
в самом дворце было очень большое знакомство.
В других частях города у него тоже было очень много знакомых. По должности корректора он
знал многих московских литераторов, особенно второй руки; водился с музыкантами и вообще с самою разнородною московскою публикою.
В одну прелестную лунную ночь, так
в конце августа или
в начале сентября, они вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто
знает Москву, тот может себе представить, какой это был сломан путь.
— А ты почем
знаешь? Ребята, что ли, говорили? — смеясь, продолжала Давыдовская. — Нет, брат Митюша, люди говорят: кто верит жене
в доме, а лошади
в поле, тот дурак.