Неточные совпадения
Сухое дерево разве может расцвесть?» Я было его на этом даже остановил и говорю: «Пожалуйста,
ты этого, Варнава Васильич, не говори, потому
что бог иде же хощет, побеждается естества чин»; но при этом, как вся эта наша рацея у акцизничихи у Бизюкиной происходила, а там всё это разные возлияния
да вино все хорошее: все го-го, го-сотерн
да го-марго, я… прах меня возьми, и надрызгался.
—
Да каким же примерным поведением, когда он совсем меня не замечает? Мне,
ты, батя, думаешь, легко, как я вижу,
что он скорбит, вижу,
что он нынче в столь частой задумчивости. «Боже мой! — говорю я себе, —
чего он в таком изумлении? Может быть, это он и обо мне…» Потому
что ведь там, как он на меня ни сердись, а ведь он все это притворствует: он меня любит…
—
Да, прошу
тебя, пожалуй усни, — и с этими словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками, начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он не читал, а только перелистывал эту книгу и при том останавливался не на том,
что в ней было напечатано, а лишь просматривал его собственной рукой исписанные прокладные страницы. Все эти записки были сделаны разновременно и воскрешали пред старым протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться.
— А
ты не грусти: чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка будет.
Да нам с
тобою и говорить довольно, а то я уж устала. Прощай; а если
что худое случится, то прибеги, пожалуйся.
Ты не смотри на меня,
что я такой гриб лафертовский: грибы-то и в лесу живут, а и по городам про них знают. А
что если на
тебя нападают, то
ты этому радуйся; если бы
ты льстив или глуп был, так на
тебя бы не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
Не ведаю, с чьих речей сам-то наш прямо накинулся на меня,
что „
ты, дескать, уже надоел своим сутяжничеством; не на добро
тебя и грамоте выучили, чтобы
ты не в свое дело мешался, ябедничал
да сутяжничал“.
7-го октября. Составили проект нашему обществу, но утверждения оному еще нет, а зато пишут,
что винный откупщик жаловался министру на проповедников,
что они не допускают народ пить. Ах
ты, дерзкая каналья! Еще жаловаться смеет,
да еще и министру!..
— «
Да вы, говорю, хоть бы мозгами-то, если они у вас есть, шевельнули: какое же дьякон начальство?» — «Друг мой, говорит,
что ты,
что ты это?
да ведь он помазан!» Скажите вы, сделайте ваше одолжение!
— «
Да ты, говорит, если уж про разные законы стал рассуждать, то
ты еще знаешь ли,
что если
тебя за это в жандармскую канцелярию отправить, так
тебя там сейчас спустят по пояс в подпол
да начнут в два пука пороть.
—
Да что же
ты! Ей-богу,
ты, Варнаша, пустой!
—
Да что же тут, Варнаша,
тебе такого обидного? Молока
ты утром пьешь до бесконечности; чаю с булкой кушаешь до бесконечности; жаркого и каши тоже, а встанешь из-за стола опять весь до бесконечности пустой, — это болезнь. Я говорю, послушай меня, сынок…
—
Да; ну,
ты тогда
что же сделал?
—
Да, ну конечно… разумеется… отчасти оно могло и это… Подите вы прочь, пострелята!.. Впрочем, полагать можно,
что он не на
тебя недоволен.
Да, оно даже и верно,
что не на
тебя.
— Да-с, — продолжал, вытерев себе ротик, карло. — А пришел-то я в себя уж через девять дней, потому
что горячка у меня сделалась, и то-с осматриваюсь и вижу, госпожа сидит у моего изголовья и говорит: «Ох, прости
ты меня, Христа ради, Николаша: чуть я
тебя, сумасшедшая, не убила!» Так вот она какой великан-то была, госпожа Плодомасова!
— «
Да нам, мол, они на
что же, матушка, нужны!» А сестрица Марья Афанасьевна вдруг в это время не потрафят и смолчат, покойница на них за это сейчас и разгневаются: «Деревяшка
ты, скажут, деревяшка!
— Сестрица, бывало, расплачутся, — продолжал успокоенный Николай Афанасьевич, — а я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз Марфы Андревны выманю и уговорю. «Сестрица, говорю, успокойтесь; пожалейте себя, эта немилость к милости». И точно, горячее
да сплывчивое сердце их сейчас скоро и пройдет: «Марья! — бывало, зовут через минутку. — Полно, мать, злиться-то.
Чего ты кошкой-то ощетинилась, иди сядь здесь, работай». Вы ведь, сестрица, не сердитесь?
— На волю? Нет, сударь, не отпускали. Сестрица, Марья Афанасьевна, были приписаны к родительской отпускной, а меня не отпускали. Они, бывало, изволят говорить: «После смерти моей живи где хочешь (потому
что они на меня капитал для пенсии положили), а пока жива, я
тебя на волю не отпущу». — «
Да и на
что, говорю, мне, матушка, она, воля? Меня на ней воробьи заклюют».
— Ну-с, а тут уж
что же: как приехали мы домой, они и говорят Алексею Никитичу, «А
ты, сынок, говорят, выходишь дурак,
что смел свою мать обманывать,
да еще квартального приводил», — и с этим велели укладываться и уехали.
— Ну
да, конечно, получше.
Что там у
тебя есть?
— А
что? Умеешь горох красть? Воруй, братец, и когда в Сибирь погонят, то
да будет над
тобой мое благословение. Отпустите их, Бизюкина! Идите, ребятишки, по дворам! Марш горох бузовать.
—
Да! — воскликнул он, —
да! и довольно! И больше мне от
тебя никаких слов не нужно. Давай свои ручонки: я с первого же взгляда на
тебя узнал,
что мы свои, и другого ответа от
тебя не ожидал. Теперь не трать время, но докажи любовь поцелуем.
— Потому
что я уже хотел один раз подавать просьбу, как меня княжеский управитель Глич крапивой выпорол,
что я ходил об заклад для исправника лошадь красть, но весь народ мне отсоветовал: «Не подавай, говорят, Данилка, станут о
тебе повальный обыск писать, мы все скажем,
что тебя давно бы надо в Сибирь сослать». Да-с, и я сам себя даже достаточно чувствую,
что мне за честь свою вступаться не пристало.
—
Да что же
ты ко всем лезешь, ко всем пристаешь: «идеал, вера»? Нечего, брат, делать, когда этому всему, видно, время прошло.
—
Да тебе что, неотразимо
что ли уж хочется пострадать? Так ведь этого из-за пустяков не делают. Лучше побереги себя до хорошего случая.
—
Да, Эсперанса, я ударился, — отвечал он со вздохом, — но только если
ты до теперешнего раза думала,
что я на мою силу надеюсь, так больше этого не думай. Отец протопоп министр юстиции; он правду мне, Эсперанса, говорил: не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий крепостью своею!
— И представь же
ты себе, Наташа! — заключил он, заметив,
что уже начинает рассветать и его канарейка, проснувшись, стала чистить о жердочку свой носик, — и представь себе, моя добрая старушка,
что ведь ни в
чем он меня, Туганов, не опровергал и во всем со мною согласился, находя и сам,
что у нас, как покойница Марфа Андревна говорила, и хвост долог, и нос долог, и мы стоим как кулики на болоте
да перекачиваемся: нос вытащим — хвост завязнет, а хвост вытащим — нос завязнет; но горячности, какой требует такое положение, не обличил…
— Фу
ты, прах вас возьми,
да уж это не шутка ли глупейшая?.. Неужто уж они вздумали шутить надо мною таким образом?!. Но нет, это не шутка: «Туберкулову»… Фамилия моя перековеркана с явным умыслом оскорбить меня и… и потом «соблазнительное и непристойное поведение» Ахиллы!..
Что все это такое значит и на
что сплетается?.. Дабы их не потешить и не впасть в погрешность, испробуем метод выжидательный, в неясных случаях единственно уместный.
—
Да; это
тебе все равно, кому я их отдал, но отдай же и
ты кому-нибудь свою удаль:
ты не юноша,
тебе пятьдесят лет, и
ты не казак, потому
что ты в рясе. А теперь еще раз будь здоров, а мне пора ехать.
—
Да вот подите ж! как в песенке поется: «И
тебя возненавидеть и хочу,
да не могу». Не могу-с, я не могу по одним подозрениям переменять свое мнение о человеке, но… если бы мне представили доказательства!.. если б я мог слышать,
что он говорит обо мне за глаза, или видеть его письмо!.. О, тогда я весь век мой не забыл бы услуг этой дружбы.
—
Да, ну, я буду умываться, а
ты, мой друг, рассказывай мне,
что тут делают с дьяконом. — И протопоп подошел к блестящему медному рукомойнику и стал умываться, а Наталья Николаевна сообщила,
что знала об Ахилле, и вывела,
что все это делается не иначе, как назло ее мужу.
— Да-с; читает часы и паремии, но обычая своего не изменяют и на политичный вопрос владыки: «В
чем ты провинился?» еще политичнее, яко бы по непонятливости, ответил: «В этом подряснике, ваше преосвященство», и тем себе худшее заслужили, да-с!
Спор пошел Я разгорячился от этих самых от косушечек-то
да и говорю,
что, говорю,
ты знаешь, строка
ты этакая!
Я не арихметчик и этих годов в точности не понимаю, а
ты возьми
да в книгах почитай, кто таков был Григорий Отрепьев до своего воцарения заместо Димитрия, вот
ты тогда и увидишь,
чего дьяконы-то стоют?» — «Ну, то, говорит, Отрепьев; а
тебе далеко, говорит, до Отрепьева».
— Ну
да, поди
ты! стану я о твоих дамах думать!
Чем мне, вдовцу, на них смотреть, так я лучше без всякого греха две водки выпью.
— Я не умею прочесть? Ах
ты, глупый человек!
Да я если только захочу, так я такое прочитаю,
что ты должен будешь как лист перед травой вскочить
да на ногах слушать!
—
Да и прочитаю, и
ты теперь кстати сейчас можешь видеть,
что у меня действительно верхняя челюсть ходит…
—
Да чего же
ты, дурачок, испугался?
Ты не бось: он не укусит, не робей.
— Ну-с, вот и приезжает он, отец Ахилла, таким манером ко мне в Плодомасово верхом, и становится на коне супротив наших с сестрицей окошек, и зычно кричит: «Николаша! а Николаша!» Я думаю: господи,
что такое? Высунулся в форточку,
да и говорю: «Уж не с отцом ли Савелием еще
что худшее, отец дьякон, приключилось?» — «Нет, говорят, не то, а я нужное дело к
тебе, Николаша, имею. Я к
тебе за советом приехал».
—
Да вот видишь
ты, — отвечал Туберозов, — а бог-то ведь, ни в
чем этом не нуждаясь, сотворил свет.
—
Да как, братец мой,
чего? Где
ты о сю пору находишься?
—
Да чем же
ты это уязвлен?
—
Да что же
ты теперь будешь с этим делать?
— Не хочу я
тебя удерживать,
да… не хочу, не хочу за то,
что я пришел
тебя навестить, а
ты вышел грубиян… Прощай!
—
Да,
да; по костюму совершенно черт, а по образку совершенно не черт, — поддержал его Захария и, тотчас же подскочив к этому сфинксу, запытал: — Послушай, братец: кто
ты такой? А? Слышишь,
что я говорю?.. Любезный!.. А? Слышишь?.. Говори… А то сечь будем!.. Говори!.. — добивался Захария.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Вот
тебе на! (Вслух).Господа, я думаю,
что письмо длинно.
Да и черт ли в нем: дрянь этакую читать.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли,
что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери?
Что? а?
что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна,
да потом пожертвуешь двадцать аршин,
да и давай
тебе еще награду за это?
Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим».
Да дворянин… ах
ты, рожа!
Хлестаков.
Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О
ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе,
да за дело, чтоб он знал полезное. А
ты что? — начинаешь плутнями,
тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет
тебе брюхо
да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь?
Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)
Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного;
да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.