Неточные совпадения
— Теперь знаю, что такое! —
говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не
то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал,
то сто раз меня дураком после этого назовите.
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это,
говорит, надпись туберозовская еще, кроме
того, и глупа».
А Варнавка
говорит: «
Тем и глупа, что еще самый факт-то, о котором она гласит, недостоверен; да и не только недостоверен, а и невероятен.
«Я,
говорю, я, если бы только не видел отца Савелиевой прямоты, потому как знаю, что он прямо алтарю предстоит и жертва его прямо идет, как жертва Авелева,
то я только Каином быть не хочу, а
то бы я его…» Это, понимаете, на отца Савелия-то!
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства,
то есть лекаря и исправника, так как
то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я,
говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Говорят иносказательно, что наилучшее, чтобы женщина ходила с водой против мужчины, ходящего с огнем,
то есть дабы, если он с пылкостию,
то она была бы с кротостию, но все это, по-моему, еще не ясно, и притом слишком много толкований допускает; а я, глядя на себя с Натальей Николаевной, решаюсь вывесть, что и наивернейшее средство ладить — сие: пусть считают друг друга умнее друг друга, и оба тогда будут один другого умней.
3-госентября. Я сделал значительную ошибку: нет, совсем этой неосторожности не конец. Из консистории получен запрос: действительно ли я
говорил импровизацией проповедь с указанием на живое лицо? Ах, сколь у нас везде всего живого боятся! Что ж, я так и отвечал, что
говорил именно вот как и вот что. Думаю, не повесят же меня за это и головы не снимут, а между
тем против воли смутно и спокойствие улетело.
Она и великой императрице Екатерине знаема была, и Александр император,
поговорив с нею, находил необременительною для себя эту ее беседу; а наиболее всего она известна в народе
тем, как она в молодых летах своих одна с Пугачевым сражалась и нашла, как себя от этого мерзкого зверя защитить.
За
тою же самою занавесью я услышал такие слова: „А ну, покажи-ка мне этого умного попа, который, я слышала, приобык правду
говорить?“ И с сим занавесь как бы мановением чародейским, на не видимых шнурах, распахнулась, и я увидал пред собою саму боярыню Плодомасову.
— Нимало, —
говорю, — еще не могу успехом похвастать, но
тому есть причины.
— Что ж это, —
говорю, — может быть, что такой случай и случился, я казачьей репутации нимало не защищаю, но все же мы себя героически отстояли от
того, пред кем вся Европа ниц простертою лежала.
— А ты не грусти: чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка будет. Да нам с тобою и
говорить довольно, а
то я уж устала. Прощай; а если что худое случится,
то прибеги, пожалуйся. Ты не смотри на меня, что я такой гриб лафертовский: грибы-то и в лесу живут, а и по городам про них знают. А что если на тебя нападают,
то ты этому радуйся; если бы ты льстив или глуп был, так на тебя бы не нападали, а хвалили бы и другим в пример ставили.
23-едекабря. Вот слухи-то какие! Ах, Боже мой милосердный! Ах, Создатель мой всеправедный! Не
говорю чести моей, не
говорю лет ее, но даже сана моего, столь для меня бесценного, и
того не пощадили! Гнусники! Но сие столь недостойно, что не хочу и обижаться.
5-го сентября. В некоторых православных обществах заведено
то же. Боюсь, не утерплю и скажу слово!
Говорил бы по мысли Кирилла Белозерского, како: „крестьяне ся пропивают, а души гибнут“. Но как проповедовать без цензуры не смею,
то хочу интригой учредить у себя общество трезвости. Что делать, за неволю и патеру Игнатию Лойоле следовать станешь, когда прямою дорогой ходу нет.
Протопопица моя, Наталья Николаевна,
говорит что я каков был, таков и сегодня; а где
тому так быть!
Вижу, что нечто дивное на Руси зреет и готовится систематически; народу
то потворствуют и мирволят в его дурных склонностях,
то внезапно начинают сборы податей, и поступают тогда беспощадно,
говоря при сем, что сие „по царскому указу“.
Однако с этим дьяконом немало хлопот: он вчера отстегал дьячка Сергея ремнем, не поручусь, что, может быть, и из мщения, что
тот на него донес мне об охоте; но
говорит, что будто бы наказал его за какое-то богохульство.
„А где же его душа в это время, ибо вы говорили-де, что у скота души нет?“ Отец Захария смутился и ответил только
то, что: „а ну погоди, я вот еще и про это твоему отцу скажу: он тебя опять выпорет“.
6-го декабря. Постоянно приходят вести о контрах между предводителем Тугановым и губернатором, который,
говорят, отыскивает, чем бы ткнуть предводителя за свое „просо“, и, наконец, кажется, они столкнулись. Губернатор все за крестьян, а
тот, Вольтер, за свои права и вольности. У одного правоведство смысл покривило, так что ему надо бы пожелать позабыть
то, что он узнал, а у другого — гонору с Араратскую гору и уже никакого ни к каким правам почтения. У них будет баталия.
И что меня еще более убеждает в
том, что Русь вступила в фазу шандиизма, так это
то, что сей Шанди
говорил: „Если бы мне, как Санхе-Пансе, дали выбирать для себя государство,
то я выбрал бы себе не коммерческое и не богатое, а такое, в котором бы непрестанно как в шутку, так и всерьез смеялись“.
— Я сто раз его срезывал, даже на
той неделе еще раз обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать, что праздничные дни будто заключают в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных дней. Где же,
говорю, наши праздники? У вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать дней назад было. Ведь прав я?
А ты бы,
говорит, еще
то понял, что этакую собственность тебе даже не позволено содержать?» А я отвечаю, что «и красть же,
говорю, священнослужителям тоже, верно, не позволено: вы,
говорю, верно хорошенько английских законов не знаете.
— «Да ты,
говорит, если уж про разные законы стал рассуждать,
то ты еще знаешь ли, что если тебя за это в жандармскую канцелярию отправить, так тебя там сейчас спустят по пояс в подпол да начнут в два пука пороть.
А он: «Конечно,
говорит, известно: это по самому по простому правилу, кто сам претерпевал,
тот и понять может, что с обеих сторон станут с пучьями и начнут донимать как найлучше».
— Да как же-с, я ведь и
говорю, что это всякому надо знать, чтобы судить. Дело началось с
того, что Дарья Николаевна тогда решилась от отца уйти.
А
тот: «Ни свидетельствовать,
говорит, вас не хочу, ни доносить не стану.
Ахилка,
говорит, ночью еще никуда не мог их сбыть, и вы если тотчас к нему прокрадетесь,
то вы можете унести их назад.
Одно только,
говорит, не попадайтесь, а
то он может вас набить…»
— Нет; где ему быть вкусным, а только разве для здоровья оно,
говорят, самое лучшее, да и
то не знаю; вот Варнаша всегда это кушанье кушает, а посмотрите какой он: точно пустой.
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я
говорю, скажи: «Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я, знаете, — обратилась она к гостям, — я и за себя и за него всегда одну часточку вынимаю, чтобы нам с ним на
том свете в одной скинии быть, а он не хочет вкусить. Почему так?
— Да и я
говорю то же, что не на меня: за что ему на меня быть недовольным? Я ему, вы знаете, без лести предан.
— А потому, что Данила много ли тут виноват, что он только повторил, как ему ученый человек сказывал? Это ведь по-настоящему, если так судить, вы Варнаву Васильича должны остепенять, потому что это он нам сказывал, а Данила только сомневался, что не
то это, как учитель
говорил, дождь от естества вещей, не
то от молебна! Вот если бы вы оттрясли учителя, это точно было бы закон.
Николая Афанасьича наперебой засыпали вопросами о различных предметах, усаживали, потчевали всем: он отвечал на все вопросы умно и находчиво, но отказывался от всех угощений,
говоря, что давно уж ест мало, и
то какой-нибудь овощик.
— Вот сестрица покушают, —
говорил он, обращаясь к сестре. — Садитесь, сестрица, кушайте, кушайте! Чего церемониться? А не хотите без меня, так позвольте мне, сударыня Ольга Арсентьевна, морковной начиночки из пирожка на блюдце… Вот так, довольно-с, довольно! Теперь, сестрица, кушайте, а с меня довольно. Меня и кормить-то уж не за что; нитяного чулка вязать, и
того уже теперь путем не умею. Лучше гораздо сестрицы вязал когда-то, и даже бродери англез выплетал, а нынче что ни стану вязать, всё петли спускаю.
— Это всего было чрез год как они меня у прежних господ купили. Я прожил этот годок в ужасной грусти, потому что был оторван, знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы как помещице о
том не донесли или бы сами они не заметили; но только все это было втуне, потому что покойница все это провидели. Стали приближаться мои именины они и изволят
говорить...
— «Ты! — закричал я в безумии, — так это все ты, —
говорю, — жестокая, стало быть, совсем хочешь так раздавить меня благостию своей!» И тут грудь мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с
тою отпускной.
— Ага! А что-с? А
то,
говорят, не расскажет! С чего так не расскажет? Я сказал — выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо; а вы, хозяйка, велите Николаше за это, что он будет рассказывать, стакан воды с червонным вином, как в домах подают.
Марфа Андревна
говорят той: продай, а эта им
говорит, чтобы меня продать.
Марфа Андревна
говорят: «Я тебе от них детей дам, если будут», и
та тоже
говорит, что и они пожалуют детей, если дети будут.
А потом опять, как Марфа Андревна не выдержат, заедем и, как только они войдут, сейчас и объявляют: «Ну слушай же, матушка генеральша, я тебе, чтобы попусту не
говорить, тысячу рублей за твою уродицу дам», а
та, как назло, не порочит меня, а две за меня Марфе Андревне предлагает.
Надо же,
говорят, это на чем-нибудь кончить», да на
том было и кончили, что чуть-чуть их самих на Ваганьково кладбище не отнесли.
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят
говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню», — а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж,
говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили:
тот всякий день приходит и врет, что «ищут, мол, ее, да не находят».
— Вы вон школы заводите, что же? по-настоящему, как принято у глупых красных петухов, вас за это, пожалуй, надо хвалить, а как Термосесов практик,
то он не станет этого делать. Термосесов
говорит: бросьте школы, они вредны; народ, обучаясь грамоте, станет святые книги читать. Вы думаете, грамотность к разрушающим элементам относится? Нет-с. Она идет к созидающим, а нам надо прежде все разрушить.
— Ни капли я не наглец, и ничего я не забываю, а Термосесов умен, прост, естественен и практик от природы, вот и все. Термосесов просто рассуждает: если ты умная женщина,
то ты понимаешь, к чему разговариваешь с мужчиной на такой короткой ноге, как ты со мною
говорила; а если ты сама не знаешь, зачем ты себя так держишь, так ты, выходит, глупа, и тобою дорожить не стоит.
— Вы решились взять меня с собою вроде письмоводителя…
То есть, если по правде
говорить, чтобы не оскорблять вас лестию, вы не решились этого сделать, а я вас заставил взять меня. Я вас припугнул, что могу выдать ваши переписочки кое с кем из наших привислянских братий.
— Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и сидит, и сидит, как зашел от обедни, так и сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей, до этих пор все его слушавший, а не говоривший,
говорит: «А что же, откушать бы со мною остались!» Ну, у
того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут еще часок архиерей его продержал и ведет к столу.
«Ну, теперь подавайте», —
говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа с сухарями, и только что офицер раздразнил аппетит, как владыка уже и опять встает. «Ну, возблагодаримте, —
говорит, — теперь господа бога по трапезе». Да уж в этот раз как стал читать, так
тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает мне это вчера старик и смеется: «Сей дух, —
говорит, — ничем же изымается, токмо молитвою и постом».
— Да ведь тебе про
то же и
говорят, — отозвался из-за стула дьякон Ахилла.
— А вам про что же
говорят, — поддержал дьякона в качестве одномышленника Термосесов, — Пармен Семенович вам про
то и
говорит, — внушал Термосесов, нарочно как можно отчетливее и задушевнее произнося имя Туганова.
Даже снисходительные дамы
того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых, что мужчины ни
говори, лишь бы это был говор, и
те им возгнушались.