Неточные совпадения
— Голубушка, Татьяна Власьевна… Мой грех — мой ответ. Я отвечу за
тебя и перед мужем, и перед людьми, и перед Богом, только не дай погибнуть христианской душе… Прогонишь меня — один мне конец. Пересушила
ты меня, злая моя разлучница… Прости меня, Татьяна Власьевна,
да прикажи мне уйти, а своей воли у меня нет.
Что скажешь мне, то и буду делать.
— Ведь пятнадцать лет ее берег, Гордей Евстратыч…
да… пуще глазу своего берег… Ну,
да что об этом толковать!.. Вот
что я
тебе скажу… Человека я порешил… штегеря, давно это было… Вот он, штегерь-то, и стоит теперь над моей душой…
да… думал отмолить, а тут смерть пришла… ну, я
тебя и вспомнил… Видел жилку? Но богачество… озолочу
тебя, только по гроб своей жизни отмаливай мой грех… и старуху свою заставь… в скиты посылай…
— Ишь ведь какой дошлый, этот Вуколко! — со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтик Шабалина. — Уж успел пронюхать…
Да ты верно знаешь, милушка,
что Маркушка ничего не говорил Вуколу?
—
Чего ему делается… — нехотя ответила Матрена Ильинична. — Работа у него больно невелика: с печи на полати
да с полатей на печь… А
ты вот
что, Лиса Патрикеевна, не заметай хвостом следов-то!
— А бабушка-то?..
Да она
тебе все глаза выцарапает, а меня на поклоны поставит. Вот
тебе и на саночках прокатиться… Уж и жисть только наша! Вот Феня Пятова хоть на ярмарку съездила в Ирбит, а мы все сиди
да посиди… Только ведь нашему брату и погулять
что в девках; а тут вот погуляй, как цепная собака. Хоть бы
ты меня увез, Алешка,
что ли… Ей-богу! Устроили бы свадьбу-самокрутку, и вся тут. В Шабалинских скитах старики кого угодно сводом свенчают.
— А
что же мне делать, если никого другого нет… Хоть доколе в девках-то сиди.
Ты вон небось и на ярмарке была, и в другие заводы ездишь, а я все сиди
да посиди. Рад будешь и Алешке, когда от тоски сама себя съесть готова… Притом меня непременно выдадут за Алешку замуж. Это уж решено. Хоть поиграю
да потешусь над ним, а то после он же будет величаться надо мной
да колотить.
— А Лапшин, Порфир Порфирыч…
ты не гляди на него,
что в десять-то лет трезвым часу не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх, как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы
тебя везде провел. Ну,
да и без меня пройдешь с золотом-то… только одно помни: ни в
чем не перечь этим самым анжинерам, а то, как лягушку, раздавят…
—
Да чем они
тебя лечат, старухи-то?
— То-то, был грех. Знаю я вас всех, насквозь знаю! — загремел Порфир Порфирыч, вскакивая с дивана и принимаясь неистово бегать по комнате. — Все вы боитесь меня как огня, потому
что я честный человек и взяток не беру…
Да! Десять лет выслужил, у другого сундуки ломились бы от денег, а у меня, кроме сизого носа
да затвердения печенки, ничего нет… А отчего?.. Вот
ты и подумай.
— Опять врешь… Знаешь пословицу: стар,
да петух, молод,
да протух. Вот посмотри на меня… Э! я еще ничего… Хе-хе-хе!..
Да ты вот
что, кажется, не пьешь? Не-ет, это дудки… Золота захотел, так сначала учись пить.
— Садись, Гордей Евстратыч, — усаживал гостя Шабалин. — Народ все знакомый, свой… А
ты ловко нас всех поддел, ежели разобрать. А? Думал-думал
да и надумал… Ну, теперь, брат, признавайся во всех своих прегрешениях! Хорошо,
что я не догадался раньше, а то не видать бы
тебе твоей жилки как своих ушей.
—
Что ты,
что ты, милушка! Христос с
тобой…
Да разве они воровки какие?
— Верно, мамынька, — подтверждал Гордей Евстратыч. —
Ты рассуди только то,
что открой Маркушка кому другому жилку,
да разве ему какая бы польза от этого была?.. Ну а мы свое дело сделали…
— Просто спятили с ума на старости лет, — говорила откровенная Феня. — Нашли
чего делить… Жили-жили, дружили-дружили, а тут вдруг тесно показалось. И мой-то тятенька тоже хорош: все стонал
да жаловался на свое староство, а тут поди
ты как поднялся. С ними и сама с ума сойдешь, Нюша, только послушай.
—
Да и гости такие,
что нам носу нельзя показать, и баушка запирает нас всех на ключ в свою комнату. Вот
тебе и гости… Недавно Порфир Порфирыч был с каким-то горным инженером, ну, пили, конечно, а потом как инженер-то принялся по всем комнатам на руках ходить!.. Чистой театр… Ей-богу! Потом какого-то адвоката привозили из городу, тоже Порфир Порфирыч, так тово уж прямо на руках вынесли из повозки,
да и после добудиться не могли: так сонного и уволокли опять в повозку.
— Это все от
тебя, мамынька!
Да… Разве это порядок в дому… а? Правду сестра-то Алена говорит,
что мы дураками живем… Кто здесь хозяин?
— Гордей Евстратыч…
да ведь Зотей-то
тебе не чужой.
Чего с него взять-то, ежели его Господь обидел?..
— На всех приисках одна музыка-то… — хохотал пьяный Шабалин, поучая молодых Брагиных. — А вы смотрите на нас, стариков,
да и набирайтесь уму-разуму. Нам у золота
да не пожить — грех будет… Так, Архип?
Чего красной девкой глядишь?.. Постой, вот я
тебе покажу, где раки зимуют. А еще женатый человек… Ха-ха! Отец не пускает к Дуне, так мы десять их найдем. А
ты, Михалко?..
Да вот
что, братцы,
что вы ко мне в Белоглинском не заглянете?.. С Варей вас познакомлю, так она вас арифметике выучит.
— Ладно, ладно…
Ты вот за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у
тебя хмурится,
да и за невестками тоже. Мужик если и согрешит, так грех на улице оставит, а баба все домой принесет. На той неделе мне сказывали,
что Володька Пятов повадился в нашу лавку ходить, когда Ариша торгует… Может, зря болтают только, — бабенки молоденькие. А я за ребятами в два глаза смотрю, они у меня и воды не замутят.
— Ступай, ступай, с
тобой поговорить хочет отец-то… — посылала Татьяна Власьевна невестку. —
Да говори прямо, все,
что сама знаешь, как родимому отцу.
— Ну, Ариша, так вот в
чем дело-то, — заговорил Гордей Евстратыч, тяжело переводя дух. — Мамынька мне все рассказала,
что у нас делается в дому. Ежели бы раньше не таили ничего, тогда бы ничего и не было… Так ведь? Вот я с
тобой и хочу поговорить, потому как я
тебя всегда любил… Да-а. Одно
тебе скажу: никого
ты не слушай, окромя меня, и все будет лучше писаного. А
что там про мужа болтают — все это вздор… Напрасно только расстраивают.
— А я
тебе вот
что скажу, отец Крискент… Все у нас было ладно, а
ты заводишь смуту и свары… Для брагинского-то золота
ты всех нас разгонишь из новой церкви…
Да! А помнишь,
что апостол-то сказал: «Вся же благообразна и по чину вам
да бывают». Значит, ежели есть староста и кандидат в старосты, так нечего свои-то узоры придумывать. Так и знай, отец Крискент.
— Знаю, все знаю,
чего и вы не знаете.
Да… А мне
тебя жаль, Феня, касаточка, вот как жаль.
— Так и отдать ее Алешке? — докончил Гордей Евстратыч и тихо так засмеялся. — Так вот зачем
ты меня завела в свою горницу… Гм… Ежели бы это кто мне другой сказал, а не
ты, так я… Ну,
да что об этом говорить. Может, еще
что на уме держишь, так уж говори разом, и я
тебе разом ответ дам.
— Велика беда… — говорила модница в утешение Фене. — Ведь
ты не связана! Силком
тебя никто не выдает… Братец тогда навеселе были, ну и
ты тоже завела его к себе в спальню с разговорами, а братец хоть и старик, а еще за молодого ответит. Вон в нем как кровь-то заходила… Молодому-то еще далеко до него!.. Эти мужчины пребедовые, им только чуточку позволь… Они всегда нашей женской слабостью пользуются. Ну, о
чем же
ты кручинишься-то? Было
да сплыло, и весь сказ…
— Я и не говорю,
что все такие, а только к слову пришлось: всякие бывают и молодые мужья… А муж постарше совсем уж другое: он уж не надышится на жену, на руках ее носит. Оно и спокойнее, и куда лучше, хоть
ты как поверни. Вон мамынька тоже за старого мужа выходила, а разве хуже других прожила? Прежде совсем не спрашивали девок, за кого замуж отдают,
да жили не хуже нашего-то…
— В том-то и дело,
что не глупости, Феня…
Ты теперь только то посуди,
что в брагинском доме в этот год делалось, а потом-то
что будет? Дальше-то и подумать страшно… Легко
тебе будет смотреть, как брагинская семья будет делиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкают с рук за первого прощелыгу. Не они первые, не они последние. Думаешь, даром Гордей-то Евстратыч за
тобой на коленях ползал
да слезами обливался? Я ведь все видела тогда… Не бери на свою душу греха!..
Ты, может, думаешь,
что вот, мол, у старика глаза разгорелись на твою молодость
да на твою красу, — ведь думаешь?
— Одолжила, нечего сказать: я с своей супругой… Ха-ха!.. Бабушка,
да ты меня уморить хочешь. Слышишь, Вукол: мне приехать с супругой!.. Нет, бабушка, мы сегодня все-таки будем обедать с твоими красавицами… Нечего им взаперти сидеть. А
что касается других дам, так вот отец Крискент у нас пойдет за даму, пожалуй, и Липачек.
— Оно, конечно, так, милушка,
да все-таки…
Что уж больно его захваливаешь? Кругом, видно, обошел
тебя… настоящая приворотная гривенка этот твой Владимир Петрович, так Медом-Сахарычем и рассыпается.
Да разве это такой человек,
что стал он
тебе чужие обеды собирать…
—
Ты еще не знаешь Матрены-то Ильинишны, так и говоришь так, а попробуй-ка. И Агнея Герасимовна: она только на вид простой прикидывается. У нас тут есть одна старая девушка, Марфа Петровна, так она мне все рассказала,
что говорят про нас у Колобовых-то
да у Савиных.
— Потерпи, милушка. Как быть-то?.. Деньги дело наживное. А уж насчет Владимира Петровича
ты даже совсем напрасно сумлеваешься. Вон у него самовар даже серебряный, ковры какие, а дома-то, сказывают, сколько добра всякого… Уж ежели этакому человеку
да не верить, милушка, так и жить на белом свете нельзя. На
что наша Маланья, на всех фукает, как старая кошка, а и та: «Вот уж барин, так можно сказать,
что взаправский барин!»
—
Ты еще благодари Бога,
что Михалко-то одной водкой зашибается, а вон Архип-то, сказывают, больно за девками бегает… Уж так мне жаль этой Дуни, так жаль,
да и Матрены-то Ильинишны! Только
ты никому не говори ничего, Ариша, боже
тебя сохрани!
—
Чего ты смотришь: прибирай скорее!.. — заворчала на нее Татьяна Власьевна, сваливая на руки Нюши ворох снятых скатертей, из которых выкатились на пол два медных подсвечника. —
Да поворачивайся…
Чего ты глаза-то вытаращила?
—
Да ты дьявол,
что ли?!. — ревел Гордей Евстратыч на это дружеское приглашение. — Жилы хочешь тянуть из живого человека?!. Ободрал как липку, а теперь зубы заговаривать… Нет, шабаш, не на таковского напал. Будет нам дураков-то валять, тоже не левой ногой сморкаемся!..
— Я
тебе покажу, подлец, спокойно… У!.. стракулист поганый!.. Думаешь, я на
тебя суда не найду? Не-ет, найду!.. Последнюю рубаху просужу, а
тебя добуду… Спокойно!..
Да я… А-ах, Владимир Петрович, Владимир Петрович!.. Где у
тебя крест-то?.. Ведь
ты всю семью по миру пустил… всех… Теперь ведь глаз нельзя никуда показать… срам!.. Старуху и ту по миру пустил… Хуже
ты разбойника и душегубца, потому
что тот хоть разом живота решит и шабаш, а
ты… а-ах, Владимир Петрович, Владимир Петрович!
И-идет старец по-о-о до-ро-о-оге-е!..
Черноризец до по широ-о-окой!..
Навстречу ему сам Господь Бог:
«О
чем ты, старче, слезно плачешь?
Да и о
чем ты возрыдаешь?» —
«Как мне, старцу, жить
да не плакать:
Одолели меня злые мысли...
—
Да про этакого человека, Аленушка, ровно страшно и подумать… Ведь он всех тут засудит! Если бы еще он из купечества, а то господь его знает,
что у него на уме. Вон как нас Головинский-то обул на обе ноги! Все дочиста спустил… А уж какой легкий на слова был, пес, прости
ты меня, Владычица!.. Чего-то боюсь я этих ваших городских…
— Так бы прямо и сказал… А
ты не бойся: Павел Косяков никого на свете не боится.
Да что тут толковать: хочешь, сейчас муху давнем?