Неточные совпадения
— Голубушка, Татьяна Власьевна… Мой грех — мой ответ. Я отвечу за тебя и перед мужем, и перед людьми, и перед Богом, только
не дай погибнуть христианской душе… Прогонишь меня — один мне конец. Пересушила ты меня, злая моя разлучница… Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мне уйти, а своей воли у меня нет.
Что скажешь мне,
то и буду делать.
Сказывали,
что Кутневы оттягали золотую россыпь у какого-то бедного старателя, который
не поживился ничем от своей находки, кроме
того разве,
что высидел в остроге полгода за свои жалобы на разбогатевших Кутневых.
Чем существовали обитатели этой деревушки — трудно сказать, и единственным мотивом, могшим несколько оправдать их существование, служили разбросанные около Полдневской прииски, но дело в
том,
что полдневские
не любили работать, предпочитая всему на свете свою свободу.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением
тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу,
что бедным женщинам ничего
не оставалось, как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до
тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука
не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
В ее старой, крепкой душе боролись самые противоположные чувства и мысли, которые утомляли ее больше,
чем ночная работа с кирпичами, потому
что от них
не было блаженного отдыха,
не было
того покоя, какой она испытывала после ночного подвига.
— О нет, я этого
не сказал, как
не сказал и
того,
что нужно брать жилку…
Отец Крискент только развел руками,
что можно было истолковать как угодно. Но именно последние-то тирады батюшки, которые как будто клонились к
тому, чтобы отказаться от жилки, собственно, и убедили Татьяну Власьевну в необходимости «покориться неисповедимым судьбам Промысла»,
то есть в данном случае взять на себя Маркушкину жилку, пока Вукол Логиныч или кто другой
не перехватил ее.
Но важно было
то,
что хоть одна дочь на глазах;
не ровен час, попритчилось
что старикам, так есть кому глаза закрыть.
Белоглинские бабы разбирали нарасхват
то кумачи,
то кубовые ситцы,
то какой-то «немецкий узор» и ни за
что не хотели покупать никаких других, являлись остатки и целые штуки, вышедшие совсем из моды, которые и гнили на верхних полках, терпеливо ожидая моды на себя или неприхотливых покупателей.
Вообще невестками своими, как и внуками, Татьяна Власьевна была очень довольна и в случае каких недоразумений всегда говорила: «Ну, милушка, час терпеть, а век жить…» Но она
не могла
того же сказать о невитом сене, Нюше, характер которой вообще сильно беспокоил Татьяну Власьевну, потому
что напоминал собой нелюбимую дочь-модницу, Алену Евстратовну.
Известный запас новостей мучил Марфу Петровну, как мучит картежника каждый свободный рубль или как мучит нас самая маленькая песчинка, попавшая в глаз; эта девица
не могла успокоиться и войти в свою рабочую колею до
тех пор, пока
не выбалтывала где-нибудь у Савиных или Колобовых решительно все,
что у нее лежало на душе.
А Марфа Петровна, торопливо переходя дорогу, думала о
том,
что авось она что-нибудь узнает у Савиных или Колобовых, а если от них ничего
не выведает, тогда можно будет завернуть к Пятовым и даже к Шабалиным. Давно она у них
не бывала и даже немножко сердилась, потому
что ее
не пригласили на капустник к Шабалиным. Ну, да уж как быть, на всякий чох
не наздравствуешься.
— На
той неделе забегала под вечерок. Рубахи приходила кроить своему мужику. Дело-то непривычное, ну и посумлевалась, как бы ошибочку
не сделать, а
то Татьяна-то Власьевна, пожалуй, осудит… А
что?
Собственно, стороны
не давали отчета в своих чувствах, а пока довольствовались
тем,
что им было хорошо вместе.
Но Ворон
не потерялся, а, схватив запорку от конюшни, быстро из оборонительного положения перешел в наступательное: загнал хозяина в угол и, в свою очередь, так его поучил,
что тот едва уплел ноги в горницу.
Его огорчало
то обстоятельство,
что нигде
не попадаются такие куски «скварца», какой ему дал Маркушка, хотя он видел крупинки золота, вкрапленные в охристый красноватый и бурый кварц.
— А Лапшин, Порфир Порфирыч… ты
не гляди на него,
что в десять-то лет трезвым часу
не бывал, — он все оборудует левой ногой… уж я знаю эту канитель… Эх, как бы я здоров-то был, Гордей Евстратыч, я бы тебя везде провел. Ну, да и без меня пройдешь с золотом-то… только одно помни: ни в
чем не перечь этим самым анжинерам, а
то, как лягушку, раздавят…
Осенняя распутица была в самом разгаре, точно природа производила опыты над человеческим терпением:
то все подмерзнет денька на два и даже снежком запорошит,
то опять такую грязь разведет,
что не глядели бы глаза.
Уральские дороги вообще
не отличаются удобствами, но в распутицу они превращаются в пытку, и преступников вместо каторги можно бы наказывать
тем,
что заставлять их путешествовать в осеннюю и весеннюю распутицу по Уралу.
— Ну, садись
не то ко мне на диван, пока там
что…
— То-то, был грех. Знаю я вас всех, насквозь знаю! — загремел Порфир Порфирыч, вскакивая с дивана и принимаясь неистово бегать по комнате. — Все вы боитесь меня как огня, потому
что я честный человек и взяток
не беру… Да! Десять лет выслужил, у другого сундуки ломились бы от денег, а у меня, кроме сизого носа да затвердения печенки, ничего нет… А отчего?.. Вот ты и подумай.
Эта деловая беседа кончилась
тем,
что после четырех графинчиков Порфир Порфирыч захрапел мертвую на своем диване, а Гордей Евстратыч едва нашел дверь в переднюю, откуда вышел на улицу уже при помощи Семена. Мысли в голове будущего золотопромышленника путались, и он почти
не помнил, как добрался до постоялого двора, где всех удивил своим отчаянным видом.
— Садись, Гордей Евстратыч, — усаживал гостя Шабалин. — Народ все знакомый, свой… А ты ловко нас всех поддел, ежели разобрать. А? Думал-думал да и надумал… Ну, теперь, брат, признавайся во всех своих прегрешениях! Хорошо,
что я
не догадался раньше, а
то не видать бы тебе твоей жилки как своих ушей.
Гордей Евстратыч,
не помня себя от ярости, ударил Архипа со всего размаха прямо по лицу, так
что тот даже вскрикнул от боли и схватился за разбитый нос.
— То-то, Зотушка… Мы с тобой заодно.
Что ко мне в гости-то
не ходишь?
— Порфир Порфирыч, ваше высокоблагородие, — говорила Татьяна Власьевна, схватывая его благородие в
тот самый момент, когда он только
что хотел обнять Нюшу за талию. — Так нельзя, ваше высокоблагородие… У нас
не такие порядки, чтобы чужим мужчинам на девичью половину ходить…
Женские руки доделали
то,
чего не умел устроить Гордей Евстратыч при всем желании угодить больному; женский глаз увидел десятки таких мелочей, какие совсем ускользают от мужчины.
— А
что я сказывал Гордею Евстратычу,
то и тебе скажу… Больше ничего
не знаю. Плохо тогда мне пришлось, больно плохо; а тут Михалко в Полдневскую приехал, ну, ко мне зашел… Думал, думал,
чем пропадать жилке задарма — пусть уж ей владеет хоть хороший человек.
— А я
не к
тому речь веду,
что опасаюсь сам, — нет, разговоров, мамынька, много лишних пойдет. Теперь и без
того все про нас в трубу трубят, а тут и
не оберешься разговору…
Вместе с
тем Татьяна Власьевна заметила,
что Гордей Евстратыч ужасно стал рассчитывать каждую копейку,
чего раньше
не было за ним, особенно когда расходы шли в дом.
Савины и Колобовы были обижены
тем,
что Гордей Евстратыч возгордился и
не только
не хотел посоветоваться с ними о таком важном деле, а даже за деньгами пошел к Пятову.
Но время для такого разговора все как-то
не выдавалось:
то гости у Брагиных,
то что.
— Ах, голубушка Татьяна Власьевна, а вот мне так и замениться-то некем… — перешла в минорный тон Пелагея Миневна, делая
то,
что в периодах называется понижением. — Плохая стала, Татьяна Власьевна, здоровьем сильно скудаюсь, особливо к погоде… Поясницу так ломит другой раз — страсти!.. А дочерей
не догадалась наростить, вот теперь и майся на старости лет…
— Это вы справедливо, Татьяна Власьевна… Точно,
что наша Марфа Петровна целый дом ведет, только ведь все-таки она чужой человек, ежели разобрать. Уж ей
не укажи ни в
чем, а боже упаси, ежели поперешное слово сказать. Склалась, только ее и видел. К
тем же Шабалиным уйдет, ей везде дорога.
Плинтусов фатовато прищурил свои сорочьи глаза и еще раз щелкнул каблуками; Липачек повторил
то же самое. Татьяна Власьевна была приятно изумлена этой неожиданностью и
не знала, как и
чем ей принять дорогих гостей. На этот раз Алена Евстратьевна выручила ее, потому
что сумела занять гостей образованным разговором, пока готовилась закуска и раскупоривались бутылки.
Когда и в его лачугу заползал солнечный луч, долго игравший на грязном полу, Маркушка чувствовал,
что никакому солнцу уже
не согреть его, как чувствовал
то,
что последний запас жизненной силы уйдет от него вместе с вешней водой.
Маркушка чувствовал обновляющуюся природу, как чувствовал и
то,
что сам он
не может принять участия в этом обновлении, и каждую минуту готов был отлететь в сторону, отвалившись мертвым куском от общей живой массы, совершившей установленный круговорот.
Молчание Маркушки еще сильнее раздражало его приятелей, которые теперь от души жалели,
что Маркушка
не может головы поднять; а
то они здорово бы полудили ему бока… Особенно свирепствовал Пестерь, оглашая лес самой неистовой руганью.
Зеленая юность
тем и счастлива,
что не знает,
не хочет знать этих разъедающих ум и душу расчетов, которые опутывают остальных людей непроницаемой сетью.
— Ладно, ладно… Ты вот за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и за невестками тоже. Мужик если и согрешит, так грех на улице оставит, а баба все домой принесет. На
той неделе мне сказывали,
что Володька Пятов повадился в нашу лавку ходить, когда Ариша торгует… Может, зря болтают только, — бабенки молоденькие. А я за ребятами в два глаза смотрю, они у меня и воды
не замутят.
Расчеты по прииску были большие, и достать деньги этим путем ничего
не стоило,
тем более
что все дело велось семейным образом, с полным доверием, так
что и подсчитать
не было никакой возможности.
Эти разговоры с маменькой кончились
тем,
что ничего
не подозревавшая Ариша наконец заплакала горькими слезами, почуя что-то недоброе. Агнея Герасимовна тоже досыта наревелась с ней, хотя и догадалась бóльшую половину утаить от дочери.
Татьяна Власьевна видела,
что что-то неладное творится в дому, пробовала спрашивать Аришу, но
та ничего
не сказала, а допытываться настрого Татьяна Власьевна
не хотела.
— Так, так, Марфа Петровна. Справедливые слова ты говоришь… Будь бы еще чужие — ну, на всякий роток
не накинешь платок, а
то ведь свои — вот
что обидно.
Придет в лавку и начнет пропекать,
то есть
не то чтобы он бранился или кричал, а просто по всему было видно,
что он недоволен.
Больше всего старухе
не нравилось в сыне
то,
что он начал «форсить» в
том же роде, как форсил Вукол Шабалин.
«Темноту-то нашу белоглинскую пора, мамынька, нам оставлять, — коротко объяснил Гордей Евстратыч собственное превращение, — а
то в добрые люди нос показать совестно…» Но провести разными словами Татьяну Власьевну было довольно трудно, она видела,
что тут что-то кроется, и притом кроется очень определенное: с женским инстинктом старуха почуяла чье-то невидимое женское влияние и
не ошиблась.
Какие-то, господь их знает, шаромыжники
не шаромыжники, а в
том же роде, хотя Гордей Евстратыч и говорит,
что это и есть самая настоящая компания и все эти господа всё нужный народ.
Татьяна Власьевна заметила,
что в последнее время между Гордеем Евстратычем и Аленой Евстратьевной завелись какие-то особенные дела. Они часто о чем-то разговаривали между собой потихоньку и сейчас умолкали, когда в комнату входила Татьяна Власьевна. Это задело старуху, потому
что чего им было скрываться от родной матери.
Не чужая ведь,
не мачеха какая-нибудь. Несколько раз Татьяна Власьевна пробовала было попытать модницу, но
та была догадлива и все увертывалась.
Татьяна Власьевна вслушивалась в этот разговор, и ей
не нравился
тот тон, каким говорил Гордей Евстратыч о своем новом доме и о
том,
что он еще в силах, точно он хвастался перед Нилом Поликарпычем; потом старухе
не понравилось, как себя держала модница Алена Евстратьевна с молодой хозяйкой, точно она делала ей какой экзамен.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья.
Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ,
что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло!
Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За
что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с
той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Один из них, например, вот этот,
что имеет толстое лицо…
не вспомню его фамилии, никак
не может обойтись без
того, чтобы, взошедши на кафедру,
не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет рукою из-под галстука утюжить свою бороду.