Неточные совпадения
Кишкин достал берестяную тавлинку, сделал жестокую понюшку и
еще раз оглядел шахты. Ах, много тут денежек компания закопала — тысяч триста, а то и побольше. Тепленькое местечко досталось: за триста-то тысяч и десяти фунтов золота со всех шахт не взяли.
Да, веселенькая игрушка, нечего сказать… Впрочем, у денег глаз нет: закапывай, если лишних много.
— Ну, что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?..
Еще сродни мне приходится по мамыньке — ну,
да мне-то это все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха!.. Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, — впервой, когда россыпь открыл, а теперь — словечком своим озолотил.
Вот уже прошло целых двадцать лет, а Родион Потапыч
еще ни разу не вспомнил про нее,
да и никто в доме не смел при нем слова пикнуть про Татьяну.
—
Да вы… вы одурели тут все без меня? — хрипло крикнул он, все
еще не веря собственным ушам. —
Да я вас!.. Яшка, вон!.. Чтобы и духу твоего не осталось!
—
Да ты что так о чужом добре плачешься, дедушка? — в шутливом тоне заговорил Карачунский, ласково хлопая Родиона Потапыча по плечу. — У казны
еще много останется от нас с тобой…
Да недалеко ходить, вот покойничек, родитель Александра Иваныча, — старик указал глазами на Оникова, — Иван Герасимыч, бывало, только
еще выезжает вот из этого самого дома на работы, а уж на Фотьянке все знают…
Как-то раз один служащий — повытчики
еще тогда были, — повытчик Мокрушин, седой уж старик, до пенсии ему оставалось две недели, выпил грешным делом на именинах
да пьяненький и попадись Телятникову на глаза.
— Что-то такое слыхал… — небрежно ответил молодой человек. — Даже, кажется, где-то видал: этакий гнусный сморчок.
Да,
да… Когда отец служил в Балчуговском заводе, я
еще мальчишкой дразнил его Шишкой. У него такая кличка… Вообще что-то такое маленькое, ничтожное и… гнусное…
—
Да ты слушай, умная голова, когда говорят… Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то заморил в девках по своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то
еще жить
да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
— Нет, это пустое, отец, — решила баушка Лукерья. — Сам-то Акинфий Назарыч, пожалуй бы, и ничего,
да старуха Маремьяна не дозволит… Настоящая медведица и крепко своей старой веры держится. Ничего из этого не выйдет, а Феню надо воротить… Главное дело, она из своего православного закону вышла, а наши роды испокон века православные. Жиденький
еще умок у Фени, вот она и вверилась…
— Милости просим, — приглашал Тарас. — Здесь нам много способнее будет разговоры-то разговаривать, а в кабаке
еще, того гляди, подслушают
да вызнают… Тоже народ ноне пошел, шильники. Эй, Окся, айда к Ермошке. Оборудуй четверть водки…
Да у меня смотри: одна нога здесь, а другая там. Господа, вы на нее не смотрите: дура набитая. При ней все можно говорить, потому, как стена, ничего не поймет.
— А мы его найдем, самородок-то, — кричал Мыльников, —
да к Ястребову… Ха-ха!.. Ловко… Комар носу не подточит. Так я говорю, Петр Васильич? Родимый мой… Ведь мы-то с тобой
еще в свойстве состоим по бабушкам.
—
Да ты чему радуешься-то, Андрошка? Знаешь поговорку: взвыла собака на свою голову. Так и твое дело. Ты
еще не успел подумать, а я уж все знаю. Пустой ты человек, и больше ничего.
— Все я знаю, други мои милые, — заговорил Ястребов, хлопая Петра Васильича по плечу. — Бабьи бредни и запуки, а вы и верите… Я
еще пораньше про свинью-то слышал, посмеялся — только и всего. Не положил — не ищи… А у тебя, Петр Васильич, свинья-то золотая дома будет, ежели с умом… Напрасно ты ввязался в эту свою конпанию: ничего не выйдет, окромя того, что время убьете
да прохарчитесь…
— Ну, Ермошкины-то слова как худой забор: всякая собака пролезет… С пьяных глаз через чего-нибудь городил.
Да и Дарья-то
еще переживет его десять раз… Такие ледащие бабенки живучи.
Сначала Петр Васильич был чрезвычайно доволен, потому что в счастливый день зашибал рублей до трех,
да, кроме того, наживал
еще на своих провесах и обсчетах рабочих.
— Ах, пробовал… Ничего не выходит. Какие-то чужие слова, а настоящего ничего нет… Молитвы во мне настоящей нет, а так корчит всего. Увидите Феню, поклончик ей скажите… скажите, как Акинфий Назарыч любил ее… ах как любил, как любил!..
Еще скажите…
Да нет, ничего не нужно. Все равно она не поймет… она… теперь вся скверная… убить ее мало…
Да, есть
еще свежий воздух, и снежные зимние дни, и это низкое, серое зимнее небо.
— Однако мы ничего
еще пока не нашли? Или жила расщепилась, или она…
Да нет, это с нашей стороны громадная ошибка.
Партия составилась из Матюшки, Турки и Мины Клейменого, которые работали летом,
да прибавилось
еще двое молодых рабочих.
Уйти от своей беды, схорониться от всех в лесу, уложить здесь свою силу богатырскую —
да какого же
еще счастья нужно?
— Разнемогся совсем, братцы… — слабым голосом ответил хитрый старик. — Уж бросим это болото
да выедем на Фотьянку. После Ястребова
еще никто ничего не находил… А тебе, Акинфий Назарыч, деньги я ворочу сполна. Будь без сумления…
«Нет, брат, к тебе-то уж я не пойду! — думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно было бы перехватить на первый раз,
да уж больно завистлив пес: над чужим счастьем задавится…
Еще уцепится как клещ, и не отвяжешься от него…»
— Хорошее дело, кабы двадцать лет назад оно вышло… — ядовито заметил великий делец, прищуривая один глаз. — Досталась кость собаке, когда собака съела все зубы.
Да вот
еще посмотрим, кто будет расхлебывать твою кашу, Андрон Евстратыч: обнес всех натощак, а как теперь сытый-то будешь повыше усов есть. Одним словом, в самый раз.
Выгнав зазнавшегося мальчишку, Карачунский долго не мог успокоиться.
Да, он вышел из себя, чего никогда не случалось, и это его злило больше всего. И с кем не выдержал характера — с мальчишкой, молокососом. Положим, что тот сам вызвал его на это, но чужие глупости
еще не делают нас умнее. Глупо и
еще раз глупо.
— Бить некому было старого черта! — вслух ругал Мыльников самого себя. —
Еще как бить-то надо было, бить
да приговаривать: «Не пируй, варнак! Не пируй, каторжный!..»
—
Еще восемнадцать аршин осталось… К реке скорее пойдем, потому там ребровик
да музгá пойдут.
— Ключик добудь, Марьюшка… — шептал Петр Васильич. — Вызнай, высмотри, куды он его прячет… С собой носит? Ну, это
еще лучше… Хитер старый пес. А денег у него неочерпаемо… Мне в городу сказывали, Марьюшка. Полтора пуда уж сдал он золота-то, а ведь это тридцать тысяч голеньких денежек. Некуда ему их девать. Выждать, когда у него большая получка будет, и накрыть…
Да ты-то чего боишься, дура?
—
Да ты поскорее, Тарас… Долго ли до греха: убьет
еще Акинфий-то Назарыч жену…
Впрочем, на мужицкий промысловый аршин Окся была настоящая приисковая баба, лучше которой и не придумать; она обшивала всю артель, варила варево
да в придачу
еще работала за мужика.
— Была пустая, когда Кишкин работал… А чем она хуже Богоданки?.. Одна Мутяшка-то, а Кишкин только чуть ковырнул.
Да и тебе ближе знать это самое дело. Места нетронутого
еще много осталось…
— Два года ходил с уздой своей по промыслам,
да сразу все и профукал… А
еще мужик называешься! Не тебе, видно, мои-то деньги считать…
— Тебя жалеючи не отдаю, глупая… У меня сохраннее твои деньги: лежат в железном сундуке за пятью замками.
Да… А у тебя
еще украдут, или сама потеряешь.
— Ах, Родион Потапыч! — обрадовался Кишкин. — А я-то и не узнал тебя. Давненько не видались… Когда в последний-то раз мы с тобой встретились? Ах
да, вот здесь же у следователя.
Еще ты меня страмил…
Марье пришлось прожить на Фотьянке дня три, но она все-таки не могла дождаться баушкиных похорон.
Да надо было и Наташку поскорее к месту пристроить. На Богоданке-то она и всю голову прокормит, и пользу
еще принесет. Недоразумение вышло из-за Петруньки, но Марья вперед все предусмотрела. Ей было это даже на руку, потому что благодаря Петруньке из девчонки можно было веревки вить.