Неточные совпадения
— Легкое место сказать: Фотьянка… Три версты надо отмерить
до Фотьянки. Ах, старый черт…
Не сидится ему на одном месте.
—
Не нашего ума дело, вот и весь сказ, — сурово ответил старик, шагая по размятому грязному снегу. — Без нас найдутся охотники
до твоего золота… Ступай к Ермошке.
Петр Васильич выдержал характер
до конца и особенно
не расспрашивал Кишкина: его воз — его и песенки. Чтобы задобрить политичного мужика, Кишкин рассказал ему новость относительно Кедровской дачи. Это известие заставило Петра Васильича перекреститься.
Это была большая деревянная изба с высоким коньком, тремя небольшими оконцами,
до которых от земли
не достанешь рукой, и старинными шатровыми воротами с вычурной резьбой.
До последнего, положим, дело
не доходило, но эта угроза производила желанное действие.
— Бог
не без милости, Яша, — утешал Кишкин. — Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая… Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже
до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.
И теща и жена отлично понимали, что Прокопий хочет скрыться от греха, пока Родион Потапыч будет производить над бабами суд и расправу, но ничего
не сказали: что же, известное дело, зять… Всякому
до себя.
Громадное дело было доведено горными инженерами от казны
до полного расстройства, так что новому управляющему пришлось всеми способами и средствами замазывать чужие грехи, чтобы
не поднимать скандала.
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч, — заговорила старуха серьезно, — я к тебе за делом… Ты это что надумал-то?
Не похвалю твою Феню, а тебя-то вдвое. Девичья-то совесть известная:
до порога, а ты с чего проклинать вздумал?.. Ну пожурил, постращал, отвел душу — и довольно…
— Тьфу!.. — отплюнулся Родион Потапыч, стараясь
не глядеть на проклятое место. — Вот, баушка,
до чего мы с тобой дожили:
не выходит народ из кабака… Днюют и ночуют у Ермошки.
А покойничек Антон Лазарич,
не тем будь помянут, больно уж погонный был старичок
до девок.
Дома Мыльников почти
не жил. Вставши утром и
не прочухавшись хорошенько с похмелья, он выкраивал с грехом пополам «уроки» для своей мастерской, ругал Оксю, заведывавшую всей работой, и уходил из дому
до позднего вечера.
Он
не вынес наказания и умер на тележке, на которой довозили изнемогавших «грешников»
до конца улицы.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой
не разольешь. Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что
не слушай, теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя: вот
до чего привел Господь дожить.
Не глядели бы глаза.
—
Не о себе ревешь, непутевая… Перестань дурить. То-то ваша девичья совесть… Недаром слово молвится:
до порога.
Баушка Лукерья
не хотела его пускать из страха перед Родионом Потапычем, но Петр Васильич, жадный
до денег, так взъелся на мать, что старуха
не устояла.
— Кабак тут
не причина, маменька… Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за конпанией-то пропадом пропадать… И наше дело взять: какая нам такая печаль
до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая
не скоро дождешься… В другой раз Кедровскую дачу
не будем открывать.
— Руби столбы, ребята! — командовал Кишкин, размахивая руками. —
До двенадцати часов поставлены…
Не по закону!
Эта разбойничья философия рассмешила Кишкина
до слез. Воровали и в казенное время, только своим воровством никто
не хвастался, а Ястребов в благодетели себя поставил.
Мыльников явился через три дня совершенно неожиданно, ночью, когда все спали. Он напугал Петра Васильича
до смерти, когда потащил из балагана его за ногу. Петр Васильич был мужик трусливый и чуть
не крикнул караул.
— Годом
не упомню, ваше высокоблагородие, а только еще
до воли это самое дело было, — ответил без запинки Зыков.
— Какие же новые работы, когда вся россыпь была выработана?.. Старатели, конечно, домывали борта, а как это ставилось в конторе — мы
не обычны знать, —
до конторы я никакого касательства
не имел и
не имею…
— Пали и
до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то
не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся… Иголки
не на что купить.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька, и глядеть
не хочет. А с баушкой Лукерьей у них из-за денег дело
до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает…
Последнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила, что Яша уже
не в первый раз все о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его в дурных замыслах: как раз сомустит смирного мужика и уведет за собой в лес. Долго ли
до греха? И то весь народ точно белены объелся…
Последнее придумал Мыльников, стоя на крыльце. Ему
не хотелось шагать
до Фотьянки пешком, а Кожин на своей парочке лихо довезет. Он вообще повиновался теперь Мыльникову во всем, как ребенок. По пути они заехали еще к Ермошке раздавить полштоф, и Мыльников шепнул кабатчику...
— Этакие бесстыжие глаза… — подивилась на него старуха, качая головой. — То-то путаник-мужичонка!.. И сон у них у всех один: Окся-то так же дрыхнет, как колода. Присунулась
до места и спит… Ох, согрешила я!
Не нажить, видно, мне другой-то Фени… Ах, грехи, грехи!..
Мыльников с намерением оставил
до следующего дня рассказ о том, как был у Зыковых и Карачунского, — он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и
не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.
Конечно, все эти затаенные мысли Петр Васильич хранил
до поры
до времени про себя и Ястребову
не показывал вида, что недоволен.
«Эх, слаб Степан Романыч
до женского полу и только себя срамит поблажкой. Тот же Мыльников охáет его везде. Пес и есть пес: добра
не помнит».
Кишкин бился на своей Сиротке
до последней крайности, пока можно было работать, но с первым снегом должен был отступить:
не брала сила.
— Ну, это все пустяки! — успокаивал Карачунский. — Другой делянки никому
не дадим… Пусть Мыльников, по условию,
до десятой сажени дойдет, и конец делу. Свои работы поставим… Да и убытка компании от этой жилки нет никакого: он обязан сдавать по полтора рубля золотник… Даже расчет нам иметь даровую разведку. Вот мы сами ничего
не можем найти, а Мыльников нашел.
Мыльников, отыскав жилку, поступал так, как никто
до него еще
не делал.
Мысль о деньгах засела в голове Кишкина еще на Мутяшке, когда он обдумал весь план, как освободиться от своих компаньонов, а главное, от Кожина, которому необходимо было заплатить деньги в первую голову. С этой мыслью Кишкин ехал
до самой Фотьянки, перебирая в уме всех знакомых, у кого можно было бы перехватить на такой случай. Таких знакомых
не оказалось, кроме все того же секретаря Ильи Федотыча.
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл, что никому и
не догадаться… В настоящие руки попало. Только ты смотри
не болтай
до поры
до времени… Теперь ты сослался на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так сделай: никому ни слова, будто и сам
не знаешь, — чтобы Кожин после
не вступался… Старателишки тоже могут к тебе привязаться. Ноне вон какой народ пошел… Умен, умен, нечего сказать: к рукам и золото.
— Давай серебро-то, а ворочу золотом. Понимаешь, банк будет выдавать по ассигновкам золотыми, и я тебе
до последней копеечки золотом отдам… Нá, да
не поминай Кишкина лихом!..
До настоящего момента мысль о женитьбе
не приходила ему в голову.
Это возмутило всю Фотьянку
до глубины души, как самое кровное оскорбление, какого еще
не бывало.
Теперь встало и ее прошлое,
до которого раньше никому
не было дела: Карачунский ревновал ее к Кожину, ревновал молча, тяжело, выдержанно, как все, что он делал.
Семеныч вообще держал себя на особицу и мало «якшил» [Якшить (от татарского слова «якши» — «да») — поддакивать, дружить. (Примеч. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] с остальными родственниками. Впрочем, это продолжалось только
до тех пор, пока Мыльников
не сообразил о тайных делах Семеныча с сестрицей Марьей и, немедленно приобщив к лику своих родственников, перестал платить исправно.
Встревоженный Мыльников спустился в дудку: Окси
не было. Валялись кайло и лопатка, а Окси и след простыл. Такое безобразие возмутило Мыльникова
до глубины души, и он «на той же ноге» полетел на Рублиху — некуда Оксе деваться, окромя Родиона Потапыча. Появление Мыльникова произвело на шахте общую сенсацию.
— Что вам от меня нужно?.. — спросил Карачунский, меряя старика с ног
до головы. — Я вас совсем
не знаю и
не желаю знать…
— Все кричат: богатство! — жаловался Кишкин. — А только вот я
не вижу его
до сих пор… Нечем долг заплатить баушке Лукерье. Тут тебе паровая машина, тут вскрышка, тут бутара, тут плотина… За все деньги подай, а деньги из одного кармана.
Действительно, Петр Васильич незадолго
до катастрофы с Ястребовым купил себе жилетку и щеголял в ней по всей Фотьянке,
не обращая внимания на насмешки. Он сразу понял угрозу старичков и весь побелел от стыда и страха.
Без дальних разговоров Петра Васильича высекли… Это было
до того неожиданно, что несчастный превратился в дикого зверя: рычал, кусался, плакал и все-таки был высечен. Когда экзекуция кончилась, Петр Васильич
не хотел подниматься с позорной скамьи и некоторое время лежал как мертвый.
— Наплюй на него, Наташка… Это он от денег озорничать стал. Погоди, вот мы с Тарасом обыщем золото… Мы сейчас у Кожина в огороде робим. Золото нашли… Вся Тайбола ума решилась, и все кержаки по своим огородам роются, а конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих послал в Тайболу: наша, слышь, дача. Что греха у них, и
не расхлебать…
До драки дело доходило.
Добравшись
до прииска, Петр Васильич залег в землянку да и
не вылезал из нее целых два дня.
До поры
до времени Матюшка ничего
не говорил Петру Васильичу, принимая во внимание его злоключение, а теперь хотел все выяснить, потому что денег оставалось совсем мало.
Раз вечером баушка Лукерья была
до того удивлена, что даже
не могла слова сказать, а только отмахивалась обеими руками, точно перед ней явилось привидение. Она только что вывернулась из передней избы в погребушку, пересчитала там утренний удой по кринкам, поднялась на крылечко и остановилась как вкопанная; перед ней стоял Родион Потапыч.
В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы
до одного, и он теперь искренне удивлялся, как это могло случиться, что вышибло «диомидом» сразу четыре зуба. На лице
не было ни одной царапины. Другого разнесло бы в крохи, а старик поплатился только передними зубами. «Все на счастливого», как говорили рабочие.