Неточные совпадения
— Не ты,
так другие пойдут… Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов,
так они о нас с тобой плакать не будут… Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской —
ну, назаявляют приисков на самой грани да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери… Вот это какое дело!
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя… На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, —
ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает.
Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..
— Что же,
ну, пусть родитель выворачивается с Фотьянки… — рассуждал он, делая соответствующий жест. —
Ну выворотится, я ему напрямки и отрежу:
так и
так, был у Кожиных, видел сестрицу Федосью Родивоновну и всякое протчее… А там хоть на части режь…
—
Ну вот… — проговорил Яша
таким покорным тоном, как человек, который попал в капкан. —
Ну что я теперь буду делать, Тарас? Наташка, отцепись, глупая…
— Пора мне и свой угол завести, — продолжал Яша. — Вот по весне выйдет на волю Кедровская дача,
так надо не упустить случая… Все кинутся туда,
ну и мы сговорились.
— Ах да…
Ну,
так что же я могу сделать?
—
Ну, прощай, Родион Потапыч…
Так ты тово, Феню-то добывай из Тайболы да вези ко мне на Фотьянку, утихомирим девку, коли на то пойдет.
Надо, — говорит, — чтобы невинная девица обошла сперва место то по три зари, да ширп бы она же указала…»
Ну, какая у нас в те поры невинная девица, когда в партии все каторжане да казаки;
так золото и не далось.
Ну,
так в допрежние времена, еще до Пугача, один мужик из Тайболы ходил по Кедровской даче и разыскивал тумпасы.
— Устроил… — коротко ответил он, опуская глаза. — К себе-то в дом совестно было ее привезти,
так я ее на Фотьянку, к сродственнице определил. Баушка Лукерья… Она мне по первой жене своячиной приходится.
Ну, я к ней и опеределил Феню пока что…
— Ох, не спрашивай… Канпанятся они теперь в кабаке вот уж близко месяца, и конца-краю нету. Только что и будет… Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным и сейчас к Фролке: у них одно заведенье.
Ну,
так ты насчет Фени не сумлевайся: отвожусь как-нибудь…
— А откуда Кривушок золото свое брал, Степан Романыч?.. Сам мне покойник рассказывал:
так, говорит, самоваром жила и ушла вглубь… Он-то пировал напоследях,
ну, дудка и обвалилась. Нет, здесь верное золото, не то что на Краюхином увале…
—
Ну, Ермошкины-то слова как худой забор: всякая собака пролезет… С пьяных глаз через чего-нибудь городил. Да и Дарья-то еще переживет его десять раз…
Такие ледащие бабенки живучи.
— Да говори ты толком… — приставал к нему Мыльников. — Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна.
Ну,
так и говори… И с собой ничего не взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!
— И увезу, а ты мне сруководствуй деляночку на Краюхином увале, — просил в свою очередь Мыльников. — Кедровскую-то дачу бросил я, Фенюшка…
Ну ее к черту! И конпания у нас была: пришей хвост кобыле. Все врозь, а главный заводчик Петр Васильич.
Такая кривая ерахта!.. С Ястребовым снюхался и золото для него скупает… Да ведь ты знаешь, чего я тебе-то рассказываю. А ты деляночку-то приспособь… В некоторое время пригожусь, Фенюшка. Без меня, как без поганого ведра, не обойдешься…
— Сейчас оттуда… Вместе с Кожиным были.
Ну, там Мамай воевал: как учали бабы реветь, как учали причитать — святых вон понеси.
Ну, да ты не сумлевайся, Фенюшка… И не
такая беда изнашивается. А главное, оборудуй мне деляночку…
— Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было…
Ну, выпил стакашик господского чаю, потому как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар… Я как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть,
так дура набитая, а тут ловко подвернулась… Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени как без рук.
Ну, Окся и соответствует по всем частям…
— Воду на твоей Оксе возить — вот это в самый раз, — ворчала старуха. — В два-то дня она у меня всю посуду перебила… Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал?
Ну нет, брат, ты эту моду оставь… Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. «Ее, — говорит, — корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся…»
Так напрямки и отрезал.
— Значит, Феня ему по самому скусу пришлась… хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь.
Ну а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол,
так и
так!.. Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами — ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. «Захвалилась, — говорят, — старая грымза, а Феню не уберегла…» Родня-то, баушка, по нынешним временам везде
так разговаривает.
Так отзолотили тебя, что лучше и не бывает, вровень с грязью сделали.
— В лесу починивать?..
Ну будет, не валяй дурака… А ты купи маленькие вески, есть
такие, в футляре. Нельзя же с безменом ходить по промыслам. Как раз влопаешься. Вот все вы
такие, мужланы: на комара с обухом. Три рубля на вески пожалел, а головы не жаль… Да смотри, моего золота не шевели: порошину тронешь — башка прочь.
—
Ну и глаз у тебя, Андрон Евстратыч: насквозь. Каюсь, был
такой грех… Одинова попробовал, а лестно оно.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут и осталась.
Так и твое дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят семь ходов с ходом, а ты влопаешься со своими весами как кур во щи.
—
Так он тебя в дудку запятил? То-то безголовый мужичонка… Кто же баб в шахту посылает:
такого закону нет.
Ну и дурак этот Тарас… Как ты к нему-то попала? Фотьянская, видно?
Нужно было ехать через Балчуговский завод; Кишкин повернул лошадь объездом, чтобы оставить в стороне господский дом. У старика кружилась голова от неожиданного счастья, точно эти пятьсот рублей свалились к нему с неба. Он
так верил теперь в свое дело, точно оно уже было совершившимся фактом. А главное, как приметы-то все сошлись: оба несчастные, оба не знают, куда голову приклонить. Да тут золото само полезет. И как это раньше ему Кожин не пришел на ум?..
Ну, да все к лучшему. Оставалось уломать Ястребова.
— Это от Кривушка отшиблась жила-то, — объяснял Мыльников, отчаянно жестикулируя. — Он сам сказывал: «
Так, — грит, — самоваром золото-то и ушло вглыбь…»
Ну, конпания свою Рублиху наладила, а самовар-то вон куда отшатился. Из глаз ушло золото-то у Родиона Потапыча…
—
Так,
так… — соглашался Петр Васильич, жалея, что напрасно только стравил полуштоф наливки, а парень оказался круглым дураком. —
Ну, Семеныч, теперь ты тово… ступай, значит, домой.
—
Ну, от этого вылечим, а на молодом теле и не
такая беда изнашивается.
—
Ну,
так как же насчет свиньи-то, дедка? — спрашивал Матюшка, обращаясь к Мине Клейменому. — Должна она быть беспременно…
— А
такая!.. Вот погляди ты на меня сейчас и скажи: «Дурак ты, Петр Васильич, да еще какой дурак-то… ах какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой все зовут… Дурак, дурак!..»
Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко было молвить Ястребову-то,
так болото-то и мое… а?..
Ну не дурак ли я после того? Убить меня мало, кривого подлеца…
—
Ну, другого
такого компанейского пса не сыскать: один у нас Родька на всю округу.
—
Так,
так… Верно. Айда коза…
Ну а дальше?..
Разыгравшаяся сестрица Марья даже расцеловала размякшего старичка, а потом взвизгнула по-девичьи и стрелой унеслась в сени. Кишкин несколько минут сидел неподвижно, точно в каком тумане, и только моргал своими красными веками.
Ну и девка: огонь бенгальский… А Марья уж опять тут — выглядывает из-за косяка и
так задорно смеется.
—
Ну, этим ты меня не купишь! — рассердилась сестрица Марья. — Приласкать да поцеловать старичка и
так не грешно, а это уж ты оставь…
—
Так поглядывает, а чтобы приставал — этого нет, — откровенно объяснила Марья. — Да и какая ему корысть в мужней жене!.. Хлопот много. Как-то он проезжал через Фотьянку и увидел у нас Наташку.
Ну, приехал веселый
такой и все про нее расспрашивал: чья да откуда?..
— Как посадили его на телегу, сейчас он снял шапку и на четыре стороны поклонился, — рассказывал Мыльников. — Тоже знает порядок…
Ну, меня увидал и крикнул: «Федосье Родивоновне скажи поклончик!»
Так, помутился он разумом… не от ума…
— Вот, Оксинька, какие дела на белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать,
так ты поумнее других протчих народов себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да к дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы на себе рвет.
Ну, да ему все равно не пошла бы впрок и твоя жилка. Все по кабакам бы растащил…
— Ты вот куда метнул…
Ну, это, брат, статья неподходящая. Мы своим горбом золото-то добываем… А за
такие дела еще в Сибирь сошлют.
Как теперь, видел Родион Потапыч своего старого начальника, когда он приехал за три дня и с улыбочкой сказал: «
Ну, дедушка, мне три дня осталось жить — торопись!» В последний роковой день он приехал
такой свежий, розовый и уже ничего не спросил, а глазами прочитал свой ответ на лице старого штейгера.
— Упыхается… Главная причина, что здря все делает. Конечно, вашего брата, хищников, не за что похвалить, а суди на волка — суди и по волку. Все пить-есть хотят, а добыча-то невелика. Удивительное это дело, как я погляжу. Жалились раньше, что работ нет, делянками притесняют,
ну, открылась Кедровская дача, — кажется, места невпроворот.
Так? А все народ беднится, все в лохмотьях ходят…
— Дура она, вот что надо сказать! Имела и силу над Кишкиным, да толку не хватило… Известно, баба-дура. Старичонка-то подсыпался к ней и
так и этак, а она тут себя и оказала дурой вполне.
Ну много ли старику нужно? Одно любопытство осталось, а вреда никакого…
Так нет, Марья сейчас на дыбы: «Да у меня муж, да я в законе, а не какая-нибудь приисковая гулеванка».
Голова Матюшки сделала отрицательное движение, а его могучее громадное тело отодвинулось от змея-искусителя. Землянка почти зашевелилась. «
Ну нет, брат, я на это не согласен», — без слов ответила голова Матюшки новым, еще более энергичным движением. Петр Васильич тяжело дышал. Он сейчас ненавидел этого дурака Матюшку всей душой.
Так бы и ударил его по пустой башке чем попадя…
— В шахте… Заложил четыре патрона, поджег фитиля: раз ударило, два ударило, три, а четвертого нет. Что
такое, думаю, случилось?.. Выждал с минуту и пошел поглядеть. Фитиль-то догорел, почитай, до самого патрона, да и заглох,
ну, я добыл спичку, подпалил его, а он опять гаснет.
Ну, я наклонился и начал раздувать, а тут ка-ак чебурахнет… Опомнился я уже наверху, куда меня замертво выволокли. Сам цел остался, а зубы повредило, сам их добыл…
—
Ну, раньше смерти не помрешь. Только не надо оборачиваться в
таких делах…
Ну, иду я, он за мной, повернул я в штрек, и он в штрек. В одном месте надо на четвереньках проползти, чтобы в рассечку выйти, — я прополз и слушаю. И он за мной ползет… Слышно, как по хрящу шуршит и как под ним хрящ-то осыпается.
Ну, тут уж, признаться, и я струхнул. Главная причина, что без покаяния кончился Степан-то Романыч,
ну и бродит теперь…
—
Ну,
так что дальше-то было? — спрашивала баушка Лукерья, сгорая от любопытства. — Слушать-то страсти…
— А вот я уеду в Балчуговский завод,
так вы уж сами тут промышляйте. В конторе одна Наташка останется…
Ну что, довольны теперь?..