Неточные совпадения
Игуменья Досифея была худая, как сушеная рыба, старуха, с пожелтевшими от старости волосами. Ей было восемьдесят лет, из которых она провела
в своей обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными
глазами. Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость: казалось,
в игуменье не оставалось ни одной капли крови. Она встретила воеводшу со слезами на
глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею рукой,
а воеводша поклонилась ей до земли.
Эти слова сразу разжалобили воеводшу, и она опять повалилась
в ноги прозорливице. Все время крепилась и ничем не выдала себя ни попадье, ни дьячихе,
а теперь ее прорвало… Она долго плакала, прежде чем поведала свое бабье горе и мужнюю обиду. Игуменья лежала по-прежнему, с закрытыми
глазами, и только сухие губы продолжали шевелиться.
Оглянулся,
а это Дарья Никитишна идет
в церковь, идет,
а сама и
глаза опустила, будто ничего не замечает.
«Лаять» игумена
в глаза Полуект Степаныч не смел,
а то и
в самом деле монастырских шелепов отведаешь, как дьячок Арефа.
Благоуветливые иноки только качали головами и
в свою очередь рассказали, как из монастыря пропал воевода, которого тоже никак не могли найти. Теперь уж совсем на
глаза не показывайся игумену: разнесет он
в крохи благоуветливую монашескую братию, да и обительских сестер тоже. Тужат монахи,
а у святых ворот слепой Брехун ведет переговоры со служкой-вратарем.
А слепец Брехун ходил со своим «
глазом» по Служней слободе как ни
в чем не бывало. Утром он сидел у монастыря и пел Лазаря,
а вечером переходил к обители, куда благочестивые люди шли к вечерне. Дня через три после бегства воеводы, ночью, Брехун имел тайное свидание на старой монастырской мельнице с беломестным казаком Белоусом, который вызвал его туда через одного нищего.
Показался засевший
в горах Баламутский завод. Строение было почти все новое. Издали блеснул заводский пруд,
а под ним чернела фабрика. Кругом завода шла свежая порубь: много свел Гарусов настоящего кондового леса на свою постройку. У Арефы даже сердце сжалось при виде этой незнакомой для степного
глаза картины. Эх, невеселое место: горы, лес, дым, и сама Яровая бурлит здесь по-сердитому, точно никак не может вырваться из стеснивших ее гор.
Другие рабочие представляли свои резоны,
а Гарусов свирепел все больше, так что лицо у него покраснело, на шее надулись толстые жилы и даже
глаза налились кровью. С наемными всегда была возня. Это не то, что свои заводские: вечно жалуются, вечно бунтуют,
а потом разбегутся. Для острастки
в другой раз и наказал бы, как теперь, да толку из этого не будет. Завидев монастырского дьячка, Гарусов захотел на нем сорвать расходившееся сердце.
Дьячок только
в кузнице немного опомнился и понял, что Гарусов принял его за «шпына», то есть за подосланного игуменом Моисеем шпиона,
а его жалобы на игумена — за прелестные речи, чтобы отвести
глаза.
Лежит Арефа недалеко от проезжей дороги
в кустах,
а у самого темные круги перед
глазами начинают ходить.
Дарья Никитична только опустила
глаза. Плохо она верила теперь даже игумену Моисею: не умел он устрашить воеводу вовремя,
а теперь лови ветер
в поле. Осатанел воевода вконец, и приступу к нему нет. Так на всех и рычит,
а знает только свою поганку Охоньку. Для нее подсек и свою честную браду, и рядиться стал по-молодому, и все делает, что она захочет, поганка. Ходит воевода за Охонькой, как медведь за козой, и радуется своей погибели. Пробовала воеводша плакаться игумену Моисею, да толку вышло мало.
Не выносил игумен Моисей встречных слов и зело распалился на старуху: даже ногами затопал. Пуще всех напугалась воеводша: она забилась
в угол и даже закрыла
глаза. Впрямь последние времена наступили, когда игумен с игуменьей ссориться стали…
В другой комнате сидел черный поп Пафнутий и тоже набрался страху. Вот-вот игумен размахнется честным игуменским посохом — скор он на руку —
а старухе много ли надо? Да и прозорливица Досифея недаром выкликает беду — быть беде.
А там
в окно глядели на нее два соколиных молодецких
глаза, — глядели прямо
в душу, и запал молодецкий взгляд.
Ударил себя
в грудь атаман, и
глаза его сверкнули,
а потом застонал он, зашатался и упал на скамью. Вовремя прибежал за ним слепец Брехун с поводырем и вывел атамана из затвора.
Это было началом,
а потом пошла стрельба на целый день. Ввиду энергичной обороны, скопище мятежников не смело подступать к монастырским стенам совсем близко,
а пускали стрелы из-за построек Служней слободы и отсюда же палили из ружей. При каждом пушечном выстреле дьячок Арефа закрывал
глаза и крестился. Когда он пришел
в Дивью обитель, Брехун его прогнал.
Он был как-то особенно чисто вымыт, выглажен, скромно одет, туго застегнут, как будто он час тому назад мылся в бане. Говоря, он поглаживал бороду, бедра, лацканы толстого пиджака, доброе лицо его выражало смущение, жалость,
а в глазах жуликовато играла улыбочка.
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели?
А в моих
глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Городничий (
в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется!
А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать
в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего,
а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает
глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя
в глаза ему, говорит про себя.)
А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай:
в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Вгляделся барин
в пахаря: // Грудь впалая; как вдавленный // Живот; у
глаз, у рта // Излучины, как трещины // На высохшей земле; // И сам на землю-матушку // Похож он: шея бурая, // Как пласт, сохой отрезанный, // Кирпичное лицо, // Рука — кора древесная, //
А волосы — песок.
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «
А зельем не поила ты? //
А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я
в ноги поклонилася: // — Будь жалостлив, будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? //
В груди у них нет душеньки, //
В глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!