Неточные совпадения
Волосы цвета верблюжьей шерсти
были распущены по плечам, но они не
могли задрапировать ни жилистой худой шеи, ни грязной ночной кофты, открывавшей благодаря оторванной верхней пуговке высохшую костлявую грудь.
Центром всего дома, конечно,
была гостиная, отделанная с трактирной роскошью; небольшой столовой она соединялась непосредственно с половиной Заплатиных, а дверью — с теми комнатами, которые по желанию
могли служить совершенно отдельным помещением или присоединяться к зале.
Idee fixe [Навязчивая идея (фр.)] Хионии Алексеевны
была создать из своей гостиной великосветский салон, где бы молодежь училась хорошему тону и довершала свое образование на живых образцах, люди с весом
могли себя показать, женщины — блеснуть своей красотой и нарядами, заезжие артисты и артистки — найти покровительство, местные таланты — хороший совет и поощрение и все молодые девушки — женихов, а все молодые люди — невест.
— Ах, ma petite, [моя крошка (фр.).] все еще
будет: и слезки,
может,
будут, и сердечко защемит…
Всего несколько дней назад Хионии Алексеевне представлялся удобный случай к этому, но она не
могла им воспользоваться, потому что тут
была замешана его сестра, Анна Павловна; а Анна Павловна, девушка хотя и не первой молодости и считает себя передовой, но… и т. д. и т. д.
— Взять теперешних ваших опекунов: Ляховский — тот давно присосался, но поймать его ужасно трудно; Половодов еще только присматривается, нельзя ли сорвать свою долю. Когда я
был опекуном, я из кожи лез, чтобы, по крайней мере, привести все в ясность; из-за этого и с Ляховским рассорился, и опеку оставил, а на мое место вдруг назначают Половодова. Если бы я знал… Мне хотелось припугнуть Ляховского, а тут вышла вон какая история. Кто бы этого
мог ожидать? Погорячился, все дело испортил.
С появлением девушек в комнату ворвались разные детские воспоминания, которые для постороннего человека не имели никакого значения и
могли показаться смешными, а для действующих лиц
были теперь особенно дороги.
—
Будет вам, стрекозы, — строго остановила Марья Степановна, когда всеми овладело самое оживленное настроение, последнее
было неприлично, потому что Привалов
был все-таки посторонний человек и
мог осудить. — Мы вот все болтаем тут разные пустяки, а ты нам ничего не расскажешь о себе, Сергей Александрыч.
Прямой вопрос Марьи Степановны, подсказанный ей женским инстинктом, поставил Привалова в неловкое положение, из которого ему
было довольно трудно выпутаться; Марья Степановна
могла истолковать его молчание о своем прошлом в каком-нибудь дурном смысле.
— Сергей Александрыч… Сергей Александрыч с Константином Васильичем все книжки читали, поэтому из них можно и крупы и муки намолоть. Сережа-то и маленьким когда
был, так зверьком и выглядывал: то веревки из него вей, то хоть ты его расколи, — одним словом, приваловская кровь. А впрочем, кто его знает,
может, и переменился.
Рождение внука
было для старика Гуляева торжеством его идеи. Он сам помолодел и пестовал маленького Сережу, как того сына, которого не
мог дождаться.
Этот магнат-золотопромышленник, как какой-то французский король, готов
был платить десятки тысяч за всякое новое удовольствие, которое
могло бы хоть на время оживить притупленные нервы.
Александр Привалов, потерявший голову в этой бесконечной оргии, совсем изменился и, как говорили о нем, — задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом чувства не
могли уже возбуждаться вином и удовольствиями: нужны
были человеческие страдания, стоны, вопли, человеческая кровь.
По натуре добрый и по-своему неглупый, Виктор Васильич
был тем, что называется «рубаха-парень», то
есть не
мог не делать того, что делали другие, и шел туда, куда его толкали обстоятельства.
Она готова
была сделать все для Привалова, даже сделать не из корыстных видов, как она поступала обыкновенно, а просто потому, что это нужно
было для Привалова, это
могло понравиться Привалову.
— Надя, мать — старинного покроя женщина, и над ней смеяться грешно. Я тебя ни в чем не стесняю и выдавать силой замуж не
буду, только мать все-таки дело говорит: прежде отцы да матери устраивали детей, а нынче нужно самим о своей голове заботиться. Я только
могу тебе советовать как твой друг. Где у нас женихи-то в Узле? Два инженера повертятся да какой-нибудь иркутский купец, а Привалов совсем другое дело…
Это
была длинная комната совсем без окон; человек, незнакомый с расположением моленной,
мог десять раз обойти весь дом и не найти ее.
Подозревать, что своим намеком Веревкин хотел прибавить себе весу, — этого Привалов не
мог по многим причинам: раз — он хорошо относился к Веревкину по университетским воспоминаниям, затем Веревкин
был настолько умен, что не допустит такого грубого подходца; наконец, из слов Веревкина, которыми он рекомендовал себя, можно вывести только то, что он сразу хотел поставить себя начистоту, без всяких недомолвок.
Когда дверь затворилась за Приваловым и Nicolas, в гостиной Агриппины Филипьевны несколько секунд стояло гробовое молчание. Все думали об одном и том же — о приваловских миллионах, которые сейчас вот
были здесь, сидели вот на этом самом кресле,
пили кофе из этого стакана, и теперь ничего не осталось… Дядюшка, вытянув шею, внимательно осмотрел кресло, на котором сидел Привалов, и даже пощупал сиденье, точно на нем
могли остаться следы приваловских миллионов.
Это утро сильно удивило Антониду Ивановну: Александр Павлыч вел себя, как в то время, когда на сцене
был еще знаменитый косоклинный сарафан. Но приступ мужниной нежности не расшевелил Антониду Ивановну, — она не
могла ему отвечать тем же.
Дальше Половодов задумался о дамах узловского полусвета, но здесь на каждом шагу просто
была мерзость, и решительно ни на что нельзя
было рассчитывать. Разве одна Катя Колпакова
может иметь еще временный успех, но и это сомнительный вопрос.
Есть в Узле одна вдова, докторша, шустрая бабенка, только и с ней каши не сваришь.
— Вздор! Зачем тебе туда? Надя
была там и
может тебе рассказать, что все обстоит благополучно… Обожди с месяц, а там я с тобой
могу вместе ехать.
— Да я его не хаю, голубчик,
может, он и хороший человек для тебя, я так говорю. Вот все с Виктором Васильичем нашим хороводится… Ох-хо-хо!..
Был, поди, у Веревкиных-то?
Но у вас
есть выход: вы
можете выплатить свой долг в той или другой форме.
— Да уж так-с, Софья Игнатьевна. Никак не могу-с… Как-нибудь в другой раз, ежели милость
будет.
— Я не
буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не
может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние
может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
— Не
могу знать!.. А где я тебе возьму денег? Как ты об этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда идешь ко мне? Ведь думаешь… а? «Дескать, вот я приду к барину и
буду просить денег, а барин запустит руку в конторку и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя голова, деньги-то разве растут в конторке?..
Никто, кажется, не подумал даже, что
могло бы
быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то
есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову,
быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
Положение Пальки
было настолько прочно, что никому и в голову не приходило, что этот откормленный и упитанный хлоп
мог же что-нибудь делать, кроме того, что отворять и затворять двери и сортировать проходивших на две рубрики: заслуживающих внимания и таких, про которых он говорил только «пхе!..».
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не
могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это
было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и задумчиво проговорил...
У Марьи Степановны не
было тайн от немой, и последняя иногда делилась ими с Лукой, хотя с большой осторожностью, потому что Лука иногда
мог и сболтнуть лишнее, особенно под пьяную руку.
Но насколько хорош и незаменим
был Шелехов на разведках, настолько же он
был несносен и даже жалок во все остальное время, когда все дело сводилось на систематический, упорный труд. Шелехов
мог работать только порывами, с изумительной энергией и настойчивостью, но к правильному труду он положительно
был неспособен.
— Ах, извините меня, извините меня, Марья Степановна… — рассыпалась Хина, награждая хозяйку поцелуем. — Я все время
была так завалена работой, так завалена… Вы меня поймете, потому что
можете судить по собственным детям, чего они стоят родителям. Да! А тут еще Сергей Александрыч… Но вы, вероятно, уже слышали, Марья Степановна?
Этот разговор
был прерван появлением Марьи Степановны, которая несколько времени наблюдала разговаривавших в дверную щель. Ее несказанно удивлял этот дружеский характер разговора, хотя его содержание она не
могла расслышать. «И не разберешь их…» — подумала она, махнув рукой, и в ее душе опять затеплилась несбыточная мечта. «Чего не бывает на свете…» — думала старуха.
«Недаром Костя ушел из этого дома», — не раз думала девушка в своем одиночестве и даже завидовала брату, который в качестве мужчины
мог обставить себя по собственному желанию, то
есть разом и безнаказанно стряхнуть с себя все обветшалые предания раскольничьего дома.
— Нет, Николай Иваныч, из такой поездки ровно ничего не выйдет… Поверьте мне. Я столько лет совершенно напрасно прожил в Петербурге и теперь только
могу пожалеть и себя и даром потраченное время. Лучше
будем сидеть здесь и ждать погоды…
Константин Бахарев
был фанатик заводского дела, как Василий Бахарев
был фанатиком золотопромышленности. Это
были две натуры одного закала, почему, вероятно, они и не
могли понять друг друга. Костя не знал и ничего не хотел знать, кроме своих заводов, тогда как Привалов постоянно переживал все муки неустоявшейся мысли, искавшей выхода и не находившей, к чему прилепиться.
Привалов не
мог не сравнить своих вчерашних разговоров с Костей с глазу на глаз с сегодняшними: о натянутости не
было и помину.
Когда башкирам
было наконец объявлено, что вот барин поедет в город и там
будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча вышли на улицу, сели на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. Привалов долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он
мог в его дурацком положении сделать для этих людей!
— Лоскутов? Гм. По-моему, это — человек, который родился не в свое время. Да… Ему негде развернуться, вот он и зарылся в книги с головой. А между тем в другом месте и при других условиях он
мог бы
быть крупным деятелем… В нем
есть эта цельность натуры, известный фанатизм — словом, за такими людьми идут в огонь и в воду.
Зося сделалась необыкновенно внимательна в последнее время к Надежде Васильевне и часто заезжала навестить ее, поболтать или увезти вместе с собой кататься. Такое внимание к подруге
было тоже новостью, и доктор не
мог не заметить, что во многом Зося старается копировать Надежду Васильевну, особенно в обстановке своей комнаты, которую теперь загромоздила книгами, гравюрами серьезного содержания и совершенно новой мебелью, очень скромной и тоже «серьезной».
Комната Зоси выходила окнами на двор, на север; ее не
могли заставить переменить эту комнату на другую, более светлую и удобную, потому что из своей комнаты Зося всегда
могла видеть все, что делалось на дворе, то
есть, собственно, лошадей.