Неточные совпадения
Так как мне предстояло пробыть
в Пеньковском заводе довольно долго, то я еще дорогой решил, что не буду останавливаться на земской станции, а только
узнаю там, где мне найти подходящую квартиру недели на две, на три.
Первым делом ты пойдешь к попу, так и так, позвольте метрики, а поп призовет дьячка Асклипиодота и предварительно настегает его, дескать, не ударь
в грязь лицом, а Асклипиодот свое дело тонко
знает: у него
в метрике такая графа есть, где записываются причины смерти; конечно, эта графа всегда остается белой, а как ты потребуешь метрику, поп подмигнет, Асклипиодот
в одну ночь и нарисует
в метрике такую картину, что только руками разведешь.
—
В твоих словах, может быть, и много правды, — отвечал я, — но ведь все, что ты сказал, показывает только то, что необходимо изменить самую систему собирания статистического материала, а земская статистика, то есть желание земства
знать текущий счет своим платежным силам, колебания
в приросте и убыли населения, экономические условия быта, — самое законное желание. Вот ты бы и помог земству, собирал от нечего делать необходимые материалы.
Странный был человек Епинет Мухоедов, студент Казанского университета, с которым я
в одной комнате прожил несколько лет и за всем тем не
знал его хорошенько; всегда беспечный, одинаково беззаботный и вечно веселый, он был из числа тех студентов, которых сразу не заметишь
в аудитории и которые ничего общего не имеют с студентами-генералами, шумящими на сходках и руководящими каждым выдающимся движением студенческой жизни.
Егоре впоследствии совершенно объяснилось: батюшка через некоторых соглядатаев
знал решительно все, что делалось
в его приходе, и, как оказалось, его «служанка» ранним утром под каким-то благовидным предлогом завертывала к Фатевне и по пути заполучила все нужные сведения относительно того, кто, зачем и надолго ли приехал к Мухоедову; «искра», блеснувшая
в голове Асклипиодота, и его благодарственный поцелуй моей руки были только аксессуарами, вытенявшими истинный характер просвещенного батюшки, этого homo novus [Нового человека (лат.).] нашего белого духовенства.
Только, как на грех, шасть
в формовальную «сестра» и прямо ко мне… «Чего делаешь?» — «А вот, говорю, под форму место выбираю…» Так нет, лесной его задави, точно меделянский пес, по духу
узнал, где мои утюги, откопал их, показывает перстом и говорит: «Это што?» — «Утюги», — говорю…
В Петербурге можно жить несколько лет с кем-нибудь на одной лестнице и не
знать своих соседей даже
в лицо, но
в провинции,
в каком-нибудь Пеньковском заводе,
в неделю
знаешь всех не только
в лицо, a, nolens volens, [Волей-неволей (лат.).] совершенно незаметно
узнаешь всю подноготную, решительно все, что только можно
знать, даже немного более того, потому что вообще засидевшийся
в провинции русский человек чувствует непреодолимую слабость к красному словцу, особенно когда дело касается своего ближнего.
Так называемых тайн для провинции не существует, здесь все известно, все живут на виду и потихоньку злословят друг друга; прожив
в Пеньковке какую-нибудь неделю, я вошел
в этот круг всеведения и
знал не только прошлое и настоящее моих новых знакомых, но отчасти даже их будущее.
Например, встанешь рано утром, чтобы успеть до жару кое-что разобрать из собранных материалов, и вперед
знаешь, что сейчас же услышишь бесконечную ругань Фатевны сначала на мужа (старик
в пестрядевой рубахе, который вывозил навоз, оказался мужем Фатевны), затем с Галактионовной, а потом начинается бесконечная расправа с Фешкой и Глашкой; после этого Фатевна отправляется на рынок, где она торговала мукой, солью, крупами, овсом, сбруей, мылом и дегтем.
Галактионовна делала вид, что ничего не слыхала, садится где-нибудь
в уголок, закрывает рот рукой и каким-нибудь самым невинным вопросом или замечанием открывала свою убийственную атаку; Мухоедов по опыту
знает, что Галактионовна пришла неспроста, и всеми силами старается навести ее на суть дела.
Немец завел бы дрожки, оранжерею, штиблеты — «сестры» ездили
в простых телегах, но зато это была такая телега,
в которой от колеса до последнего винта все подавляло высоким достоинством своего качества; любители заморского удивляются чистоте немецких домиков, но войдите
в избу разбогатевшего русского мужика, особенно из раскольников — не
знаю, какой еще чистоты можно требовать от места,
в котором живут, а не удивляют своей чистотой.
— И
в заводе свое дело тонко
знает, любо смотреть, а вот поди ты, деньги губят…
Мне пришлось за некоторыми объяснениями обратиться к самому Слава-богу, который принял меня очень вежливо, но, несмотря на самое искреннее желание быть мне полезным, ничего не мог мне объяснить по той простой причине, что сам ровно ничего не
знал; сам по себе Слава-богу был совсем пустой немец, по фамилии Муфель; он
в своем фатерлянде пропал бы, вероятно, с голоду, а
в России,
в которую явился, по собственному признанию,
зная только одно русское слово «швин»,
в России этот нищий духом ухитрился ухватить большой кус, хотя и сделал это из-за какой-то широкой немецкой спины, женившись на какой-то дальней родственнице какого-то значительного немца.
Чем больше я
узнавал Мухоедова, тем больше начинал любить эту простую, глубоко честную душу; но, живя
в Пеньковке уже вторую неделю, я начинал убеждаться все сильней
в том, что Мухоедов был совсем бесхарактерный человек
в некоторых отношениях, особенно если вблизи не было около него какой-нибудь сильной руки, которая время от времени поддерживала бы его и не позволяла зарываться.
— Успокойтесь, пожалуйста, ведь мы и без вас что-нибудь едим; женской прислуги я не взяла с собой, потому что люблю иногда поработать, как кухарка. Гаврило Степаныч ворчит на меня за это, но, видите ли, мне необходимо готовить самой обед, потому что только я
знаю, что любит муж и как ему угодить, а полнейшее спокойствие для него теперь лучшее лекарство. — Переменив тон, она прибавила: — А пока он придет, вы, во-первых, сходите умыться прямо
в речке, а потом я вас напою чаем; вот вам мыло и полотенце.
К моему удивлению, Гаврило Степаныч порядочно
знал политическую экономию, читал Адама Смита, Милля, Маркса и постоянно жалел только о том, что, не
зная новых языков, он не может пользоваться богатой европейской литературой по разным экономическим вопросам из первых рук, а не дожидаясь переводов на русский язык;
в статистике Гаврило Степаныч был как у себя дома, читал Кетле и Кольба, а работы русского профессора Янсона он
знал почти наизусть.
Вообще трудно было сказать, чего только не
знал и чего не читал Гаврило Степаныч, и, главное, все это делалось только
в свободное время от его специальных занятий
в заводе и делалось исключительно по своему собственному выбору, вне всяких посторонних влияний.
У меня,
знаете, давно
в голове бродит некоторая идея…
Вся эта орда перевернула вверх дном решительно все
в нашей избушке: старик лесничий барабанил на рояле арии из m-me Angot, молодой поляк делал глазки Александре Васильевне, выпячивал и надувал грудь, закручивал молодецки усы; бедная женщина краснела и не
знала, куда ей деваться от такого любезного кавалера.
До самого утра этаким манером гарцевали, а потом наши господа отобрали себе по принцессе и нас из избы по шеям; я порядки эти ихние
в тонкости
знаю, а когда играл на губах, одну бутылочку с финшалпалом
в пазуху спрятал.
— Пеньковка и еще девять заводов принадлежат, как вы
знаете, Кайгородову, который живет постоянно за границей и был на заводах всего только раз
в своей жизни, лет пятнадцать тому назад; пробыл недели две и уехал.
— Он умер, но пожалейте ее, — объяснял я, — для нее он еще не умер… дайте ей прийти
в себя, она не
знает, что делает.
«Где ружье?» — «
В починке…» Ну,
знаем мы эту починку, сейчас к мастеру, на которого он сослался, а у мастера этого ружья, конечно, не оказалось, — словом, запутался совсем и
в ногах валяется, а виновным себя не признает.
— Филька ни при чем, — заговорила Фатевна, обрадованная тем, что я ничего не
знал об этом деле. — Филька тогда же выправился, а потом пьяный и проболтался, что стрелял ружьем
в Гаврилу Степаныча Коскентин. Сейчас следователь пригнал Коскентина
в суд, а на суде Коскентин и повинился, что действительно он ружьем стрелял.
В это время
в дверях показался Мухоедов, он остановился и по близорукости сначала не
узнал меня; он сильно изменился, похудел, на лбу легло несколько мелких складок, и глаза смотрели с тревожным выражением.
Узнав меня, он очень обрадовался, крепко пожал мою руку и, схватив сына на руки, с каким-то торжеством проговорил...
Мы подошли к небольшому домику
в три окна; небольшая полинявшая вывеска гласила, что здесь «Народная школа».
В передней нас встретил Евстигней, который сосредоточенно ковырял кочедыком лапоть; старик
узнал меня и заковылял
в небольшую комнату, откуда показалась Александра Васильевна. Увидев меня, она улыбнулась и на мгновение отвернулась
в сторону, чтобы вытереть набежавшую слезу.
— Как я рада… как рада, — шептала Александра Васильевна, не
зная, как усадить нас
в своей крохотной комнатке.
— Конь
в езде, друг
в нужде, — говорила Александра Васильевна. — Я так испытала на себе смысл этой пословицы… Сначала мне хотелось умереть, так было темно кругом, а потом ничего, привыкла. И
знаете, кто мой лучший друг? Отец Андроник… Да, это такой удивительный старик, добрейшая душа. Он просто на ноги меня поднял, и если бы не он, я, кажется, с ума сошла бы от горя. А тут думаю: прошлого не воротишь, смерть не приходит, буду трудиться
в память мужа, чтобы хоть частичку выполнить из его планов.