Неточные совпадения
Кормить всю дворню было слабостью Домнушки, особенно когда с
ней обращались ласково. Погрозив Тишке кулаком,
она сейчас
же полезла в залавок, где в чашке стояла накрошенная капуста с луком и квасом.
О, как любила когда-то
она вот эту кудрявую голову, сколько приняла из-за
нее всякого сраму, а он на свою
же кровь поднимается…
Она чувствовала то
же сладко-замирающее ощущение, как на высоких качелях.
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались
ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То
же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
— А как
же, например, моя-то домна останется? — накинулся Никитич с азартом, — для него вдруг сделалось все совершенно ясно. — Ну, как
ее оставить хоть на час?.. Сейчас козла посадишь — и конец!
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее,
она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то
же...
— Нельзя
же, Нюрочка, упрямиться… Нужно идти к бабушке. Ручку у
ней поцелуй… Нужно стариков уважать.
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла от русской печи к окну. Те
же ловкие руки, которые заставили
ее кланяться бабушке в ноги, теперь быстро расплетали
ее волосы, собранные в две косы.
— Погостили у баушки Василисы, Петр Елисеич? — спрашивала Анфиса Егоровна. — И слава богу… Сколько лет не видались, а старушка уж старенькая стаёт… Не сегодня-завтра и помрет, а теперь
ей все
же легче…
Но его кудрявая голова очутилась сейчас
же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда
она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.
— Скоро управимся, Аннушка, — отвечала Наташка, подкупленная жалостливым словцом, — ведь
ее никто не жалел. — Попрошу у вас
же лошади, когда ослобонится.
Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем
же, с чем пришла. А Наташка долго
ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка — одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо
ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
Старики отправились в господский дом и сначала завернули на кухню к Домнушке. Все
же свой человек, может, и научит, как лучше подойти к приказчику. Домнушка сначала испугалась, когда завидела свекра Тита, который обыкновенно не обращал на
нее никакого внимания, как и на сына Агапа.
Она по десяти раз прочитывала одно и то
же место, закрывала глаза и старалась повторить его из слова в слово наизусть.
Она плохо сознавала, что делает и что должна сделать, но вместе с тем отлично знала, что должна все устроить, и устроить сейчас
же.
— А как
же Енафа-то? — проговорила
она.
Да и
она сама, Аграфена, будет такою
же мастерицей, когда состарится, а пока будет проживать в скитах черничкой.
Отогревшись в избушке,
она улеглась в сани и сейчас
же заснула убитым молодым сном — тем сном, который не знает грез.
— Ты вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть…
Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса. Я
ее вот так
же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя. А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа, тем больше ты
ее опасайся. Змея
она подколодная, пряменько сказать…
— Зачем
же Енафа стравила
ее? — удивлялась Аграфена.
Немного поодаль задами к
ней стояла другая такая
же изба.
— Щеголиха… — прошипела
она, поправляя трещавшую в светце лучину. — Чьих ты будешь, умница? Гущиных?.. Слыхала про брательников, как
же! У Самойла-то Евтихыча тоже брательник обережным служит, Матвеем звать?.. Видала.
— Последнее это дело! — кричала Наташка. — Хуже, чем по миру идти. Из-за Окулка
же страмили на весь завод Рачителиху, и ты
же к
ней идешь за деньгами.
Ведь не съест
же она ее в самом деле, ежели у
ней и на уме нет ничего худого, как у других фабричных девок.
Катря краснела, молчала и поскорее старалась улизнуть наверх, а Домнушка только качала головой. С барышней Домнушка тоже обращалась как-то сурово и постоянно ворчала на
нее. Чуть маленькие ножки Нюрочки покажутся на лестнице, как Домнушка сейчас
же и оговорит
ее...
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и
она скрывалась, хотя
ее так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу на глаз все с тою
же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала
ее в слезах.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я вся тут… Нечего с меня взять, с солдатки! Дочь у вас растет, большая будет, вам
же стыдно… Этакой срам в дому! Беспременно этого варнака Тишку в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая девка и больше ничего, а вы хозяин в дому и ответите за
нее.
Воодушевившись, Петр Елисеич рассказывал о больших европейских городах, о музеях, о разных чудесах техники и вообще о том, как живут другие люди. Эти рассказы уносили Нюрочку в какой-то волшебный мир, и
она каждый раз решала про себя, что, как только вырастет большая, сейчас
же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как-то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
Когда утром Нюрочка проснулась, Анфисы Егоровны уже не было —
она уехала в Самосадку так
же незаметно, как приехала, точно тень, оставив после себя не испытанное еще Нюрочкой тепло. Нюрочка вдруг полюбила эту Анфису Егоровну, и
ей страшно захотелось броситься
ей на шею, обнимать
ее и целовать.
Били
ее часто и больно, как и всех других пропащих бабенок, но зачем
же увечить человека?..
Дурное настроение Нюрочки прошло сейчас
же, и
она с любопытством смотрела по сторонам дороги, где мелькал лес и покосы.
Она сейчас
же повела гостей показывать новый дом, купленный по случаю за бесценок.
Груздев скоро пришел, и сейчас
же все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и
она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас
же в господский дом, до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
— Но ведь
она живет на месте, зачем
же ее отрывать от работы?..
Она жалованье получает…
Выдастся
же этакий денек!.. Петр Елисеич никогда не сердился на Нюрочку, а тут был даже рад, когда
она ушла в свою комнату.
Сидит и наговаривает, а сам трубочку свою носогрейку посасывает, как следует быть настоящему солдату. Сначала такое внимание до смерти напугало забитую сноху, не слыхавшую в горбатовской семье ни одного ласкового слова, а солдат навеличивает
ее еще по отчеству. И какой
же дошлый этот Артем, нарочно при Макаре свое уважение Татьяне показывает.
Нашелся
же такой человек, который заступился и за
нее, Татьяну, и как все это ловко у солдата вышло: ни шуму, ни драки, как в других семьях, а тихонько да легонько.
Домнушка, не замечавшая раньше забитой снохи, точно в первый раз увидела
ее и даже удивилась, что вот эта самая Татьяна Ивановна точно такой
же человек, как и все другие.
Не век
же и
ей за кабацкою стойкой мыкаться.
Когда
ей делалось особенно тяжело, старуха посылала за басурманочкой и сейчас
же успокаивалась. Нюрочка не любила только, когда бабушка упорно и долго смотрела на
нее своими строгими глазами, — в этом взгляде выливался последний остаток сил бабушки Василисы.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так
она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все
же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Аграфена видела, что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы, что мирские, что скитские, и всем им одна цена, и слабость у них одна женская. Вот Аглаида и глядеть на него не хочет, а что он
ей сделал? Как родила в скитах, он
же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще, что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед ним
же похваляется.
— У нас, у скитских, побольше делов-то, чем у мирских, — говорила
она иногда, точно оправдываясь перед Аглаидой. — В другой раз хоть разорваться, так в ту
же пору.
— Мы им покажем, как говорят кануны, — грозилась мать Енафа в воздушное пространство и даже сжимала кулаки. — Нонче и на могилках-то наши
же беспоповцы болтают кое-как, точно омморошные. Настоящие-то старики повымерли, а теперешние наставники сами лба перекрестить по-истовому не умеют. Персты растопыривают и щелчком молятся… Поучись у нашей Пульхерии, Аглаидушка:
она старину блюдет неукоснительно.
Спиридония, как
ее сейчас
же сменяла другая.
Где
же ей, Аглаиде, состязаться с анбашскою головщицей, когда
ее душили слезы!
Старец Кирилл опять упал на траву и зарыдал «истошным голосом». Аглаида сидела неподвижно, точно прислушиваясь к тому, что у
ней самой делалось на душе. Ведь и
она то
же самое думала про себя, что говорил
ей сейчас плакавший инок.
Лечили
ее разными домашними средствами свои
же старушки.
Вася был отправлен сейчас
же к матери в Мурмос, а Груздев занялся караваном с своею обычною энергией. Во время сплава он иногда целую неделю «ходил с теми
же глазами», то есть совсем не спал, а теперь ему приходилось наверстывать пропущенное время. Нужно было повернуть дело дня в два. Нанятые для сплава рабочие роптали, ссылаясь на отваливший заводский караван. Задержка у Груздева вышла в одной коломенке, которую при спуске на воду «избочило», — надо было
ее поправлять, чтобы получилась правильная осадка.