Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего лица, —
такое сердитое и скуластое лицо,
с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
Катре было лет семнадцать. Красивое смуглое лицо
так и смеялось из-под кумачного платка, кокетливо надвинутого на лоб. Она посторонилась, чтобы дать Егору дорогу, и
с недоумением посмотрела ему вслед своими бархатными глазами, — «кержак, а пан велел прямо в кабинет провести».
— Матушка послала… Поди, говорит, к брату и спроси все.
Так и наказывала, потому как, говорит, своя кровь, хоть и не видались лет
с десять…
Такие сюртуки носили еще в тридцатых годах:
с широким воротником и длинными узкими рукавами, наползавшими на кисти рук.
Старик вскочил
с диванчика, ударил кулаком по столу,
так что звякнула кружка
с квасом, и забегал по комнате.
При входе в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое лицо
так и застыло от умиления, а круглые темные глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч ходит по фабрике, Подседельников обежал все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом
с ним вытянулся в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути
с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать…
Так и скажи, что исправник приехал.
Скоро весь господский дом заснул, и только еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол и снова переживал неприятную сцену
с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки есть человеческое достоинство, черт возьми!..
Отдельный порядок, соединявший базар
с господским домом, составляли
так называемые «служительские дома», где жили заводские служащие и церковный причт.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много
таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то
с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Глиста!.. — проговорил Груздев вслед Овсянникову. —
Таким бы людям и на свет лучше не родиться. Наверное, лежал и подслушивал, что мы тут калякали
с тобой, Иван Семеныч, потом в уши Луке Назарычу и надует.
С отъездом Луки Назарыча весь Ключевской завод вздохнул свободнее, особенно господский дом, контора и фабрика. Конечно, волю объявили, — отлично, а все-таки кто его знает… Груздев отвел Петра Елисеича в кабинет и там допрашивал...
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек
с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать
так пировать, а там пусть дома жена ест, как ржавчина».
С этою счастливою мыслью были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные в житейских делах.
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул руки в бока,
так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое «шадривое» лицо
с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса...
— Нет, ты постой, Дорох… Теперь мы
так с тобой, этово-тово, будем говорить. Есть у меня сын Павел?
—
Так,
так, Федорка… вспомнил. В нашем Туляцком конце видал, этово-тово, как
с девчонками бегала. Славная девушка, ничего, а выправится — невеста будет.
Знаки повторились
с новою силой, и Васина голова делала
такие уморительные гримасы, что Нюрочка рассмеялась сквозь слезы.
— Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали
с королем…
Такой обычай существовал, а Луи-Филипп был добряк. Ну, и я обедал…
Набат поднял весь завод на ноги, и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его
так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе
с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.
— Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет
с Домнушкой… Вприсядку
так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал… И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.
Комната Нюрочки помещалась рядом
с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина, другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу
такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед.
Пульс был нехороший, и Петр Елисеич только покачал головой.
Такие лихорадочные припадки были
с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем, вот и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.
Так, например, обедавший
с французским королем Мухин на Самосадке был встречен проклятиями.
— А то як же?.. В мене
така голова, Ганна… тягнем горилку
с Титом, а сами по рукам…
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги
так и болтались у ней на ногах.
С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
— Што взяла, старая? — накинулся Деян из своего окна на Ганну. — Терешка-то придет из машинной,
так ты позови меня поучить его… А то вместе
с Титом придем.
— Как ты сказал: в гости?.. Вот я ужо слезу
с печки-то да Титу и пожалуюсь… Он вам
таких гостинцев насыплет, пострелы.
— А на покос… Меня хотел везти, да я убег от него. Больно злой
с похмелья-то, старый черт… Всех по зубам
так и чистит
с утра.
Вместе
с приливавшим довольством явились и новые требования: Агафью взяли уже из богатого дома, — значит, ею нельзя было
так помыкать, как Татьяной, да и работать по-настоящему еще нужно было учить.
Выходило
так, что Татьяна своим слишком рабочим видом точно конфузила горбатовскую семью, особенно наряду
с другими снохами, и ее держали в черном теле, как изработавшуюся скотину, какая околачивается по задним дворам на подножном корму.
Илюшка упорно отмалчивался, что еще больше злило Рачителиху.
С парнишкой что-то сделалось: то молчит, то
так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки, а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она не вытерпела.
Так как место около кучера на козлах было занято обережным, то Груздев усадил Илюшку в экипаж рядом
с собой.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. —
С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи…
С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела,
так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то
так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— А,
так ты вот как
с матерью-то разговариваешь!.. — застонала старуха, отталкивая сына. — Не надо, не надо… не ходи… Не хочешь матери покориться, басурман.
— Пойдем теперь за стол,
так гость будешь, — говорила старуха, поднимаясь
с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не
с кого и взыскивать…
— Не хлопочите, пожалуйста… — просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. — Я рад
так посидеть и поговорить
с вами.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был,
так на улице
с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры
с Мосеем, но
так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, —
так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
— Антихрист народился, вот что, если говорить напрямки! —
с неожиданным азартом заявил смиренный Кирилл и даже ударил кулаком по столу,
так что посуда загремела.
— Ступай, жалься матери-то, разбойник! — спокойно говорила Таисья,
с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши,
так что его кудрявая голова болталась и стучала о пол. — Ступай, жалься… Я тебя еще выдеру. Погоди, пес!..
— Эх вы, вороны, разве
так борются? — кричал
с балкона Груздев, размахивая платком. — Под левую ногу Спирьку ударь, а потом через колено…
Домой принесли Самойлу Евтихыча в чекмене, как он боролся. В кабинете, когда начали снимать сапог
с левой ноги, он закричал благим матом,
так что Анфисе Егоровне сделалось дурно, и Таисья увела отпаивать ее водой. Пришлось ухаживать за больным Петру Елисеичу
с казачком Тишкой.
Отчаянная свалка прекратилась только
с появлением на поле битвы Петра Елисеича. Народ бросился врассыпную, а в кругу остались лежавшие пластом Терешка-казак и Макар Горбатый. Их
так замертво и снесли в ближайшую избу.
В первые две недели
такой страды все снохи «спадали
с тела» и только потом отдыхали, когда поспевала гребь и вообще начиналась раздышка.
— Куды ни пошевелись, все купляй… Вот какая наша земля, да и та не наша, а господская. Теперь опять
так сказать: опять мы в куренную работу
с волею-то своей али на фабрику…
Такие разговоры повторялись каждый день
с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Ковали могли бы управиться наряду
с Деяном,
так на работу ленивы и погулять любят.
Ничего, славная девушка, коренастенькая
такая,
с крутым оплечьем и румянцем во всю щеку.
— Да я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела.
Так и другие бабы… Э, плевать! А то я мовчу, сват, как мы
с тобой будем: посватались, а може жених
с невестой и разъедутся. Так-то…
Замечательно было то, что как хохлушки,
так и тулянки одевались совсем по-заводски, как кержанки: в подбористые сарафаны, в ситцевые рубашки, в юбки
с ситцевым подзором, а щеголихи по праздникам разряжались даже в ситцевые кофты.