Неточные совпадения
Домнушка
знала, что Катря
в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только
в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки
в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
В Егоре девочка
узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет
в завод.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и
в свое время объявят, как и
в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят…
В Мурмосе уж все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не
знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
Его возмущает проклятый француз, как он мысленно называет Петра Елисеича, — ведь
знает, зачем приехали, а прикидывается, что удивлен, и этот исправник Чермаченко, который, переодевшись
в сарайной, теперь коротенькими шажками мельтесит у него перед глазами, точно бес.
Старый коморник, по прозванию Слепень, не
узнал его и даже не снял шапки, приняв за кого-нибудь из служащих с медного рудника, завертывавших по вечерам на фабрику, чтобы
в конторке сразиться
в шашки.
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это
в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого уже не будут
знать. Есть человеческое достоинство… да…
Домнушка
знала свычаи Груздева хорошо, и самовар скоро появился
в сарайной. Туда же Домнушка уже сама притащила на сковороде только что испеченную
в масле пшеничную лепешку, как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен, а другой совсем пухлый.
С отъездом Луки Назарыча весь Ключевской завод вздохнул свободнее, особенно господский дом, контора и фабрика. Конечно, волю объявили, — отлично, а все-таки кто его
знает… Груздев отвел Петра Елисеича
в кабинет и там допрашивал...
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее
в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не
знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом
в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Рачителиха
знала, зачем прилетела Домнушка: из господского дома
в кабак прошел кричный мастер Спирька Гущин, первый красавец, которого шустрая стряпка давно подманивала и теперь из-за косячка поглядывала на него маслеными, улыбавшимися глазами.
Нюрочка перебегала из столовой
в залу и смотрела
в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не
знал, как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая глазами на Овсянникова...
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ
в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие
знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали
в кухню к Домнушке и не
знали, куда им спрятаться.
Все сконфуженно молчали. Иван Семеныч, когда
узнал,
в чем дело, даже побелел от злости и дрожащими губами сказал Рачителихе...
— Куда же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я
знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются, а он, как зверь, бежит
в лес… Мне его жаль, папочка!..
С первых же шагов на родной почве произошли драматические столкновения: родная, кровная среда не
узнавала в «заграничных» свою плоть и кровь.
— Да я почем
знаю… Вместе сидели
в кабаке…
Теперь запричитала Лукерья и бросилась
в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке и, как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна не
знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном
в машинную Терешке.
Все
знали, что старику помог второй сын, Макар, который попал
в лесообъездчики и стал получать доходы.
— А ты не
знал, зачем Окулко к вам
в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она еще
в девках была. Ее
в хомуте водили по всему заводу… А все из-за Окулка!..
Когда у кабака Дуньки Рачителихи стояла сивая кобыла, все
знали, что
в кабаке засел Морок.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого
знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а
в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты
в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла
в двух полуштофах.
—
Знаю,
знаю, Дунюшка… Не разорваться тебе
в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею… Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу с собой на Самосадку.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично
знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав
в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо
в лапы к обережному Матюшке Гущину.
Матюшка с медвежьею силой соединял
в себе великую глупость, поэтому остановился и не
знал, что ему делать: донести приказчичьи пожитки до горницы или бросить их и бежать за Егором…
В избу начали набиваться соседи, явившиеся посмотреть на басурмана: какие-то старухи, старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не помнил. Он ласково здоровался со всеми и спрашивал, чьи и где живут. Все его
знали еще ребенком и теперь смотрели на него удивленными глазами.
Петру Елисеичу не хотелось вступать
в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич
знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
В этих словах слышалось чисто раскольничье недоверие, которое возмущало Петра Елисеича больше всего: что ему скрывать, пока ни он, ни другие решительно ничего не
знали? Приставанье Мосея просто начинало его бесить.
— Ишь быстроногая… — любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье было под сорок лет, но ее восковое лицо все еще было красиво тою раскольничьею красотой, которая не
знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших
в этой начетчице сил.
Таисья даже не обернулась, и Никитич махнул рукой, когда она с девочками скрылась
в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте, побормотал что-то про себя и решительно не
знал, что ему делать.
— Ишь какие вострые глаза:
узнала тятьку! — похвалила Таисья, заслоняя глаза от солнца рукой. — Твой тятька
в кругу шарашится. Прежде-то сам хватски боролся, а ноне, ишь, ребятишек стравляет.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все
в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя
знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
— Отсоветовать вам я не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете, что я это о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть хорошие земли
в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и
знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
Вообще ходоков охватило крепкое недоверие и к попу и к приказчику. Это чувство укрепило их
в решении немедленно отправиться
в путь. Об их замыслах
знали пока одни старухи, которые всячески их поддерживали: старухи так и рвались к своему хлебу.
— И это
знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись
в могилу… Вот француз все своею заграницей утешает, да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
— Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все
знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?..
Знаю, все
знаю…
в порошок изотру… всех законопачу
в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Домик,
в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные
в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так прошел целый день и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился
в шахту. Караул был немедленно снят. Анисья
знала все привычки Луки Назарыча, и
в восемь часов утра уже был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
— Нельзя-с, Лука Назарыч… Не прежняя пора! Надо их отправить
в волостное правление, пусть там с ними делаются, как
знают…
Самосадские и ключевские раскольники хорошо
знали дорогу
в Таисьину избу, хотя
в шутку и называли хозяйку «святою душой на костылях».
На полатях лежал Заболотский инок Кирилл, который частенько завертывал
в Таисьину избушку. Он наизусть
знал всю церковную службу и наводил на ребят своею подавляющею ученостью панический страх. Сама Таисья возилась около печки с своим бабьим делом и только для острастки появлялась из-за занавески с лестовкой
в руках.
— Аминь! — ответила Таисья, выглядывая
в окно. — Да это ты, Аграфена, а я и не
узнала тебя по голосу-то.
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел
в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену
в заднюю половину, где была как у себя дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем
в руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что
узнал ее.
Таисья теперь думала о том, как бы благополучно миновать куренную повертку, которая выходила на самосадскую дорогу
в половине, — попадутся куренные, как раз
узнают по пегашке и расскажут брательникам.
Транспортные
в Ключевском заводе были все чужие и мало
знали Таисью.
Анфиса Егоровна привыкла к таким таинственным появлениям Таисьи и без слова провела ее
в светелку наверх, где летом привязана была Оленка. Хозяйка мельком взглянула на Аграфену и, как Основа, сделала вид, что не
узнала ее.
Аграфену оставили
в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там
в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала
в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза
узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену
в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Сама Аграфена
знала об этом из пятого
в десятое, да и тому, что слыхала, мало верила.
Отогревшись
в избушке, она улеглась
в сани и сейчас же заснула убитым молодым сном — тем сном, который не
знает грез.
— Выведу
в орду всю свою семью, а вы как
знаете, этово-тово, — повторял Тит.
Она завидовала отецким дочерям, которые никакого горя
в девках не
знают, а потом выскочат замуж и опять попадут на хорошее житье.