Неточные совпадения
Меня всегда возмущало это нахальное любопытство уличной толпы в
таких случаях,
а теперь в особенности, потому что мне казалось, что канатчик почти принадлежал мне,
как собрат по профессии.
— Люблю, — шептал пьяный старик, не выпуская моей руки. — Ах, люблю… Именно хорош этот молодой стыд… эта невинность и девственность просыпающейся мысли. Голубчик, пьяница Селезнев все понимает… да!
А только не забудьте, что канатчик-то все-таки повесился. И
какая хитрая штука: тут бытие, вившее свою веревку несколько лет, и тут же небытие, повешенное на этой самой веревке. И притом
какая деликатность: пусть теперь другие вьют эту проклятую веревку… хе-хе!
С одной стороны, моя комната «очертела» мне до невозможности,
как пункт какого-то предварительного заключения, и поэтому, естественно, меня тянуло разделить свое одиночество с другим, подобным мне существом, — это инстинктивное тяготение к дружбе и общению — лучшая характеристика юности;
а с другой, — я
так же инстинктивно боялся потерять пока свое единственное право — сидеть одному в четырех стенах.
Мне ничего не оставалось,
как признаться, хотя мне писала не «одна добрая мать»,
а «один добрый отец». У меня лежало только что вчера полученное письмо, в
таком же конверте и с
такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного конца России. И Пепко и я были далекими провинциалами.
— Ей хорошо, — злобствовал Пепко, — водки она не пьет, пива тоже… Этак и я прожил бы отлично. Да… Наконец, женский организм гораздо скромнее относительно питания. И это дьявольское терпение: сидит по целым неделям,
как кикимора. Никаких общественных чувств,
а еще Аристотель сказал, что человек — общественное животное. Одним словом, женский вопрос… Кстати, почему нет мужского вопроса? Если равноправность,
так должен быть и мужской вопрос…
Как же это
так, вдруг: вчера жучки,
а завтра греческие придыхания? Я только тут в первый раз почувствовал себя литературным солдатом, который не имеет права отказываться даже самым вежливым образом…
—
А вот хоть бы то, что мы сейчас идем. Ты думаешь, что все
так просто: встретились случайно с какими-то барышнями, получили приглашение на журфикс и пошли…
Как бы не
так! Мы не сами идем,
а нас толкает неумолимый закон… Да, закон, который гласит коротко и ясно: на четырех петербургских мужчин приходится всего одна петербургская женщина. И вот мы идем, повинуясь закону судеб, влекомые наглядной арифметической несообразностью…
— Молодой человек, ведь вам к экзамену нужно готовиться? — обратился он ко мне. — Скверно…
А вот что: у вас есть богатство. Да… Вы его не знаете,
как все богатые люди: у вас прекрасный язык. Да… Если бы я мог
так писать, то не сидел бы здесь. Языку не выучишься — это дар божий… Да.
Так вот-с, пишете вы какой-то роман и подохнете с ним вместе. Я не говорю, что не пишите,
а только надо злобу дня иметь в виду.
Так вот что: попробуйте вы написать небольшой рассказец.
— У меня материалу, батенька, на три года вперед… Да. Недавно мне одна барыня принесла повестушку… Повестушка-то
так себе,
а вот название ядовитое: «Поцелуй Иуды».
Как это вам нравится? Хе-хе… Вот
так барыня!
— Вы студент? Так-с… — занимал меня Иван Иваныч. — Что же, хорошее дело… У меня был один товарищ, вот
такой же бедняк,
как и вы,
а теперь на своей паре серых ездит. Кто знает, вот сейчас вы в высоких сапогах ходите,
а может быть…
— Выдайте деньги молодому человеку… Да,
так своя пара серых,
а был беден,
как Иов. Бывает…
— Знаешь что? Мы сегодня будем дышать свежим воздухом, — заявил Пепко раз вечером с
таким видом, точно хотел выстрелить. — Да, будем дышать, и все тут. Судьба нас загнала в подлую конуру,
а мы назло ей вот
как надышимся! Всю гигиену выправим в лучшем виде.
—
Как для чего?
А вот показать им всем, что и я могу ездить,
как они все, и что это ничего не стоит. Да… Вот я теперь иду пешком,
а тогда развалюсь
так же, закурю этакую регалию… «Эх, птица тройка! Неситесь, кони»… Впрочем, это из другой оперы, да и я сейчас еще не решил, на чем остановиться: ландо, открытая коляска или этакого английского черта купить.
—
А знаешь,
как образовалась эта высшая порода людей? Я об этом думал, когда смотрел со сцены итальянского театра на «весь Петербург», вызывавший Патти… Сколько нужно чужих слез, чтобы вот
такая патрицианка выехала в собственном «ланде», на кровных рысаках. Зло,
как ассигнация, потеряло всякую личную окраску,
а является только подкупающе-красивой формой. Да, я знаю все это и ненавижу себя, что меня чаруют вот эти патрицианки… Я их люблю, хотя и издали. Я люблю себя в них…
—
А, черт!.. Терпеть не могу баб, которые прилипают,
как пластырь. «Ах, ох, я навеки твоя»… Мне достаточно подметить эту черту, чтобы
такая женщина опротивела навеки. Разве
таких женщин можно любить? Женщина должна быть горда своей хорошей женской гордостью. У
таких женщин каждую ласку нужно завоевывать и поэтому
таких только женщин и стоит любить.
Милый Пепко,
как он иногда бывал остроумен, сам не замечая этого. В эти моменты какого-то душевного просветления я
так любил его, и мне даже казалось, что он очень красив и что женщины должны его любить. Сколько в нем захватывающей энергии, усыпанной блестками неподдельного остроумия. Во всяком случае, это был незаурядный человек, хотя и с большими поправками. Много было лишнего, многого недоставало,
а в конце концов все-таки настоящий живой человек,
каких немного.
Вон, например, дачная девушка в летнем светлом платье;
как она счастлива своими семнадцатью годами, румянцем, блеском глаз, счастлива мыслью, что живет только она одна,
а другие существуют только
так, для декорации; счастлива, наконец, тем, что ей еще далеко до психологии старых пней и сломанных бурей деревьев.
А мне они нравятся, вот эти дачи, кое-как слепленные из барочного леса и напоминающие собой скворечницы,
как дачники напоминают скворцов,
а больше всех
такими скворцами являемся мы с Пепкой.
— Это еще вопрос, Пепко. Сначала отдохнем с недельку
так,
а потом увидим, что и
как.
—
А как же, суседи будем… Я вот тут рядом сейчас живу. У меня третий год Иван Павлыч квартирует… Вот господин
так господин. Ах,
какой господин… Прямо говорит: «Васька, можешь ты мне соответствовать?» Завсегда могу, Иван Павлыч… Уж Васька потрафит, Васька все может сруководствовать. Не будет ли на чаек с вашей милости?
А как хорошо было ранним утром в парке, где
так и обдавало застоявшимся смолистым ароматом и ночной свежестью. Обыкновенно, я по целым часам бродил по аллеям совершенно один и на свободе обдумывал свой бесконечный роман. Я не мог не удивляться, что дачники самое лучшее время дня просыпали самым бессовестным образом. Только раз я встретил Карла Иваныча, который наслаждался природой в одиночестве,
как и я. Он находился в периоде выздоровления и поэтому выглядел философски-уныло.
Опять ругательство, и опять ленты немецкого чепца возмущаются. Ваську бесит то, что немка продолжает сидеть, не то что русская барыня, которая сейчас бы убежала и даже дверь за собой затворила бы на крючок. Ваське остается только выдерживать характер, и он начинает ругаться залпами, не обращаясь ни к кому,
а так, в пространство,
как лает пес. Крахмальный чепчик в такт этих залпов вздрагивает,
как осиновый лист, и Ваську это еще больше злит.
—
Так жить нельзя, Пепко,
как мы живем… Это — жалкое прозябание, нищета, несчастье. Возьмем хоть твой «женский вопрос»… Ты
так легко к нему относишься,
а между тем здесь похоронена целая трагедия. В известном возрасте мужчина испытывает мучительную потребность в любви и реализует ее в подавляющем большинстве случаев самым неудачным образом. Взять, например, хоть тебя…
— Я вообще не понимаю, за что меня
так любят женщины, — хвастался он. —
А чухонец-то в
каких дураках остался…
Этот смех меня ободрил, и я уже начинал придумывать смешное,
а девушка опять смеялась, смеялась больше потому, что стояла
такая дивная белая ночь, что ей, девушке, было всего восемнадцать лет, что кавалер делал героические усилия быть остроумным, что вообще при
таких обстоятельствах ничего не остается,
как только смеяться.
— Ах, да, эта высокая, с которой вы гуляли в саду. Она очень хорошенькая… Если бы я была
такая, Агафон Павлыч не уехал бы в Петербург. Вы на ней женитесь? Да? Вы о ней думали все время?
Как приятно думать о любимом человеке… Точно сам лучше делаешься… Как-то немножко и стыдно, и хорошо, и хочется плакать. Вчера я долго бродила мимо дач… Везде огоньки, все счастливы, у всех свой угол…
Как им всем хорошо,
а я должна была бродить одна,
как собака, которую выгнали из кухни. И я все время думала…
А я опять шел под руку с Александрой Васильевной, опять чувствовал,
как она опирается на мою руку, опять что-то рассказывал, и опять она
так хорошо и доверчиво улыбалась.
Ведь, кажется, можно было написать хорошую «вещицу» и для этой толпы, о которой автор мог и не думать, но это только казалось,
а в действительности получалось совсем не то: еще ни одно выдающееся произведение не появлялось на страницах изданий
таких Иванов Иванычей,
как причудливая орхидея не появится где-нибудь около забора.
Раз я сидел и писал в особенно унылом настроении,
как пловец, от которого бежит желанный берег все дальше и дальше. Мне опротивела моя работа, и я продолжал ее только из упрямства. Все равно нужно было кончать
так или иначе. У меня в характере было именно упрямство,
а не выдержка характера,
как у Пепки. Отсюда проистекали неисчислимые последствия, о которых после.
Например, тот же Степаныч ценил и уважал Фрея,
как «серьезного газетчика», но его симпатии были на стороне Порфира Порфирыча: «Они, Порфир Порфирыч, конечно, имеют свою большую неустойку, значит, прямо сказать, слабость,
а промежду прочим, завернут
такое тепленькое словечко в другой раз, что самого буфетчика Агапыча слезой прошибут-с»…
— Не стоит? Хе-хе…
А почему же именно я должен был потерять деньги,
а не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата за квартиру, пища, одежда и пропой. Я теперь даже писать не могу… ей-богу!
Как начну,
так мне и полезет в башку эта красная бумага: ведь я должен снова заработать эти десять рублей, и у меня опускаются руки. И мне начинает казаться, что я их никогда не отработаю… Сколько бы ни написал,
а красная бумага все-таки останется.
Однако нам
так и не удалось «им показать», потому что Райский скрылся из Петербурга неизвестно куда,
а имущество журнала находилось в типографии. Судебный пристав отказал производить взыскание,
так как не было ни редакции, ни конторы, ни склада изданий… В течение восьми недель я ходил в съезд с своим исполнительным листом, чтобы разрешить вопрос, но непременные члены только пожимали плечами и просили зайти еще. Наконец, нашелся один добрый человек, который вошел в мое положение.
—
А как бы вы думали? О, вы совсем не знаете жизни… Потом, он ни одной ночи не провел вне дома. Где бы ни был,
а домой все-таки вернется… Это много значит. Теперь он ухаживает за этой старой девой… Не делает чести его вкусу — и только.
—
А вот, читай… Целую неделю корпел. Знаешь, я открыл, наконец, секрет сделаться великим писателем. Да… И
как видишь, это совсем не
так трудно. Когда ты прочтешь, то сейчас же превратишься в мудреца. Посмотрим тогда, что он скажет… Ха-ха!.. Да, будем посмотреть…
— Анюта едет фельдшерицей, — объяснила Аграфена Петровна. — Что же, оно, может, и хорошо,
а притом и муж все-таки на глазах. Мало ли что на войне может случиться… Эти лупоглазые турчанки
как раз изведут добра молодца.
— Вашескородие, шапку украли… Что же это
такое?.. Можно сказать, душу полагать готов,
а они, подлецы, например, шапку…
Каким же манером, я, например, в Сербию? Все в шапках,
а я один оглашенный…
Меня убивали не эти разговоры,
а то,
как Аграфена Петровна смотрела на меня, —
так смотрят только на дорогих покойников.
Конечно, это нужно сделать складно,
а не
так,
как делал увлекавшийся Писарев.
— Ох, Агафон Павлыч, вот напугал-то…
А я
как взглянула,
так и обомлела: весь синий… жандарм…
Ты не понимаешь собственного счастья,
как здоровый не ценит своего здоровья,
а между тем именно
такая комната — идеал для всякого будущего знаменитого человека…
— Представь себе, Вася,
какая случайность, — объяснял Пепко. — Иду по улице и вижу: идет предо мной старичок и номера у домов читает. Я
так сразу и подумал: наверно, провинциал. Обогнал его и оглянулся…
А он ко мне. «Извините, говорит, не знаете ли господина Попова?» — «К вашим услугам: Попов»… Вышло, что Федот, да не тот… Ну, разговорились. Оказалось, что он тебя разыскивает.