Неточные совпадения
Кто пробовал
писать роман, тот поймет, насколько последняя причина
была уважительна.
Все равно сегодня ничего
писать не
будете…
— Да-с, у каждого
есть своя веревочка… Верно-с!.. А канатчик-то все-таки повесился… Кончено… finita la commedia… [комедия окончена… (итал.)] Xe-xe!.. Теперь, брат, шабаш… Не с кого взять. И жена, которая
пилила беднягу с утра до ночи, и хозяин из мелочной лавочки, и хозяин дома — все с носом остались.
Был канатчик, и нет канатчика, а Порфир Порфирыч
напишет рассказ «Веревочка» и получит за оный мзду…
Мне ничего не оставалось, как признаться, хотя мне
писала не «одна добрая мать», а «один добрый отец». У меня лежало только что вчера полученное письмо, в таком же конверте и с такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного конца России. И Пепко и я
были далекими провинциалами.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны
были заниматься литературой. Я
писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два дня ничего не
ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате
было тихо, и можно
было слышать, как скрипели наши перья.
— «Он
был среднего роста, с тонкой талией, обличавшей серьезную силу и ловкость»…
Есть!.. «Но в усталых глазах (почему в усталых?) преждевременно светился недобрый огонек…» Невредно сказано: огонек! «Меланхолическое выражение этих глаз сменялось неопределенно-жесткой улыбкой, эти удивительные глаза улыбались, когда все лицо оставалось спокойным». Вот учись, как
пишут…
Это
было, как
пишут в афишах, лицо без речей.
Я знал, как смотрит на мою работу Пепко, и старался
писать, когда его не
было.
Что же
писать после этих избранников, с которыми говорила морская волна и для которых звездная книга
была ясна…
Одним словом, мне приходилось
писать так, как будто это
был первый роман в свете и до меня еще никто не
написал ничего похожего на роман.
— Молодой человек, ведь вам к экзамену нужно готовиться? — обратился он ко мне. — Скверно… А вот что: у вас
есть богатство. Да… Вы его не знаете, как все богатые люди: у вас прекрасный язык. Да… Если бы я мог так
писать, то не сидел бы здесь. Языку не выучишься — это дар божий… Да. Так вот-с,
пишете вы какой-то роман и подохнете с ним вместе. Я не говорю, что не
пишите, а только надо злобу дня иметь в виду. Так вот что: попробуйте вы
написать небольшой рассказец.
Воспользовавшись нахлынувшим богатством, я засел за свои лекции и книги. Работа
была запущена, и приходилось работать дни и ночи до головокружения. Пепко тоже работал. Он
написал для пробы два романса и тоже получил «мзду», так что наши дела
были в отличном положении.
— Мое мнение? У вас слишком много описаний… Да, слишком много. Это наша русская манера…
Пишите сценами, как делают французы. Мы должны у них учиться… Да, учиться… И чтобы не
было этих предварительных вступлений от Адама, эпизодических вставок, и вообще главное достоинство каждого произведения — его краткость. Мы работаем для нашего читателя и не имеем права отнимать у него время напрасно.
Да… да, и еще раз да!» Основанием для таких гордых мыслей служил мой роман: вот
напишу, и тогда вы узнаете, какой
есть человек Василий Попов…
Кстати, Пепко начал пропадать в «Розе» и часто возвращался под хмельком в обществе Карла Иваныча. Немец отличался голубиной незлобивостью и никому не мешал. У него
была удивительная черта: музыку он
писал по утрам, именно с похмелья, точно хотел в мире звуков получать просветление и очищение. Стихи Пепки аранжировались иногда очень удачно, и немец говорил с гордостью, ударяя себя кулаком в грудь...
Желание желаний, так называет Шопенгауэр любовь, заставляет поэта
писать стихи, музыканта создавать гармонические звуковые комбинации, живописца
писать картину, певца
петь, — все идет от этого желания желаний и все к нему же возвращается.
Белые ночи… Что может
быть лучше петербургской белой ночи? Зачем я лишен дара
писать стихи, а то я непременно описал бы эти ночи в звучных рифмах. Пепко
пишет стихи, но у него нет «чувства природы». Несчастный предпочитает простое газовое освещение и уверяет, что только лунатики могут восхищаться белыми ночами.
— Скажите, пожалуйста, как
пишут романы?.. — спрашивала она. — Я люблю читать романы… Ведь этого нельзя придумать, и где-нибудь все это
было. Я всегда хотела познакомиться с романистом.
— В тебе говорит зависть, мой друг, но ты еще можешь проторить себе путь к бессмертию, если впоследствии
напишешь свои воспоминания о моей бурной юности. У всех великих людей
были такие друзья, которые нагревали свои руки около огня их славы… Dixi. [Я кончил (лат.).] Да, «песня смерти» — это вся философия жизни, потому что смерть — все, а жизнь — нуль.
Помню, как мне
было совестно
писать: «Роман в трех частях».
Раз я сидел и
писал в особенно унылом настроении, как пловец, от которого бежит желанный берег все дальше и дальше. Мне опротивела моя работа, и я продолжал ее только из упрямства. Все равно нужно
было кончать так или иначе. У меня в характере
было именно упрямство, а не выдержка характера, как у Пепки. Отсюда проистекали неисчислимые последствия, о которых после.
Невыгодное для меня сравнение с Порфиром Порфирычем нисколько не
было обидно: он
писал не бог знает как хорошо, но у него
была своя публика, с которой он умел говорить ее языком, ее радостями и горем, заботами и злобами дня.
Ты
написал печатный лист; чтобы его прочесть, нужно minimum четверть часа, а если ты автор, которого
будет публика читать нарасхват, то нужно считать, что каждым таким листом ты отнимаешь у нее сто тысяч четвертей часа, или двадцать пять тысяч часов.
— Не стоит? Хе-хе… А почему же именно я должен
был потерять деньги, а не кто-нибудь другой, третий, пятый, десятый? Конечно, десять рублей пустяки, но в них заключалась плата за квартиру, пища, одежда и пропой. Я теперь даже
писать не могу… ей-богу! Как начну, так мне и полезет в башку эта красная бумага: ведь я должен снова заработать эти десять рублей, и у меня опускаются руки. И мне начинает казаться, что я их никогда не отработаю… Сколько бы ни
написал, а красная бумага все-таки останется.
Обвинять же репортерское незнание, пожалуй, несправедливо, потому что поневоле приходится репортеру
писать обо всем, а маленькая газетная кляча не обязана
быть Гумбольдтом.
Извини, что я так давно не
писал тебе, то
есть не
писал совсем.
Итак, я не
писал тебе и сейчас
пишу только потому, что лежу в госпитале уже второй месяц и скучаю, как, вероятно,
будут скучать только будущие читатели твоих будущих произведений.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут
пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков (
пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает
писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. Я здесь
напишу. (
Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (
Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и
написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не
было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Анна Андреевна. Так вы и
пишете? Как это должно
быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?