Неточные совпадения
— Боязно, Фленушка, — молвила Настя. — Сердце так и замрет, только про это я вздумаю. Нет, лучше выберу я времечко, как тятенька ласков до меня
будет, повалюсь ему в
ноги, покаюсь во всем, стану просить, чтоб выдал меня за Алешу… Тятя добрый, пожалеет, не стерпит моих слез.
— То-то же. Говорю тебе, без моего совета слова не молви, шагу не ступи, — продолжала Фленушка. — Станешь слушаться — все хорошо
будет; по-своему затеешь — и себя и его сгубишь… А уж жива
быть не хочу, коли летом ты не
будешь женой Алексеевой, — прибавила она, бойко притопнув
ногой.
В
ногах валялась она перед Платонидой и даже перед Фотиньей, Христом-Богом молила их сохранить тайну дочери. Злы
были на спесивую Матренушку осиповские ребята, не забыли ее гордой повадки, насмешек ее над их исканьями… Узнали б про беду, что стряслась над ней, как раз дегтем ворота Чапурина вымазали б… И не снес бы старый позора, все бы выместил на Матренушке плетью да кулаками.
Нелюдно бывает в лесах летней порою. Промеж Керженца и Ветлуги еще лесует [Ходить в лес на работу, деревья ронить.] по несколько топоров с деревни, но дальше за Ветлугу, к Вятской стороне, и на север, за Лапшангу, лесники ни
ногой, кроме тех мест, где липа растет. Липу драть, мочало мочить можно только в соковую [Когда деревья в соку, то
есть весна и лето.].
— Сказано тебе, в зимнице его не поминать, — строго притопнув даже
ногой, крикнул на Патапа Максимыча дядя Онуфрий… — Так в лесах не водится!.. А ты еще его черным именем крещеный народ обзываешь…
Есть на тебе крест-от аль нет?.. Хочешь ругаться да вражье имя поминать, убирайся, покамест цел, подобру-поздорову.
До десятка собак с разнообразным лаем, ворчаньем и хрипеньем бросились на вошедших. Псы
были здоровенные, жирные и презлые. Кроме маленькой шавки, с визгливым лаем задорно бросившейся гостям под
ноги, каждая собака в одиночку на волка ходила.
«На первый раз, говорит, тысячи три бумажками, а станет дело на своих
ногах, тысяч пятьдесят серебром
будет надобно».
— Искушение с вами, девицы, беда, да и только, — бранилась она. — Эти ваши беседы, эти ваши супрядки — просто Господне наказание. Чем бы из Пролога что почитать аль песню духовную
спеть, у вас на уме только смешки да баловство. Этакие вы непутные, этакие бесстыжие!.. Погоди, погоди вот, придет матушка, все ей доложу, все доложу, бесстыдницы вы этакие!.. Слышь, говорю, замолчите!.. Оглохли, что ль? — крикнула она наконец, топнув
ногой.
— Спаси тебя Христос, Софьюшка, — отвечала игуменья. — Постели-ка ты мне на лежаночке, да потри-ка мне ноги-то березовым маслицем. Ноют что-то. Ну, что, Марьюшка, — ласково обратилась Манефа к головщице, — я тебя не спросила: как ты поживала? Здорова ль
была, голубка?
Заведены
были они не на широкую
ногу, зато устроены исправно и держались в хорошем порядке.
В семейном быту Гаврила Маркелыч
был с головы до
ног домовладыка старорусского завета.
напевала Фленушка, вытопывая дробь
ногами.
Вдруг над ним три раза
ногой топнули. То
был условный знак, придуманный Фленушкой. В тот вечер, как справляли канун именин Аксиньи Захаровны, она такую уловку придумала.
— Молчи, говорят тебе, — топнув
ногой, не своим голосом крикнула Настя. — Бессовестный ты человек!.. Думаешь, плакаться
буду, убиваться?.. Не на такую напал!.. Нипочем сокрушаться не стану… Слышишь — нипочем… Только вот что скажу я тебе, молодец… Коль заведется у тебя другая — разлучнице не жить… Да и тебе не корыстно
будет… Помни мое слово!
— Помнишь, каково нам горько
было тогда!.. Кажись, и махонькой
был, а кручина с
ног нас сбила… Теперь такой же бы
был!.. Ровесник ему, и звали тоже Алешей… Захаровна!.. Не сам ли Бог посылает нам сынка заместо того?.. А?..
— А кто его знает? С подаянием, должно
быть. В Оленево к нам еще на шестой неделе приехал… А бывал не у всех, у нас в Анфисиной да у матушки Фелицаты… По другим обителям ни
ногой.
— А что ж ей? — вскрикнула Фленушка. —
Ноги твои мыть да воду с них
пить?.. Ишь зазнайка какой!.. Обули босого в сапоги — износить не успел, а уж спеси на нем, что сала на свинье, наросло!.. Вспомни, — стоишь ли весь ты мизинного ее перстика?.. Да нечего рыла-то воротить — правду говорю.
Достала Никитишна нового полотна обернуть
ноги покойнице, новое недержанное полотенце дать ей в руки,
было бы чем отереть с лица пот в день Страшного суда Христова.
Повалятся архиерею в
ноги да в голос и завопят: «Как родители жили, так и нас благословили — оставьте нас на прежнем положении…» А сами себе на уме: «Не обманешь, дескать, нас — не искусишь лестчими словами, знаем, что в старой вере ничего нет царю противного, на то у Игнатьевых и грамота
есть…» И дело с концом…
День к вечеру склонялся, измучилась Фленушка писавши, а Манефа, не чувствуя устали, бодро ходила взад и вперед по келье, сказывая, что писать. Твердая, неутомимая сила воли виднелась и в сверкающих глазах ее, и в разгоревшихся ланитах, и в крепко сжатых губах. Глядя на нее, трудно
было поверить, что эта старица не дольше шести недель назад лежала в тяжкой смертной болезни и одной
ногой в гробу стояла.
Наконец все мужики
были отпущены, но писарь все-таки не вдруг допустил до себя Алексея. Больно уж хотелось ему поломаться. Взял какие-то бумаги, глядит в них, перелистывает, дело, дескать, делаю, мешать мне теперь никто не моги, а ты, друг любезный, постой, подожди, переминайся с
ноги на
ногу… И то у Морковкина на уме
было: не вышло б передряги за то, что накануне сманил он к себе Наталью с грибовной гулянки… Сидит, ломает голову — какая б нужда Алешку в приказ привела.
Будь чист, как стекло,
будь светел, как солнце праведное, а ступил в суд
ногой, полезай в мошну рукой: судейский карман, что утиный зоб — и корму не разбирает и сытости не знает…
Ходок
был плохой, нá
ноги слабый — одышка беднягу берет, а нечего делать, прибавляет да прибавляет шагу — поскорей бы укрыться от людских взоров.
— Во хмелю больше переходят, — отозвался Василий Борисыч. — Товарищ мой, Жигарев, рогожский уставщик, так его переправляли, на
ногах не стоял. Ровно куль, по земле его волочили… А в канаве чуть не утопили… И меня перед выходом из деревни водкой потчевали. «Лучше, — говорят, — как память-то у тебя отшибет — по крайности
будет не страшно…» Ну, да я повоздержался.
А у меня смелости нет, с места не могу сдвинуться,
ноги как плети, как
есть совсем их подкосило…
— Заспесивилась наша краля, зачванилась, — топнув с досады
ногой, молвила Фленушка, выходя однажды с Марьюшкой из домика Марьи Гавриловны. — Битый час сидели у ней, хоть бы единое словечко выронила… В торги, слышь, пускается, каменны палаты закладывать собирается, куда с нашей сестрой ей водиться!.. А мне наплевать —
ноги моей не
будет у грубиянки; и ты не ходи к ней, Марьюшка.
Исайя ликуй не
поют, вино
пьют из стеклянного сосуда, который потом жених бросает на пол и растаптывает
ногой.
— Оно ж и покрепче
будет, — улыбаясь и обнимая Алексея, молвила Марья Гавриловна. — В духовской-то обвенчаемся, так венец не в пример
будет крепче… Тогда уж ты меня как лапоть с
ноги не сбросишь…
Обмыли его, одели,
напоили, накормили, в баню сводили, на
ноги поставить не могли…
Нá
ноги поднял их дедушка, поженил, а сам по святым местам Богу молиться пошел: в Киеве
был, в Соловках, в Царьграде.
Глядя на работных белиц, что, подоткнув подолы, подмывали затоптанную накануне прихожими богомольцами паперть часовни, облюбовал
было он здоровенные, ровно из слоновой кости выточенные,
ноги одной молодой трудницы.
— Врет! — топнув
ногой, вскрикнула Фленушка и быстрыми шагами стала ходить взад и вперед по горнице. — Не уехать ему!.. Не пущу!.. Жива
быть не хочу, а уж он не уедет!.. На Казанскую
быть ему венчану… Смерти верней!..
Нехотя подал Патап Максимыч ему руку, еще раз с головы до
ног оглядел Алексея, слегка покачал головой, но сдержался — слова не молвил. Одно вертелось на уме: «Наряд-от вздел боярский, да салтык-от остался крестьянский; надень свинье золотой ошейник, все-таки
будет свинья».
Бросились к работной избе — трудники все до единого без задних
ног лежат; бросились к Бояркиным, там ни от кого из мужчин ни гласу, ни послушания: побежали к Игнатьевым, к Глафириным, там все пьяным-пьянехонько. Чрез Таисеина конюха ухитрился Петр Степанович во всем Комарове мужчин
споить.
— Прочь! — оттолкнув
ногой Парашу, громко закричал Патап Максимыч. — Прочь!.. Убирайтесь!.. С глаз моих долой!.. Знать вас не хочу!.. Духу чтоб вашего не
было!..