Неточные совпадения
— Кто
тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И
на разум мне того не приходило. Приедут гости к имениннице —
вот и все. Ни смотрин, ни сговора не будет; и про то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят друг
на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше.
Ты покаместь Настасье ничего не говори.
—
Вот еще! Одного! — вспыхнула Фленушка. — Он станет насмехаться, а
ты его люби. Да ни за что
на свете! Ваську Шибаева полюблю — так
вот он и знай, — с лукавой усмешкой, глядя
на приятельницу, бойко молвила Фленушка.
— А
тебе тоже бы молчать, спасенная душа, — отвечал Патап Максимыч сестре, взглянув
на нее исподлобья. — Промеж мужа и жены советниц не надо. Не люблю, терпеть не могу!.. Слушай же, Аксинья Захаровна, — продолжал он, смягчая голос, — скажи стряпухе Арине, взяла бы двух баб
на подмогу. Коли нет из наших работниц ловких
на стряпню,
на деревнях поискала бы. Да
вот Анафролью можно прихватить. Ведь она у
тебя больше при келарне? — обратился он к Манефе.
— Да полно ж
тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. —
Ты вот послушай-ка, что я скажу
тебе, только не серчай, коли молвится слово не по
тебе.
Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что
на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам
ты лучше меня знаешь.
— Заладил себе, как сорока Якова: муж да муж, — молвила
на то Аксинья Захаровна. — Только и речей у
тебя. Хоть бы пожалел маленько девку-то.
Ты бы лучше
вот послушал, что матушка Манефа про скитских «сирот» говорит. Про тех, что меж обителей особняком по своим кельям живут. Старухи старые, хворые; пить-есть хотят, а взять неоткуда.
—
Вот тебе тридцать пять рублев, — молвил тысячник, вынимая десятирублевую и отдавая ее Манефе. — Деньги счел по старине,
на ассигнации. Раздай по рублю
на двор, — примолвил сестре.
— Некогда мне с
тобой балясы точить, — молвила Фленушка. — Пожалуй, еще Матрена из бани пойдет да увидит нас с
тобой, либо в горницах меня хватятся… Настасья Патаповна кланяться велела.
Вот кто… Она по
тебе сокрушается… Полюбила с первого взгляда… Вишь глаза-то у
тебя, долговязого, какие непутные, только взглянул
на девку, тотчас и приворожил… Велишь, что ли, кланяться?
— А
вот какая это воля, тятенька, — отвечала Настя. — Примером сказать, хоть про жениха, что
ты мне
на базаре где-то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается. Не лежит у меня к нему сердце, и я за него не пойду. В том и есть воля девичья. Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай.
Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца
на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— А я
вот что, Алексеюшка, думаю, — с расстановкой начал Патап Максимыч. — Поговорить бы
тебе с отцом, не отпустит ли он
тебя ко мне в годы. Парень
ты золотой, до всякого нашего дела доточный, про токарное дело нечего говорить,
вот хоть насчет сортировки и всякого другого распоряженья… Я бы
тебя в приказчики взял. Слыхал, чать, про Савельича покойника?
На его бы место
тебя.
— Не надо, Авдеюшка, дорога знакомая, — отвечал Патап Максимыч, — а
ты вот, голубчик, коней-то
на двор пусти да сенца им брось. Здорова ль Никитишна?
— Беспременно буду, — живо подхватила Никитишна. — Да как же это возможно, чтобы
на Настиных смотринах да не я стряпала? Умирать стану, а поеду. Присылай подводу, куманек, часу не промешкаю. А
вот что, возьми-ка
ты у наших ребят лося, знатно кушанье состряпаю,
на редкость.
Как у нашего волка
Исколочены бока,
Его били, колотили,
Еле жива отпустили.
А
вот волка ведут,
Что Микешкой зовут.
У! у! у!
Микешке волку
Будет
на холку!
У! у! у!
Не за то волка бьют,
Что сер родился,
А за то волка бьют,
Что барана съел.
Он коровушку зарезал,
Свинье горло перегрыз.
Ой
ты, волк!
Серый волк!
Микешкина рожа
На волка похожа.
Тащи волка живьем,
Колоти его дубьем.
— Так-то так, уж я
на тебя как
на каменну стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без
тебя хоть в гроб ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить.
Вот умница-то, — продолжала она, указывая
на работницу Матрену, — давеча у меня все полы перепортила бы, коли б не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А
вот что, кумушка, хотела я у
тебя спросить:
на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их спать положить.
—
Вот, кум, посмотри
на мое житье! — говорил Иван Григорьич. — Полюбуйся: одну обварили, другую избили… Из дому уедешь, только у
тебя и думы — целы ли дети, друг мой любезный, беда неизбывная… Не придумаю, что и делать…
—
Ты знаешь, каково мне, крестнинька. Я
тебе сказывала, — шепотом ответила Настя. — Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой быть не смогу… Не до веселья мне, крестнинька!..
Вот еще знай: тятенька обещал целый год не поминать мне про этого. Если слово забудет да при мне со Снежковыми
на сватовство речь сведет, таких чудес натворю, что, кроме сраму, ничего не будет.
— А
ты не гляди снаружи, гляди снутри, — сказал Патап Максимыч. — Умница-то какой!.. Все может сделать, а уж
на работу — беда!.. Так я его, куманек, возлюбил, что, кажись, точно родной он мне стал.
Вот и Захаровна то же скажет.
— Отойди, — сурово ответила брату Аксинья Захаровна. — Как бы воля моя, в жизнь бы
тебя не пустила сюда.
Вот залетела ворона в высоки хоромы.
На, пей, что ли! — прибавила она, подавая ему чашку чаю.
Сундук с поклажей, перину с подушками вели взять из саней, да
вот тебе покаместь четвертная девке
на харчи…
— Да покаместь гроша не потребуется, — отвечал Стуколов. — Пятьдесят тысяч надо не сразу, не вдруг. Коли дело плохо пойдет, кто нам велит деньги сорить по-пустому?
Вот как
тебе скажу — издержим мы две аль три тысячи
на ассигнации, да если увидим, что выгоды нет, вдаль не поедем, чтоб не зарваться…
— А за то, что он первый опознал про такое богатство, — отвечал Стуколов. —
Вот, положим, у
тебя теперь сто тысяч в руках, да разве получишь
ты на них миллионы, коль я не укажу
тебе места, не научу, как надо поступать? Положим, другой
тебя и научит всем порядкам: как заявлять прииски, как закрепить их за собой… А где копать-то станешь?.. В каком месте прииск заявишь?.. За то, чтобы знать, где золото лежит, давай деньги епископу… Да и денег не надо — барыши пополам.
— Ай да Петряй! Клевашный [Проворный, сметливый, разумный.] парень! — говорил молодой лесник, Захаром звали, потряхивая кудрями. —
Вот, брат, уважил так уважил… За этот горох я у
тебя, Петряйко,
на свадьбе так нарежусь, что целый день песни играть да плясать не устану.
—
Вот тебе и матка! — крикнул Патап Максимыч. — Пятьдесят верст крюку, да
на придачу волки чуть не распластали!.. Эх
ты, голова, Яким Прохорыч, право, голова!..
— Артель лишку не берет, — сказал дядя Онуфрий, отстраняя руку Патапа Максимыча. — Что следовало — взято, лишнего не надо… Счастливо оставаться, ваше степенство!.. Путь вам чистый, дорога скатертью!.. Да
вот еще что я скажу
тебе, господин купец; послушай
ты меня, старика: пока лесами едешь, не говори
ты черного слова. В степи как хочешь, а в лесу не поминай его… До беды недалече… Даром, что зима теперь, даром, что темная сила спит теперь под землей…
На это не надейся!.. Хитер ведь он!..
— А
вот что, Патап Максимыч, — сказал паломник, — город городом, и ученый твой барин пущай его смотрит, а
вот я что еще придумал. Торопиться
тебе ведь некуда. Съездили бы мы с
тобой в Красноярский скит к отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст не будет. Не хотел я прежде про него говорить, — а ведь он у нас в доле, — съездим к нему
на денек, ради уверенья…
— Что же настоечки-то?.. Перед чайком-то?..
Вот зверобойная, а
вот зорная, а эта
на трефоли настояна… А не то сладенькой не изволишь ли?.. Яким Прохорыч,
ты любезненькой мой, человек знакомый, и
ты тоже, Самсон Михайлович, вас потчевать много не стану. Кушайте, касатики, сделайте Божескую милость.
— То-то же, — сказал игумен. — А чем наши иконы позолочены? Все своим ветлужским золотом. Погоди,
вот завтра покажу
тебе ризницу, увидишь и кресты золотые, и чаши, и оклады
на евангелиях, все нашего ветлужского золота. Знамо дело, такую вещь надо в тайне держать; сказываем, что все это приношение благодетелей… А какие тут благодетели? Свое золото, доморощенное.
— Ахти, закалякался я с
тобой, разлюбезный
ты мой, Патап Максимыч, — сказал он. — Слышь, вторы кочета поют, а мне к утрени надо вставать… Простите, гости дорогие, усните, успокойтесь… Отец Спиридоний все изготовил про вас:
тебе, любезненькой мой, Патап Максимыч,
вот в этой келийке постлано, а здесь налево Якиму Прохорычу с Самсоном Михайлычем. Усни во здравие, касатик мой, а завтра, с утра, в баньку пожалуй… А что,
на сон-от грядущий, мадеры рюмочку не искушаешь ли?
— Пошли
ты, отче, с этой запиской работника ко мне в Красную рамень
на мельницу, — сказал он, — там ему отпустят десять мешков крупчатки… Это честной братии ко Христову дню
на куличи, а
вот это
на сыр да
на красны яйца.
А
вот построй-ка
ты лучше пароходишко, это будет
тебе с руки,
на этом деле не сорвешься.
— Теперь мне все как
на ладо́нке, — сказал Колышкин. — Подумай, Патап Максимыч, статочно ли дело, баклушнику бобра заместо свиньи продать?.. Фунт золота за сорок целковых!.. Сам посуди!.. Заманить
тебя хотят —
вот что!.. Много ль просили? Сказывай, не таи…
— А
вот я
тебя за такие слова
на поклоны поставлю, — вскричала мать Виринея, — да недели две, опричь черствой корки,
ты у меня в келарне ничего не увидишь!.. Во святой обители про идольские басни говорить!.. А!..
Вот постой
ты у меня, непутная, погоди, дай только матушке Манефе приехать… Посидишь у меня в темном чулане, посидишь!.. Все скажу, все.
— А
вот я гребень-то из донца выну да бока-то
тебе наломаю, так
ты у меня не то что козой, коровой заревешь… С глаз моих долой, бесстыжая!.. Чтобы духом твоим в келарне не пахло!.. Чтобы глаза мои
на тебя, бесстыжую девчонку, не глядели!..
— Больно
вот налегке ходит, — ворчала ключница, постилая
на лежанку толстый киргизский войлок. —
Ты бы, Марьюшка, когда выходишь
на волю, платок бы, что ли,
на шею-то повязывала. Долго ль простудить себя? А как с голосу спадешь — что мы тогда без
тебя будем делать?
Да
вот что, матушка, доложу я
тебе: намедни встретилась я с матерью Меропеей от Игнатьевых, так она говорит, что
на Евдокеин день выйдет им срок въезжу держать, а как, дескать, будет собранье, так, говорит, беспременно
на вашу обитель очередь наложим: вы, говорит, уж сколько годов въезжу не держите.
Вот тут посмотрела бы
ты на ихние наряды, как с родителями да с гостями они вышли народ угощать.
— Это кровь в
тебе бродит, Марьюшка, — внушительно заметила Фленушка. — Знаю по себе. Иной раз до того доходит, так бы
вот взяла да руки
на себя и наложила… Приедет, что ли, Семен-от Петрович?
— Ишь
ты! — усмехнулся отец. — Я его
на Волгу за делом посылал, а он девок там разыскивал. Счастлив твой Бог, что поставку хорошо обладил, не то бы я за твое малодушие спину-то нагрел бы. У меня думать не смей самому невесту искать… Каку даст отец, таку и бери…
Вот тебе и сказ… А жениться
тебе в самом деле пора. Без бабы и по хозяйству все не ходко идет, да и в дому жи́лом не пахнет… По осени беспременно надо свадьбу сварганить, надоело без хозяйки в доме.
— Молчи, говорят
тебе, — топнув ногой, не своим голосом крикнула Настя. — Бессовестный
ты человек!.. Думаешь, плакаться буду, убиваться?.. Не
на такую напал!.. Нипочем сокрушаться не стану… Слышишь — нипочем… Только
вот что скажу я
тебе, молодец… Коль заведется у
тебя другая — разлучнице не жить… Да и
тебе не корыстно будет… Помни мое слово!
— Оборони Господи об этом и помыслить. Обидно даже от
тебя такую речь слышать мне! — ответил Алексей. — Не каторжный я, не беглый варнак. В Бога тоже верую, имею родителей — захочу ль их старость срамить?
Вот тебе Николай святитель, ничего такого у меня
на уме не бывало… А скажу словечко по тайности, только, смотри, не в пронос: в одно ухо впусти, в другое выпусти. Хочешь слушать тайну речь мою?.. Не промолвишься?
— Обухом по башке,
вот ему, псу, и помочь, — плюнула Аксинья Захаровна. — Голову снимаешь с меня, окаянный!.. Жизни моей от
тебя не стало!.. Во гроб меня гонишь!.. — задорно кричала она, наступая
на брата.
— Еще бы
ты и впредь стала такие сóблазны заводить!.. — грозно сказала Манефа. — Нет,
ты мне скажи, чем загладить то, что случилось?.. Как из памяти пришлых христолюбцев выбить, что им было читано
на трапезе?
Вот что скажи.
— Диавола!..
Вот чье дело сотворила
ты, окаянная! — грозно сказала ей Манефа. — Кто отец сóблазнов?.. Кто сóблазны чинит
на пагубу душам христианским?.. Кто?.. Говори — кто?..
— Встань, — повелительно сказала Манефа. — Старость твою не стану позорить перед всею обителью…
На поклоны в часовне
тебя не поставлю… А
вот тебе епитимья: до дня Пятидесятницы — по тысяче поклонов нá день. Ко мне приходи отмаливать — это
тебя же ради, не видали бы. К тому же сама хочу видеть, сколь велико твое послушание… Ступай!
— Обожди, друг, маленько. Скорого дела не хвалят, — ответила Манефа. —
Ты вот погости у нас — добрым гостям мы рады всегда, — а тем временем пособоруем,
тебя позовем
на собрание — дело-то и будет в порядке… Не малое дело, подумать да обсудить его надо…
Тебе ведь не к спеху? Можешь недельку, другую погостить?
— Знаю, — отвечала келейница. — Пойдем, молодец… Сюда
вот… А
тебе, Флена Васильевна, не пора ль
на покой?
— Ладно, хорошо. Господь вас благословит… шейте с Богом, — молвила игуменья, глядя полными любви глазами
на Фленушку. — Ах
ты, Фленушка моя, Фленушка! — тихо проговорила она после долгого молчания. — С ума
ты нейдешь у меня…
Вот по милости Господней поднялась я с одра смертного… Ну а если бы померла, что бы тогда было с
тобой?.. Бедная
ты моя сиротинка!..
— С толку
ты меня сбиваешь,
вот что… И говорить с
тобой не хочу, — перебила его мать Виринея и, плюнув
на левую сторону, где бес сидит, побрела в боковушу.
—
На постоялый
тебе? — сказал дядя Елистрат, ухватясь рукою за край Алексеевой тележки. — А
ты вот бери отселева прямо… Все прямо, вдоль по набережной… Переулок там увидишь налево, налево и ступай. Там улица будет,
на улице базар;
ты ее мимо… Слышь?.. Мимо базара под самую, значит, гору, тут
тебе всякий мальчишка постоялый двор укажет. А не то поедем заодно, я те и путь укажу и все, что
тебе надобно, мигом устрою.
«Надо быть, не русский, — подумал Алексей. —
Вот, подумаешь, совсем чужой человек к нам заехал, а матушка русска земля до усов его кормит… А кровному своему ни места, ни дела!.. Ишь, каково спесиво
на людей он посматривает… Ишь, как перед нехристем народ шапки-то ломит!.. Эх
ты, Русь православная! Заморянину — родная мать, своим детушкам — злая мачеха!..»