Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть
в труде, да
в достатке. Сысстари за Волгой мужики
в сапогах, бабы
в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а
в редком доме кочедык найдешь. Разве где
такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не слезает,
так он, скуки ради, лапотки иной
раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его
в домовину обряжать. Таков обычай: летом
в сапогах, зимой
в валенках, на тот свет
в лапотках…
Ровно отуманило Алексея, как услышал он хозяйский приказ идти
в Настину светлицу. Чего во сне не снилось, о чем если иной
раз и приходило на ум,
так разве как о деле несбыточном, вдруг как с неба свалилось.
Двумя-тремя годами Груня была постарше дочерей Патапа Максимыча, как
раз в подружки им сгодилась. Вырастая вместе с Настей и Парашей, она сдружилась с ними. Добрым, кротким нравом, любовью к подругам и привязанностью к богоданным родителям
так полюбилась она Патапу Максимычу и Аксинье Захаровне, что те считали ее третьей своей дочерью.
— Добрый парень, неча сказать, — молвила Аксинья Захаровна, обращаясь к Ивану Григорьичу, — на всяку послугу по дому ретивый и скромный
такой, ровно красная девка! Истинно, как Максимыч молвил, как есть родной. Да что, куманек, — с глубоким вздохом прибавила она, —
в нонешне время иной родной во сто
раз хуже чужого. Вон меня наградил Господь каким чадушком. Братец-то родимый… Напасть только одна!
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя
в землю, глубоко вздыхал при
таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он
в ней чужанином. Не то что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два
раза дотла выгорал и два
раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
Дня через три, по отъезде из скита старухи Чапуриной, к матушке Платониде из Осиповки целый воз подарков привезли. Послан был воз тайком от хозяина… И не
раз в году являлись
такие воза
в Комарове возле кельи Платонидиной. Тайна крепко хранилась.
Не
раз и не два
такие разговоры велись у Патапа Максимыча с паломником, и все
в подклете, все
в Алексеевой боковуше. Были при тех переговорах и кум Иван Григорьич, и удельный голова Михайло Васильич. Четыре дня велись у них эти переговоры, наконец решился Патап Максимыч взяться за дело.
Смолкли ребята, враждебно поглядывая друг на друга, но ослушаться старшого и подумать не смели… Стоит ему слово сказать, артель встанет как один человек и
такую вспорку задаст ослушнику, что
в другой
раз не захочет дурить…
— Как не слыхать, — молвил дядя Онуфрий. — Сами
в Урени не
раз бывали… За хлебом ездим…
Так ведь вам наперед надо
в Нижне Воскресенье, а там уж вплоть до Уреня пойдет большая дорога…
— Правдой, значит, обмолвился злочестивый язык еретика, врага Божия, — сказал Стуколов. — Ину пору и это бывает. Сам бес, когда захочет человека
в сети уловить, праведное слово иной
раз молвит. И корчится сам, и
в три погибели от правды-то его гнет, а все-таки ее вымолвит. И трепещет, а сказывает. Таков уже проклятый их род!..
Икнулось ли на этот
раз Стуколову, нет ли, зачесалось ли у него левая бровь, загорелось ли левое ухо — про то не ведаем. А подошла
такая минута, что силантьевская гарь повернула затеи паломника вниз покрышкой. Недаром шарил он ее
в чемодане, когда Патап Максимыч
в бане нежился, недаром пытался подменить ее куском изгари с обительской кузницы… Но нельзя было всех концов
в воду упрятать — силантьевская гарь у Патапа Максимыча о ту пору
в кармане была…
Все скитские жители с умиленьем вспоминали, какое при «боярыне Степановне»
в Улангере житие было тихое да стройное, да
такое пространное, небоязное, что за
раз у нее по двенадцати попов с Иргиза живало и полиция пальцем не смела их тронуть [
В Улангерском скиту, Семеновского уезда, лет тридцать тому назад жил раскольничий инок отец Иов, у которого
в том же Семеновском уезде, а также
в Чухломском, были имения с крепостными крестьянами.
— Известно дело, матушка, — как уж тут без греха, — сказала София. — И расходы, и хлопоты, и беспокойство, да и келью табачищем
так прокурят, что года
в три смраду из нее не выживешь. Иной
раз и хмельные чиновники-то бывают: шум, бесчинство…
— Это кровь
в тебе бродит, Марьюшка, — внушительно заметила Фленушка. — Знаю по себе. Иной
раз до того доходит,
так бы вот взяла да руки на себя и наложила… Приедет, что ли, Семен-от Петрович?
Совсем рассвело.
В сенях уставщицы раздался серебристый звон небольшого колокольчика. Ударили девять
раз, затем у часовни послышался резкий звук деревянного била. Мерные удары его разносились по обители. Вдалеке по сторонам послышались
такие же звуки бил и клепал из других обителей. Это был скитский благовест к часам.
Когда мы виделись с вами, матушка, последний
раз у Макарья
в прошедшую ярмарку
в лавке нашей на Стрелке, сказывал я вашей чести, чтобы вы хорошенько Богу молились, даровал бы Господь мне благое поспешение по рыбной части,
так как я впервые еще тогда
в рыбную коммерцию попал и оченно боялся, чтобы мне
в карман не наклали, потому что доселе все больше по подрядной части маялся, а рыба для нас было дело закрытое.
— Батюшка, — скажет, бывало, ему, — сами вы у себя деньги отнимаете, — иной
раз какой бы можно оборот сделать, а нет
в наличности денег — дело и пропустишь… На ином деле можно бы
такой барыш взять, что и пароход бы выстроили.
Патап Максимыч очень был доволен ласками Марьи Гавриловны к дочерям его. Льстило его самолюбию, что
такая богатая из хорошего рода женщина отличает Настю с Парашей от других обительских жительниц. Стал он частенько навещать сестру и посылать
в скит Аксинью Захаровну. И Марья Гавриловна
раза по два
в год езжала
в Осиповку навестить доброго Патапа Максимыча. Принимал он ее как самую почетную гостью, благодарил, что «девчонок его» жалует, учит их уму-разуму.
И после того не
раз мне выговаривал: «У вас, дескать, обычай
в скитах повелся: богатеньких племянниц сманивать,
так ты, говорит, не надейся, чтоб дочери мои к тебе
в черницы пошли, я, говорит, теперь их и близко к кельям не допущу, не то чтобы
в скиту им жить…»
Так и сказал…
Вдруг над ним три
раза ногой топнули. То был условный знак, придуманный Фленушкой.
В тот вечер, как справляли канун именин Аксиньи Захаровны, она
такую уловку придумала.
«И Алексей знает, и Пантелей знает… этак, пожалуй,
в огласку пойдет, — думал он. — А народ ноне непостоянный,
разом наплетут… О, чтоб тя
в нитку вытянуть, шатун проклятый!.. Напрасно вздумали мы с Сергеем Андреичем выводить их на свежую воду, напрасно и Дюкову деньги я дал. Наплевать бы на них, на все ихние затейки — один бы конец… А приехали б опять,
так милости просим мимо ворот щи хлебать!..»
— Помнишь, как
в первый
раз мы встречали с тобой великий Христов праздник?..
Такая же ночь была,
так же звезды сияли… Небеса веселились, земля радовалась, люди праздновали… А мы с тобой
в слезах у гробика стояли…
— Да что я за баламутница
в самом деле? — резко ответила Фленушка. — Что
в своей обители иной
раз посмеюсь, иной
раз песню мирскую спою?..
Так это, матушка, дома делается, при своих, не у чужих людей на глазах… Вспомнить бы тебе про себя, как
в самой-то тебе молодая кровь еще бродила.
Хоть не
раз после
такого счастия чесал он там, где
в часы невзгоды любит чесать себя русский человек, однако был услажден не только целованием ручки у губернаторши, но и размашистыми ласками полицеймейстера.
Пока Алексей справлял семипоклонный начáл, голова раздумывал: «Оставаться ему не годится… Узнает Морковкин про Ветлугу,
разом его приплетет… А этот на следствии покажет, что я посылал… Съездить, видно, завтра
в приказ да выдать бумагу-то… А тенетник-от!.. А мошки-то!.. Приспичило же пострела
в такое нужное время!..»
— Ох, уж и Никита-то Васильич твои же речи мне отписывает, — горько вздохнула Манефа. — И он пишет, что много старания Громовы прилагали, два
раза обедами самых набольших генералов кормили, праздник особенный на даче им делали, а ни
в чем успеха не получили. Все, говорят, для вас рады сделать, а насчет этого дела и не просите,
такой, дескать, строгий о староверах указ вышел, что теперь никакой министр не посмеет ни самой малой ослабы попустить…
Кончив писанье, несколько
раз прочитала бумагу и, медленно сложив ее, взяла с божницы келейную икону Корсунской Богородицы. Сзади той иконы был едва заметный «тайничок».
Такие тайнички на затыле икон нередки у старообрядцев;
в них хранят они запáсные дары на смертный случай. Тайничок Корсунской иконы был пуст… И положила туда Манефа бумагу, что написала, и, задвинув тайник крышечкой, поставила икону на место.
— Пухнет вся, матушка, ноги стали что бревна, — возразила Ираида. — По моему замечанью, до весны вряд ли она и протянет… А что хорошего больную послать да немощную?.. От благодетелей остуда, да и ей невмоготу… За псалтырем-то день-ночь стоять и здоровый с непривычки как
раз свалится… Как возможно, нездоровых читалок
в такие люди посылать?..
— Как воду не менять, матушка? Слава Богу, не впервые. По три да по четыре
раза на день меняла. Сама знаешь, какова у нас водица-то… Болотная, иловая, как
в ней
такой рыбине жить?.. — оправдывалась Виринея.
— Живала она
в хороших людях,
в Москве, — слово за словом роняла Фленушка. — Лучше ее никто из наших девиц купеческих порядков не знает… За тобой ходить, говоришь, некому —
так я-то у тебя на что?.. От кого лучше уход увидишь?.. Я бы всей душой рада была… Иной
раз чем бы и не угодила, ты бы своею любовью покрыла.
В часовне всю службу издали на нее зарился и после того не
раз взглядывал на красавицу. Думал даже: «Не Фленушке чета, сортом повыше!» Но не заговори про Дуню мать Таисея,
так бы это мимо мыслей его и пролетело, но теперь вздумалось ему хорошенько рассмотреть посуленную игуменьей невесту, а если выпадет случай,
так попытать у ней ума-разума да приглядеться, какова повадка у красавицы.
— Не делай
так, Сергей Андреич… Зачем?.. Не вороши!.. — все про Настю думая и пуще всякого зла опасаясь бесстыдных речей Алексея, молвил Чапурин. — Ну его!..
Раз деньги на подряд мне понадобились… Денег надо было не мало… Пошел я
в гостинный… поклонился купечеству —
разом шапку накидали… Авось и теперь не забыли… Пойду!..
— Ну,
так и быть… Прощать
так прощать, миловать
так миловать!.. Вставайте!.. Бог вас простит, — стегнув
в последний
раз зятя с дочерью, сказал Патап Максимыч и бросил
в сторону плетку.