Неточные совпадения
— Ну, и меня прости, —
сказал Патап Максимыч, поглаживая волосы Насти и целуя ее в
глаза.
— Ишь ты! Еще притворяется, —
сказала она. — Приворожить девку бесстыжими своими
глазами умел, а понять не умеешь… Совесть-то где?.. Да знаешь ли ты, непутный, что из-за тебя вечор у нее с отцом до того дошло, что еще бы немножко, так и не знаю, что бы сталось… Зачем к отцу-то он тебя посылает?
— Так и
сказала. «Уходом», говорит, уйду, — продолжал Патап Максимыч. — Да посмотрела бы ты на нее в ту пору, кумушка. Диву дался, сначала не знал, как и говорить с ней. Гордая передо мной такая стоит, голову кверху, слез и в заводе нет, говорит как режет, а
глаза как уголья, так и горят.
— Тогда руки на себя наложу, — твердо и решительно
сказала Настя. — Нож припасу, на тятиных
глазах и зарежусь… Ты еще не знаешь меня, крестнинька: коль я что решила, тому так и быть. Один конец!
— Слушай, тятя, что я
скажу, — быстро подняв голову, молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей в
глаза и не узнал богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. — Давно я о том думала, — продолжала Груня, — еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать… Как думаешь ты, тятя?.. А?..
Прочие, кто были в горнице, молчали, глядя в упор на Снежковых… Пользуясь тем, Никифор Захарыч тихохонько вздумал пробраться за стульями к заветному столику, но Патап Максимыч это заметил. Не ворочая головы, а только скосив
глаза,
сказал он...
Стуколов не выдержал. Раскаленными угольями блеснули черные
глаза его, и легкие судороги заструились на испитом лице паломника. Порывисто вскочил он со стула, поднял руку, хотел что-то
сказать, но… схватив шапку и никому не поклонясь, быстро пошел вон из горницы. За ним Дюков.
Передернуло Патапа Максимыча. Попрек Снежкова задел его за живое. Сверкнули
глаза, повернулось было на языке
сказать: «Не отдам на срам детище, не потерплю, чтобы голили ее перед чужими людьми…» Но сдержался и молвил с досадой...
— Правая вера все покрывает, —
сказал паломник, — а общение с еретиком в погибель вечную ведет… Не смотрели бы
глаза мои на лица врагов Божиих.
— Полно тебе!.. Меня, дева, не обморочишь, — усмехнувшись,
сказала Фленушка. — Получила весточку?.. А?.. По
глазам вижу, что получила…
— Посмотрела бы ты, Марьюшка, парень-от какой, —
сказала Фленушка. — Такой молодец, что хоть прямо во дворец. Высокий да статный, сам кровь с молоком, волос-от черный да курчавый, глаза-то как угли, за одно погляденье рубля не жаль. А умница-то какая, смышленый какой…
— Ну уж почет, — нечего
сказать! — ответит, бывало, Залетов. — Свысока-то станешь глядеть —
глаза запорошишь. Не в пример лучше по-нашему, по-серому: лежи низенько, ползи помаленьку, и упасть некуда, а хоть и упадешь, не зашибешься. Так-то, други вы мои любезные.
— Нет, матушка, —
сказала Марья Гавриловна, отнимая платок от
глаз, — нет… Мало разве родителей, что из расчетов аль в угоду богатому, сильному человеку своих детей приводят на заклание?.. Счастье отнимают, в пагубу кидают их?
— Пускай до чего до худого дела не дойдет, —
сказал на то Пантелей, — потому девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь люди, матушка, кругом, народ же все непостоянный, зубоскал, только бы посудачить им да всякого пересудить… А к богатым завистливы. На
глазах лебезят хозяину, а чуть за угол, и пошли его ругать да цыганить… Чего доброго, таких сплеток наплетут, таку славу распустят, что не приведи Господи. Сама знаешь, каковы нынешние люди.
— Тебе меня слушать!.. Не мне тебя!.. Молчи! — строго
сказала Настя, отступив от него и скрестив руки.
Глаза ее искрились гневом. — Все вижу, меня не обманешь… Такой ли ты прежде бывал?.. Чем я перед тобой провинилась?.. А?.. Чем?.. Говори… говори же скорее… Что ж, надругаться ты, что ли, вздумал надо мной?.. А?..
— Знаю, — перебила Настя. — Все знаю, что у парня на уме: и хочется, и колется, и болит, и матушка не велит… Так, что ли? Нечего глазами-то хлопать, — правду
сказала.
— Не ропщу я на Господа. На него возверзаю печали мои, —
сказал, отирая
глаза, Алексей. — Но послушай, родной, что дальше-то было… Что было у меня на душе, как пошел я из дому, того рассказать не могу… Свету не видел я — солнышко высоко, а я ровно темной ночью брел… Не помню, как сюда доволокся… На уме было — хозяин каков? Дотоле его я не видывал, а слухов много слыхал: одни сказывают — добрый-предобрый, другие говорят — нравом крут и лют, как зверь…
Оставшись с
глазу на
глаз с Алексеем, Патап Максимыч подробно рассказал ему про свои похожденья во время поездки: и про Силантья лукерьинского, как тот ему золотой песок продавал, и про Колышкина, как он его испробовал, и про Стуколова с Дюковым, как они разругали Силантья за лишние его слова.
Сказал Патап Максимыч и про отца Михаила, прибавив, что мошенники и такого Божьего человека, как видно, хотят оплести.
— Слушай-ка, что я
скажу тебе, — положив руку на плечо Алексея и зорко глядя ему в
глаза, молвил Патап Максимыч. — Человек ты молодой, будут у тебя другой отец, другая мать… Их-то станешь ли любить?.. Об них-то станешь ли так же промышлять, будешь ли покоить их и почитать по закону Божьему?..
— Где ж бессребреника достать, матушка? Сытых
глаз что-то ноне не видится, —
сказал Василий Борисыч.
— Хороша Москва!.. Можно чести приписать!.. — с горечью
сказала Манефа, поднимая наметку и сурово вскинув
глазами на Василья Борисыча. — Пекутся о душах христианских! Соблюдают правую веру!
— Потрудитесь почитать, глаза-то у меня после болезни плохи, мало видят, —
сказала Манефа.
— В обители век доживу, — отирая
глаза,
сказала Фленушка. — От твоей могилки куда ж мне идти?
— Поди, Таня, поставь самовар, —
сказала Марья Гавриловна, медленно проводя по лбу ладонью и потом закрыв ею
глаза.
Смутилась, опустила
глаза… Слова не может
сказать… Заговорил Алексей — Евграфов голос, его говор…
— Что
сказал? — быстро вскинув на него
глазами, шепнула Груня.
—
Скажи, чтоб не погневались, вышли бы все, а ты останься с тятенькой… — младенческим каким-то голоском пролепетала Настя и закрыла усталые
глаза.
— Все? —
сказал Алексей, вскинув
глазами на Пантелея.
— Так ли, полно, парень? —
сказал Патап Максимыч. — А я так полагаю, что совестно тебе было на
глаза мне показаться… Видно, совести-то малая толика осталась… Не до конца растерял.
— Ах, нет… я задумалась… а вы… невзначай… — опуская
глаза,
сказала Марья Гавриловна.
— Ох, искушение! — с глубоким вздохом, перебегая
глазами по белицам,
сказал Василий Борисыч.
— Верь ты ему! — с усмешкой
сказала неунимавшаяся Фленушка. — На
глазах преподобен, за
глазами от греха не свободен.
— Ничего промеж нас не выходило, Сергей Андреич, никакого то есть художества по моей поверенности не было. Хоть самого Патапа Максимыча извольте спросить — и он то же
скажет, — отвечал на те речи Алексей, избегая зорко смотревших на него испытующих
глаз Сергея Андреича.
После того у писаря три дня и три ночи голова болела, а на правую ногу три недели прихрамывал… Паранька в люди не казалась: под
глазами синяки, а что на спине, то рубашкой крыто — не видать… Не
сказал Трифон Фекле Абрамовне, отчего у дочери синяки на лице появились, не поведала и Паранька матери, отчего у ней спинушку всю разломило… Ничего-то не знала, не ведала добродушная Фекла Абрамовна.
К Патапу Максимычу!.. В Осиповку!.. Легко молвить, мудрено сделать… Заказан путь, не велено на
глаза показываться.
Сказать про то родителю нельзя, смолчать тоже нельзя… Что же делать?.. Опять, видно, грех на грех накладывать, опять обманные речи отцу говорить… Что же?.. Теперь уж не так боязно — попривык.
— Да он игрищá-то и в
глаза не увидит, —
сказал Трифон Михайлыч.
— Справедливы ваши речи, Михайло Васильич, —
сказал Алексей. — Сам теперь знаю про то… Много ли, кажется, поездил — только в город, да еще тогда по вашему приказу к отцу Михаилу, а и тут, можно
сказать, что
глаза раскрыл.
Медленно поднялась Устинья, глянула на всполье, на ближний перелесок и, отирая наплаканные
глаза миткалевым рукавом, плаксиво
сказала...
— Как можно в этих горенках? — подняв заплаканные
глаза на Алексея,
сказала Марья Гавриловна. — При наших-то достатках да в этих клетушках!.. Полно ты, полно!.. А дом-от!.. Купим до того времени… Неделя остается… Бог даст, управимся.
На ту пору у Колышкина из посторонних никого не было. Как только
сказали ему о приходе Алексея, тотчас велел он позвать его, чтоб с
глазу на
глаз пожурить хорошенько: «Так, дескать, добрые люди не делают, столь долго ждать себя не заставляют…» А затем объявить, что «Успех» не мог его дождаться, убежал с кладью до Рыбинска, но это не беда: для любимца Патапа Максимыча у него на другом пароходе место готово, хоть тем же днем поступай.
— Деньги не вода — с неба не капают, сами про то лучше меня знаете, Сергей Андреич, а золото на Ветлуге облыжное… Такими делами мы заниматься не желаем, — с ужимками, поводя по потолку
глазами,
сказал Алексей.
Соберется с духом, наберется смелости,
скажет словечко про птичку ль, в стороне порхнувшую, про цветы ли, дивно распустившие яркие лепестки свои, про белоствольную ли высокую березу, широко развесившую свои ветви, иль про зеленую стройную елочку, но только и слышит от Параши: «да» да «нет». Рдеют полные свежие ланиты девушки, не может поднять она светлых очей, не может взглянуть на путевого товарища… А у него
глаза горят полымем, блещут искрами.
— Вот что: теперь, пожалуй, лучше не ходите к ней, —
сказала Фленушка, — оченно уж людно здесь, да опять же на нас, на приезжих, много
глаз глядят… Вечерком лучше, после заката, — на всполье тогда выходите. Как сюда въезжали, видели, крест большой в землю вкопан стоит? От того креста дорожка вдоль речки к перелеску пошла, по ней идите… Да смотрите, чур не обмануть. Беспременно приходите.
Сурово вскинул
глазами купец на Василья Борисыча… Не
сказав ни полслова, молча отвернулся он… Старушки заахали, а один красивый, такой видный из себя парень в красной рубахе и синей суконной чуйке, крепко стиснув плечо Василья Борисыча, вскрикнул...
— Слышали, матушка, слышали и немало потужили, —
сказал Марко Данилыч. — Дунюшка у меня долгое время
глаз осушить не могла. Подруги ведь, вместе в вашей обители росли, вместе обучались.
— Тридцать два варенца, матушка. По моему расчету на почетны столы за
глаза хватит, —
сказала мать Виринея. — Пришлым столы на дворе, чай, будут?.. Не обносить же их варенцами.
— Привыкла я к ней, Фленушка, невдолге ходит за мной, а уж так я к ней приобыкла, так приобыкла, что без нее мне оченно будет трудно, — понизив голос,
сказала Манефа. — За мной-то кому же ходить?.. А Софью опять в ключи не возьму… Нет, нет, ни за какие блага!.. Опротивела!.. Не видать бы мне скаредных
глаз ее…
— На-ка, Фленушка, садись да читай, голубка, —
сказала Манефа, подавая ей письмо. — От Таифушки из Питера. Да пишет, ровно бисером нижет, мне не по
глазам.
— Так точно, — потупя
глаза,
сказал Василий Борисыч.
Вдруг под общий смех опрометью влетела Устинья Московка. Лицо бледное, головной платок набок, сама растрепанная,
глаза красные, слезы в три ручья… С визгом и воплем подбежала к кровати, ринулась на постель и разразилась рыданьями… Все обступили ее, с участием расспрашивали, но, уткнувши голову в подушку, она ничему не внимала… Догадалась Фленушка, с чего Устинья убивается, но не
сказала ни слова, хоть не меньше других вкруг нее суетилась.