Неточные совпадения
Так
говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших
дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужа́нина.
— Как святят, так и святил. На Николин
день Коряга в попы поставлен. Великим постом, пожалуй, и к нам приедет… «Исправляться» у Коряги станем, в моленной обедню отслужит, — с легкой усмешкой
говорил Патап Максимыч.
— Не
дело говоришь, Захаровна.
— Пустого не
говори, а что не рано я
дело задумал, так помни, что девке пошел девятнадцатый, — сказал Патап Максимыч.
Осерчал Сушила, пригрозил хозяину: «Помни,
говорит, ты это слово, Патап Максимыч, а я его не забуду, — такое
дело состряпаю, что бархатный салоп на собольем меху станешь дарить попадье, да уж поздно будет, не возьму».
— Хоть дурных
дел не видится, да не по себе он дерево клонит, —
говорил становой.
— Что ж, Михайлыч? Заем
дело вольное, любовное: бесчестья тут никакого нет, а нам, сам ты знаешь, без токарни да без лошадок не прожить. Подь покланяйся писарю, —
говорила Фекла мужу, утирая рукавом слезы.
— А я что
говорила тебе, то и теперь скажу, — продолжала Фекла. — Как бы вот не горе-то наше великое, как бы не наше разоренье-то, он бы сватов к Параньке заслал. Давно про нее заговаривал. А теперь, знамо
дело, бесприданница, побрезгует…
— Это ты хорошо
говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на Бога не возроптал; за то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше
дело — на Бога не ропщите, рук не жалейте да с Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
Самый первый токарь, которым весь околоток не нахвалится, пришел наниматься незваный, непрошеный!.. Не раз подумывал Чапурин спосылать в Поромово к старику Лохматому — не отпустит ли он, при бедовых
делах, старшего сына в работу, да все отдумывал… «Ну, а как не пустит, да еще после насмеется, ведь он,
говорят, мужик крутой и заносливый…» Привыкнув жить в славе и почете, боялся Патап Максимыч посмеху от какого ни на есть мужика.
— Доброе
дело, — перебил Алексея Патап Максимыч. — Да ты про себя-то
говори. Как же ты?
Кто
говорил, что, видно, Патапу Максимычу в волостных головах захотелось сидеть, так он перед выборами мир задабривает, кто полагал, не будет ли у него в тот
день какой-нибудь «помочи» [«Пóмочью», иначе «тóлокой», называется угощенье за работу.
— А ты вот что скажи ему, чтобы
дело поправить, —
говорила Фленушка. — Только слез у тебя и следов чтобы не было… Коли сам не зачнет
говорить, сама зачинай, пригрози ему, да не черной рясой, не иночеством…
— Бодрей да смелей держи себя. Сама не увидишь, как верх над отцом возьмешь. Про мать нечего
говорить, ее
дело хныкать. Слезами ее пронимай.
— Сохрани тебя Господи и помилуй!.. — возразила Фленушка. —
Говорила тебе и теперь
говорю, чтоб про это
дело, кроме меня, никто не знал. Не то быть беде на твоей голове.
—
Говорил, что в таких
делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь свет постыл, что иссушила ты его, что с горя да тоски деваться не знает куда и что очень боится он самарского жениха. Как я ни уверяла, что опричь его ни за кого не пойдешь, — не верит. Тебе бы самой сказать ему.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук
дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай,
говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— А я вот что, Алексеюшка, думаю, — с расстановкой начал Патап Максимыч. —
Поговорить бы тебе с отцом, не отпустит ли он тебя ко мне в годы. Парень ты золотой, до всякого нашего
дела доточный, про токарное
дело нечего
говорить, вот хоть насчет сортировки и всякого другого распоряженья… Я бы тебя в приказчики взял. Слыхал, чать, про Савельича покойника? На его бы место тебя.
Пошел повар в тысяче рублях, но знающие люди
говорили, что тузу не грех бы было и подороже Петрушку поставить, потому что
дело свое он знал на редкость: в Английском клубе учился, сам Рахманов [Известный московский любитель покушать, проевший несколько тысяч душ крестьян.] раза два его одобрял.
— И то по ней все
говорю, — отвечал Патап Максимыч. — Боюся, в самом
деле не наделала бы чего. Голову, кумушка, снимет!.. Проходу тогда мне не будет.
— Знаю про то, Захаровна, и вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я
говорю для того, что ты баба. Стары люди не с ветру сказали: «Баба что мешок: что в него положишь, то и несет». И потому, что ты есть баба, значит, разумом не дошла, то, как меня не станет, могут тебя люди разбить. Мало ль есть в миру завистников? Впутаются не в свое
дело и все вверх
дном подымут.
— Без ее согласья, известно, нельзя
дело сладить, — отвечал Патап Максимыч. — Потому хоша она мне и дочка, а все ж не родная. Будь Настасья постарше да не крестная тебе дочь, я бы разговаривать не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому она детище мое — куда хочу, туда и
дену. А с Груней надо
поговорить.
Поговорить, что ли?
— Пустяшное
дело, кум,
говоришь, — отвечал Иван Григорьич. — Охотой не пойдет, сило́м взять не желаю.
Рассказавши про такое
дело, епископ и
говорит: «Этим
делом мне теперь заниматься нельзя, сан не позволяет, но есть,
говорит, у меня братья родные и други-приятели, они при том
деле будут…
«Что же это такое? — думал Патап Максимыч, садясь возле почетного гостя. — Коли шутки шутит, так эти шутки при девках шутить не годится… Неужели правду он
говорит? Чудное
дело!»
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому
говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как не узнал…
Дела есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
В тот же
день Салоникея, идучи от вечерни, увидала на часовенном дворе знакомую молодицу. Зазвала ее к себе, чайком попотчевала, водочкой, пряничками, а потом и стала ей
говорить...
— Не один миллион, три, пять, десять наживешь, — с жаром стал уверять Патапа Максимыча Стуколов. — Лиха беда начать, а там загребай деньги. Золота на Ветлуге,
говорю тебе, видимо-невидимо. Чего уж я — человек бывалый, много видал золотых приисков — и в Сибири и на Урале, а как посмотрел я на ветлужские палестины, так и у меня с дива руки опустились… Да что тут толковать, слушай. Мы так положим, что на все на это
дело нужно сто тысяч серебром.
После Масленицы Патап Максимыч обещался съездить на Ветлугу вместе с паломником повидать мужиков, про которых тот
говорил, и, ежели
дело окажется верным, написать со Стуколовым условие, отсчитать ему три тысячи ассигнациями, а затем, если
дело в ход пойдет и окажутся барыши, давать ему постепенно до пятидесяти тысяч серебром.
— Замолола!.. Пошла без передышки в пересыпку! — хмурясь и зевая, перебил жену Патап Максимыч. — Будет ли конец вранью-то? Аль и в самом
деле бабьего вранья на свинье не объедешь?.. Коли путное что хотела сказать —
говори скорей, — спать хочется.
— Бог милостив, — промолвил паломник. — И не из таких напастей Господь людей выносит… Не суетись, Патап Максимыч, — надо
дело ладом делать. Сам я глядел на дорогу: тропа одна, поворотов, как мы от паленой с верхушки сосны отъехали, в самом
деле ни единого не было. Может, на эту зиму лесники ину тропу пробили, не прошлогоднюю. Это и в сибирских тайгах зачастую бывает… Не бойся — со мной матка есть, она на путь выведет. Не бойся,
говорю я тебе.
— Так прячь ее в кошель. Пустое
дело, значит. Как же тут быть? —
говорил Патап Максимыч.
— Ай да Петряй! Клевашный [Проворный, сметливый, разумный.] парень! —
говорил молодой лесник, Захаром звали, потряхивая кудрями. — Вот, брат, уважил так уважил… За этот горох я у тебя, Петряйко, на свадьбе так нарежусь, что целый
день песни играть да плясать не устану.
— Гляди-ка,
дело какое! —
говорил, качая головой, дядя Онуфрий. — Видно, впервой в лесах-то?
— Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты
говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о
делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
— Да как ты учтешь, чего стоит работа в
день?.. Этого учесть нельзя, —
говорили лесники.
— Ты, ваше степенство, неделями считай; мы ведь люди неграмотные — считать по
дням не горазды, —
говорила артель.
Надо,
говорят, всякое
дело по чести делать, потому — артель.
—
Дело говоришь, — заметил дядя Онуфрий, — лишний человек в пути не помеха. Кидай, ребята! — промолвил он, обращаясь к лесникам, снова принимаясь за шапку.
Тот, известно
дело, зачнет ломаться, без этого уж нельзя: «И ума-то,
говорит, у меня на такое
дело не хватит, и стар-от я стал, и топор-то у меня из рук валится», ну и все такое.
Собирает он казачий круг,
говорит казакам такую речь: «Так и так, атаманы-молодцы, так и так, братцы-товарищи: пали до меня слухи, что за морем у персиянов много тысячей крещеного народу живет в полону в тяжелой работе, в великой нужде и горькой неволе; надо бы нам, братцы, не полениться, за море съездить потрудиться, их, сердечных, из той неволи выручить!» Есаулы-молодцы и все казаки в один голос гаркнули: «Веди нас, батька, в бусурманское царство русский полон выручать!..» Стенька Разин рад тому радешенек, сам первым
делом к колдуну.
Колдун
говорит ему: «За великое ты
дело, Стенька, принимаешься; бусурманское царство осилить — не мутовку облизать.
— Вот и я то же
говорю Якиму Прохорычу: прежде испытать надо, а потом за
дело браться.
— Что ж, съезди, съезди, любезненькой ты мой!.. Уверься!.. Не соваться же в самом
деле в воду, не спросясь броду? —
говорил игумен.
— Не обык я зря, с ветру
говорить, отец Михаил, — резко подхватил Патап Максимыч. — Коли
говорю — значит,
дело говорю.
— Что ж,
дело доброе, коли человек надежный. Облегчение от трудов получишь, болезный ты мой, —
говорил отец Михаил.
— Надежный человек, — молвил Патап Максимыч. — А
говорю это тебе, отче, к тому, что если, Бог даст, уверюсь в нашем
деле, так я этого самого Алексея к тебе с известьем пришлю. Он про это
дело знает, перед ним не таись. А как будет он у тебя в монастыре, покажи ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то… И ему пригодится, и мне на пользу будет.
— Что ж я такого наделал, Якимушка?.. Кажись, дело-то клеится, — трусливо
говорил отец Михаил.
— Твое
дело было уверять его, тебе надо было
говорить, что в город не по что ездить… А ты что понес?.. Эх ты, фофан, в землю вкопан!.. Ну если б он сунулся в город с силантьевским-то песком? Сам знаешь, каков он… Пропали б тогда все мои труды и хлопоты.