Неточные совпадения
— Не про озорство
говорю, — сказал Патап Максимыч, — а про то, что девки на возрасте,
стало быть, от греха на вершок.
— Как святят, так и святил. На Николин день Коряга в попы поставлен. Великим постом, пожалуй, и к нам приедет… «Исправляться» у Коряги
станем, в моленной обедню отслужит, — с легкой усмешкой
говорил Патап Максимыч.
— Нет, Пантелеюшка, не
говори этого, родимой, — возразила хозяйка и, понизив голос, за тайну
стала передавать ему: — Свибловский поп, приходский-то здешний, Сушилу знаешь? — больно
стал злобствовать на Патапа Максимыча.
Осерчал Сушила, пригрозил хозяину: «Помни,
говорит, ты это слово, Патап Максимыч, а я его не забуду, — такое дело состряпаю, что бархатный салоп на собольем меху
станешь дарить попадье, да уж поздно будет, не возьму».
Не разгадал Трифон загадки, а становой больше и
говорить не
стал. И злобился после того на Лохматых, и быть бы худу, да по скорости его под суд упекли.
Смолкла Прасковья, оглядываясь и будто
говоря: «Да ведь я так, я, пожалуй, и не
стану реветь». Вспомнила, что корову доить пора, и пошла из избы, а меньшая сестра следом за ней. Фекла ни гугу, перемывает у печи горшки да Исусову молитву творит.
— Поставили, матушка, истинно, что поставили, —
говорила Евпраксия. — На Богоявленье в Городце воду святил, сам Патап Максимыч за вечерней стоял и воды богоявленской домой привез. Вон бурак-от у святых стоит. Великим постом Коряга, пожалуй, сюда наедет, исправлять
станет, обедню служить. Ему, слышь, епископ-от полотняную церковь пожаловал и одикон, рекше путевой престол Господа Бога и Спаса нашего…
— Полюбила… Впрямь полюбила? — допрашивала та. — Да
говори же, Настенька,
говори скорей. Облегчи свою душеньку… Ей-Богу, легче
станет, как скажешь… От сердца тягость так и отвалит. Полюбила?
—
Говорят тебе, скажи, как зовут?.. Как только имя его вымолвишь, так и облегчишься. Разом другая
станешь. Как же звать-то.
Отобедали, по своим местам разошлись. Патап Максимыч прошел в Настину светелку и сказал Фленушке, чтобы она подождала, покуда он
станет с дочерью
говорить, не входила б в светелку.
— Несодеянное
говоришь! — зачал он. — Что за речи у тебя
стали!..
Стану я дочерей продавать!.. Слушай, до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю… Целый год — одумаешься тем временем. А там поглядим да посмотрим… Не кручинься же, голубка, — продолжал Патап Максимыч, лаская дочь. — Ведь ты у меня умница.
— То-то же.
Говорю тебе, без моего совета слова не молви, шагу не ступи, — продолжала Фленушка. —
Станешь слушаться — все хорошо будет; по-своему затеешь — и себя и его сгубишь… А уж жива быть не хочу, коли летом ты не будешь женой Алексеевой, — прибавила она, бойко притопнув ногой.
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы ты от меня обижен не остался, — продолжал Патап Максимыч. — Дома ли у отца
стал токарничать, в людях ли, столько тебе не получить, сколько я положу. Я бы тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а как на Низ случится самому сплыть аль куда в другое место, я б и дом на тебя с Пантелеем покидал. Как при покойнике Савельиче было, так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком
поговори.
— Да Бог ее знает: то походит, то поваляется. Года уж, видно, такие
становятся. Великим постом на седьмой десяток перевалит, —
говорил Авдей, провожая гостя.
— Да в кельи захотела, — смеясь, сказал Патап Максимыч. — Иночество,
говорит, желаю надеть. Да ничего, теперь блажь из головы, кажись, вышла. Прежде такая невеселая ходила, а теперь совсем другая
стала — развеселая. Замуж пора ее, кумушка, вот что.
— Коли,
говорит, неволить
станешь, — «уходом»,
говорит, с первым встречным уйду… Подумай ты это, кумушка?.. А?.. «Уходом»?..
Скучно как-то
стало Никифору, что давно жены не колотил. Пришел в кабак да, не
говоря худого слова, хвать Мавру за косы. Та заголосила, ругаться зачала, сама драться лезет. Целовальник вступился.
— Ох, родная ты моя, —
говорила она Никитишне, садясь на стул и опуская руки, — моченьки моей не
стало, совсем измучилась…
— Да что сготовить? — с расстановкой
стала говорить Никитишна. — Буженины косяк да стерлядок разварим, индейку жареную, и будет с них.
— Знаю про то, Захаровна, и вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я
говорю для того, что ты баба. Стары люди не с ветру сказали: «Баба что мешок: что в него положишь, то и несет». И потому, что ты есть баба, значит, разумом не дошла, то, как меня не
станет, могут тебя люди разбить. Мало ль есть в миру завистников? Впутаются не в свое дело и все вверх дном подымут.
— Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить, — отвечал Патап Максимыч. — Потому хоша она мне и дочка, а все ж не родная. Будь Настасья постарше да не крестная тебе дочь, я бы разговаривать не
стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому она детище мое — куда хочу, туда и дену. А с Груней надо
поговорить.
Поговорить, что ли?
Правду
говоришь, что вольный народ
стал, — а главное то возьми, что страху Божьего ни в ком не
стало.
Маленько помолчав и окинув беглым взором сидевших в горнице, Стуколов
стал говорить тихо, истово, отчеканивая каждое слово...
— Просим любить нас, лаской своей не оставить, Аксинья Захаровна, —
говорил хозяйке Данило Тихоныч. — И парнишку моего лаской не оставьте… Вы не смотрите, что на нем такая одежа… Что
станешь делать с молодежью? В городе живем, в столицах бываем; нельзя… А по душе, сударыня, парень он у меня хороший, как есть нашего старого завета.
В тот же день Салоникея, идучи от вечерни, увидала на часовенном дворе знакомую молодицу. Зазвала ее к себе, чайком попотчевала, водочкой, пряничками, а потом и
стала ей
говорить...
— Не один миллион, три, пять, десять наживешь, — с жаром
стал уверять Патапа Максимыча Стуколов. — Лиха беда начать, а там загребай деньги. Золота на Ветлуге,
говорю тебе, видимо-невидимо. Чего уж я — человек бывалый, много видал золотых приисков — и в Сибири и на Урале, а как посмотрел я на ветлужские палестины, так и у меня с дива руки опустились… Да что тут толковать, слушай. Мы так положим, что на все на это дело нужно сто тысяч серебром.
Накануне отъезда, вечером, после ужина, когда Стуколов, Дюков и Алексей разошлись по своим углам, Аксинья Захаровна, оставшись с глазу на глаз с мужем,
стала ему
говорить...
— Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать
станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты
говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
Тот, известно дело, зачнет ломаться, без этого уж нельзя: «И ума-то,
говорит, у меня на такое дело не хватит, и стар-от я
стал, и топор-то у меня из рук валится», ну и все такое.
И как
станешь палить, вещбу
говори, тут и заберешь в свои руки царство бусурманское».
«На первый раз,
говорит, тысячи три бумажками, а
станет дело на своих ногах, тысяч пятьдесят серебром будет надобно».
И голос Виринеи все мягче и мягче
становился; не прошло трех-четырех минут, обычным добродушным голосом
говорила она пристававшим к ней девицам...
Мать Лариса доказывать
стала, что не нам, дескать, о таком великом деле рассуждать, каков бы, дескать, Коряга ни был, все же законно поставлен в попы, а Филарета: «Коли,
говорит, такого сребролюбца владыко Софроний поставил, значит-де, и сам он того же поля ягода, недаром-де молва пошла, что он святыней ровно калачами на базаре торгует».
— Эх, други мои любезные, — молвит на то Гаврила Маркелыч. — Что за невидаль ваша первая гильдия? Мы люди серые, нам, пожалуй, она не под
стать…
Говорите вы про мой капитал, так чужая мошна темна, и денег моих никто не считал. Может статься, капиталу-то у меня и много поменьше того, как вы рассуждаете. Да и какой мне припен в первой гильдии сидеть? Кораблей за море не отправлять, сына в рекруты все едино не возьмут, коль и по третьей запишемся, из-за чего же я
стану лишние хлопоты на себя принимать?
— Антипушка, пора тебе закон свершить, а невесту тебе я сыскал. Матвея Петровича Солодова дочку Аннушку видал?.. Хозяйка по тебе: смирная, работящая, из себя казиста — видная такая, кость широкая, собой девка здоровенная, надолго тебе ее хватит, небось не овдовеешь…
Говорю тебе, по всем
статьям останешься доволен… Завтра сватов надо засылать, для того что мясоеду остается немного… Скорым делом вас окрутим; благо поп с Иргиза наехал.
— Нечего пока решать-то, — ответил Гаврила Маркелыч. — Сказал, что тут прежде всего воля родительская, если, мол, Макар Тихоныч пожелает с нами родниться, мы, мол, не прочь…
Станем ждать вестей из Москвы… Да ты Марье-то покаместь не
говори… нечего прежде времени девку мутить. Да никому ни гугу, лучше будет.
— Ах, дела, дела!.. Ах, какие дела! — охает мать Таифа. — Так-таки и
говорят: «
Станем фальшивы деньги делать»?
— То-то и есть, что значит наша-то жадность! — раздумчиво молвил Пантелей. — Чего еще надо ему? Так нет, все мало… Хотел было
поговорить ему, боюсь… Скажи ты при случае матушке Манефе, не отговорит ли она его… Думал молвить Аксинье Захаровне, да пожалел —
станет убиваться, а зачнет ему
говорить, на грех только наведет… Не больно он речи-то ее принимает… Разве матушку не послушает ли?
Софья
говорила матерям, что, когда с игуменьей случился припадок, с нею осталась одна Таифа, хотевшая рассказать ей про какое-то тайное дело…
Стали спрашивать Таифу. Молчит.
Ей
стало хуже. Осмотрев больную и узнав, что она взволновалась от разговоров, врач строго запретил
говорить с ней, пока совсем не оправится.
Отодвинул Алексей оконницу и
стал глядеть, как прилетит к нему птичка, про которую
говорила тогда Фленушка… Не впервой было Алексею таких птичек ловить…
— Голубчик ты мой!.. Ненаглядный… — всхлипывая и трепетно прижимаясь к милому,
говорила она. — Стосковалась я по тебе, измучилась!.. Не мил
стал мне вольный свет!.. Тошнехонько!..
— Молчи,
говорят тебе, — топнув ногой, не своим голосом крикнула Настя. — Бессовестный ты человек!.. Думаешь, плакаться буду, убиваться?.. Не на такую напал!.. Нипочем сокрушаться не
стану… Слышишь — нипочем… Только вот что скажу я тебе, молодец… Коль заведется у тебя другая — разлучнице не жить… Да и тебе не корыстно будет… Помни мое слово!
— Отвяжешься ли ты от меня, непутная? — в сердцах закричала наконец Аксинья Захаровна, отталкивая Настю. — Сказано не пущу, значит и не пущу!.. Экая нравная девка, экая вольная
стала!.. На-ка поди… Нет, голубка, пора тебя к рукам прибрать, уж больно ты высоко голову
стала носить… В моленную!..
Становись на канон… Слышишь?.. Тебе
говорят!..
Немножко
поговорили и замолкли, а когда Алексей, обняв
стан Насти, припал к ее плечу, она — зевнула.
— Худых дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он,
становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не
говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
— А это вам, красны девицы, —
говорил Патап Максимыч, подавая дочерям по свертку с шелковыми материями. — А вот еще подарки… Их теперь только покажу, а дам, как христосоваться
станем.
А насчет фальшивых денег не сразу
говори, сперва умненько словечко закинь да послушай, что старец
станет отвечать…
— С твое не знаю, что ль?.. Рылом не вышла учить меня, — вспыхнул Патап Максимыч. — Ступай!.. Для праздника браниться не хочу!.. Что
стала?.. Подь,
говорю, — спокойся!..
— Уповаю на Владычицу. Всего
станет, матушка, —
говорила Виринея. — Не изволь мутить себя заботами, всего при милости Божией хватит. Слава Господу Богу, что поднял тебя… Теперь все ладнехонько у нас пойдет: ведь хозяюшкин глаз, что твой алмаз. Хозяюшка в дому, что оладышек в меду: ступит — копейка, переступит — другая, а зачнет семенить, и рублем не покрыть. За тобой, матушка, голодом не помрем.