Неточные совпадения
— Слушай же, Аксинья, — продолжал Патап Максимыч, — народу
чтоб вдоволь было всего: студень с хреном, солонина, щи со свежиной, лапша со свининой, пироги с говядиной, баранина с кашей. Все
чтоб было сготовлено хорошо и всего было бы вдосталь. За вином спосылать, ренского непьющим бабам купить. Пантелей обделает. Заедок девкам
да подросткам купить: рожков, орехов кедровых, жемков, пряников городецких. С завтрашнего дня брагу варить
да сыченые квасы ставить.
— Знаешь ты, какие строгие наказы из Питера насланы?.. Все скиты вконец хотят порешить, праху
чтоб ихнего не осталось, всех стариц
да белиц за караулом по своим местам разослать… Слыхала про это?
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю,
чтоб и ты не одна была…
Да у меня дурь-то из головы выкинь, не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня
да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится,
да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси,
чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
Беречь ее не для чего, знай колоти, сколько хочется, одного берегись — мертвого тела не сделай,
чтоб суд не наехал
да убытков и хлопот миру не принес.
Это мягкий товар промораживают,
чтоб бело
да казисто на покупателя смотрел.
—
Да как же раздобрела ты, моя ясынька,
чтоб только не сглазить!
Иван Григорьич и Патап Максимыч балыком
да икрой закусывали, а женщины сластями. Кумовья, «
чтоб не хромать», по другой выпили. Затем уселись чай пить. Аксинья Захаровна заварила свежего, шестирублевого.
—
Да не хмурься же, Настенька! — шепотом молвила крестнице Никитишна, наклонясь к ней будто для того,
чтоб ожерелье на шее поправить. — Чтой-то ты, матка, какая сидишь?.. Ровно к смерти приговоренная… Гляди у меня веселей!.. Ну!..
—
Чтоб к обительским лошадям и подходить он не смел, — приказывал Патап Максимыч, — а коль Манефа тайком со двора пойдет — за ворот ее
да в избу… Так и тащи… А чужим не болтай, что у нас тут было, — прибавил он, уходя, Пантелею.
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь?
Чтоб Патап Максимыч как не узнал… Дела есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию
да Евпраксеюшку.
— Большой провинности не было, — хмурясь и нехотя отвечал Чапурин, — а покрепче держать ее не мешает… Берегись беды, пока нет ее, придет, ни замками, ни запорами тогда не поможешь… Видишь ли что? — продолжал он, понизив голос. —
Да смотри,
чтоб слова мои не в пронос были.
Да это что, пустяки, а вот что гребтится мне, матушка: Мотря-то сама, кажись, не прочь бы за того хахаля замуж идти: боюсь,
чтоб он не умчал ее, не повенчался б «уходом»…
— На то глаза во лбу
да ум в мозгу,
чтоб не обидели, — отвечал Стуколов. — Видишь ли:
чтоб начать дело, нужен капитал, примером тысяч в пятьдесят серебром.
—
Да покаместь гроша не потребуется, — отвечал Стуколов. — Пятьдесят тысяч надо не сразу, не вдруг. Коли дело плохо пойдет, кто нам велит деньги сорить по-пустому? Вот как тебе скажу — издержим мы две аль три тысячи на ассигнации,
да если увидим, что выгоды нет, вдаль не поедем,
чтоб не зарваться…
Петряйка вскочил, обулся и, подойдя к глиняному рукомойнику, сплеснул лицо. Нельзя сказать,
чтоб он умылся, он размазал только копоть, обильно насевшую на лицах, шеях и руках обитателей зимницы… Лесники люди непривередливые: из грязи
да из копоти зиму-зименскую не выходят…
—
Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь,
чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.],
чтоб прогулов во всю зиму не было.
— Артель! — молвил Артемий. — Без того нельзя,
чтоб не погалдеть… Сколько голов, столько умов…
Да еще каждый норовит по-своему. Как же не галдеть-то?
— После Евдокии-плющихи, как домой воротимся, — отвечал Артемий. — У хозяина кажда малость на счету… Оттого и выбираем грамотного,
чтоб умел счет записать…
Да вот беда — грамотных-то маловато у нас; зачастую такого выбираем,
чтоб хоть бирки-то умел хорошо резать. По этим биркам аль по записям и живет у нас расчет. Сколько кто харчей из дома на зиму привез, сколько кто овса на лошадей, другого прочего — все ставим в цену. Получим заработки, поровну делим. На Страшной и деньги по рукам.
— Ах ты, касатик мой! Ох ты, мой любезненькой!.. — молвил игумен и, подозвав отца Спиридония, велел ему шепнуть Стуколову и Дюкову,
чтоб и они не очень налегали на лапшу
да на кашу.
Да пожарче, смотри, топи,
чтоб и воды горячей и щелоку было довольно, а веники в квасу распарь с мятой, а в воду и в квас, что на каменку поддавать, тоже мятки положь
да калуферцу…
Редкий день, бывало, пройдет,
чтоб честные отцы не сбирались у кого-нибудь вкупе: чайку попить, пображничать
да от Писания побеседовать; а праздник придет, у игумна утешаются, либо у казначея.
Сереже семь лет минуло, и отец, помолясь пророку Науму,
чтоб отрока Сергея на ум наставил, дал ему в руки букварь
да указку и принялся учить его грамоте.
Задумался Патап Максимыч. Не клеится у него в голове,
чтоб отец Михаил стал обманом
да плутнями жить, а он ведь тоже уверял… «Ну пущай Дюков, пущай Стуколов — кто их знает, может, и впрямь нечистыми делами занимаются, — раздумывал Патап Максимыч, — а отец-то Михаил?.. Нет, не можно тому быть… старец благочестивый, игумен домовитый… Как ему на мошенстве стоять?..»
— Хорошая она старица,
да уж добра через меру, — молвила Манефа, несколько успокоившись и ложась на войлок, постланный на лежанке. — Уластить ее немного надо. У меня пуще всего,
чтоб негодных толков не пошло про обитель, молвы бы не было… А тараканов в скотной морозили?
Накануне Манефина отъезда завела было речь Фленушка,
чтоб отпустили Настю с Парашей в обитель гостить
да кстати уж и поговеть Великим постом.
— По муку
да по крупу на базар вам ездить не надо, — продолжала мать Манефа не допускающим противоречия голосом. — Нечего время попусту тратить. Отпусти, Таифа, сиротам на каждый двор муки
да масла. Сняточков прибавь, судачка вяленого
да пшеничной мучки на пряженцы. Разочти,
чтоб на каждый двор по рублю с четвертью приходилось. По четверти от нашей худости примите, — промолвила Манефа, обращаясь к сиротам.
— Ишь их, чертей, что там насело!.. Взять трех хожалых
да казаков. Для усиления четырех подчасков — через полчаса
чтоб не было народу на поле. У меня не зевать!
Нередко выходил он в комнату, где молодежь справляла свое дело, подшучивал над товарищами Евграфа: «Нуте-ка, дескать, сыщите другую такую королеву», подсаживался к Маше, называл ее милой дочкой и, шутя, низко кланялся и просил,
чтоб она, сделавшись хозяйкою, не согнала его, старого хрыча, со двора долой, а покоила б и берегла старость его
да поскорей бы внучат народила ему.
Только и осталось приманчивого, что тайна свиданий
да опасенье,
чтоб кто не застал их на поцелуе.
— Не ври, парень, по глазам вижу, что знаешь про ихнее дело… Ты же намедни и сам шептался с этим проходимцем…
Да у тебя в боковуше и Патап Максимыч, от людей таясь, с ним говорил
да с этим острожником Дюковым. Не может быть,
чтоб не знал ты ихнего дела. Сказывай… Не ко вреду спрашиваю, а всем на пользу.
— Ронжинских ребят чтобы духу не было, — сказала Манефа, —
да мирские песни девицы
чтоб не вздумали петь.
— Сколько будет угодно вам, матушка, столько под вашим кровом и проживу, — сказал он. — Дело в самом деле таково, что надо об нем подумать
да и подумать. А
чтоб мне у вас не напрасно жить, благословите в часовне подьячить.
— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все время была без ума, без памяти. Ну как к смерти-то разболеюсь,
да тоже не в себе буду… не распоряжусь, как надо?.. Поэтому и хочется мне загодя устроить тебя, Фленушка,
чтоб после моей смерти никто тебя не обидел… В мое добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини в обитель идет… А что, Фленушка, не надеть ли тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..
Хорошей жизни Алексею все хочется, довольства, обилья во всем; будь жена хоть коза, только б с золотыми рогами,
да смирная, покладистая,
чтоб не смела выше мужа головы поднимать!..
— Одеваться скорей… Скажи, обождал бы маленько… Ах, нет… Скажи, письма́, мол, не успела написать…
Да ведь я сказала,
чтоб он после обеда пришел.
— Истину сказали, что Бог милостив, — перебила ее Манефа. —
Да мы-то, окаянные, не мало грешны… Стóим ли того,
чтоб он нас миловал?.. Смуты везде, споры, свары, озлобления! Христианское ль то дело?.. Хоть бы эту австрийскую квашню взять… Каков человек попал в епископы!.. Стяжатель, благодатью Святого Духа ровно горохом торгует!..
Да еще, вправду ли, нет ли, обносятся слухи, что в душегубстве повинен… За такие ль дела Богу нас миловать?
— Смотри,
чтоб не вышло по-моему, — усмехнувшись, продолжал Сергей Андреич. — Не то как же это рассудить? Сам в человеке души не чает, дорожит им, хлопочет ровно о сыне, а от себя на сторону пускает… Вот, дескать, я его на годок из дому-то спущу, сплетен бы каких насчет девки не вышло, а там и оженю… право, не так ли?..
Да ты сам просился от него?
А каково было старикам поромовским, вскормившим Карпушку в мирских захребетниках?.. Каково было им без шапок на морозе стоять перед Карпом Алексеичем, кланяться ему до сырой земли, просить
да молить,
чтоб над ними помилосердствовал?
Одна девка посмелей была. То Паранька поромовская, большая дочь Трифона Михайлыча. Не таковская уродилась, чтобы трусить кого, девка бывалая, самому исправнику не дует в ус. Такая с начальством была смелая, такая бойкая, что по всему околотку звали ее «губернаторшей». Стала Паранька ради смеху с Карпушкой заигрывать, не то
чтоб любовно, а лишь бы на смех поднять его. Подруги корить
да стыдить девку зачали...
А
чтоб справить ту службу благолепнее, захватила она с собой уставщицу мать Аркадию
да соборных стариц, мать Назарету
да мать Ларису, и Марьюшку головщицу со всем правым клиросом…
Только крякнул спрыгнувши
да, поднявшись, не больно
чтоб шибко в монастырский сад пошел…
Знал и я Исакия-то — ростом был с коломенску версту, собой детина ражий, здоровенный, лицом чист
да гладок, языком речист
да сладок; женский пол от него с ума сходил —
да не то
чтоб одни молодые, старухи — и те за Исакием гонялись.
— Ну, теперь делу шабáш, ступай укладывайся, — сказал Патап Максимыч. —
Да смотри у меня за Прасковьей-то в оба, больно-то баловаться ей не давай. Девка тихоня, спать бы ей только,
да на то полагаться нельзя — девичий разум, что храмина непокровенна, со всякой стороны ветру место найдется… Девка молодая, кровь-то играет — от греха, значит, на вершок, потому за ней и гляди… В лесах на богомолье пущай побывает, пущай и в Китеж съездит, только
чтоб, опричь стариц, никого с ней не было, из моло́дцов то есть.
—
Да вот что еще, Алексей Трифоныч. Вам бы и речь-то маленько поизменить,
чтоб от вас деревней-то не больно припахивало, — с добродушной улыбкой сказал маклер. — А то вот вы все на ó говорите — праздному человеку аль какому гулящему это и на руку… Тотчас зачнут судачить
да пересмеивать… Вам бы модных словец поучить,
чтоб разговаривать политичнее.
—
Да ведь сказал же я тебе, что без того дома нельзя купить,
чтоб самой тебе в гражданской палате в книге не расписаться, — сказал Алексей. — А если до венца с людьми видеться не хочешь, как же это сделать-то?
—
Да оно конечно, — закусив губу, молвил Алексей. — Оно конечно… Только, право, боязно мне,
чтоб сама ты после чего не подумала… Вот, дескать: еще не женился, а деньги уж высасывает.
Чтоб тебя пополам
да в чéрепья!..
А Фленушка пуще
да пуще хохочет над старицей. Втихомолку и Марьюшка с Парашей посмеиваются и Василий Борисыч; улыбается и степенная, чинная мать Никанора. И как было удержаться от смеха, глядя на толстую, раскрасневшуюся с досады уставщицу, всю в грязи, с камилавкой набок, с апостольником чуть не задом наперед. Фленушка не из таковских была,
чтоб уступить Аркадии. Чем та больше горячилась, тем громче она хохотала и больше ее к брани подзадоривала.
— Погляжу я на вас, — с задорной улыбкой сказала ему Фленушка, — настоящий вы скосырь московский!.. Мастер девушек с ума сводить… Что-то Устюша теперь?.. Ну,
да ведь я не за тем,
чтоб ее поминать… прощайте, не обманите же… Только что после ужина матери по кельям разбредутся, тотчас к большому кресту
да тропой в перелесок… Смотрите ж.