Неточные совпадения
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне того не
приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все. Ни смотрин, ни сговора не будет; и про то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят
друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят,
приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а
другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
— Да все из-за этого австрийского священства! — сказала Фленушка. — Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины не приемлют, Игнатьевы тоже не приемлют. Ну и разорвались во всем:
друг с дружкой не видятся, общения не имеют, клянут
друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным
пришла, да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и горе. Да ведь это одни только матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
У Насти от сердца отлегло. Сперва думала она, не узнала ль чего крестнинькая. Меж девками за Волгой, особенно в скитах, ходят толки, что иные старушки по каким-то приметам узнают, сохранила себя девушка аль потеряла. Когда Никитишна, пристально глядя в лицо крестнице, настойчиво спрашивала, что с ней поделалось,
пришло Насте на ум, не умеет ли и Никитишна девушек отгадывать. Оттого и смутилась. Но, услыхав, что крестная речь завела о
другом, тотчас оправилась.
Засуетились по кельям… «С матушкой попритчилось!.. Матушка умирает», — передавали одни келейницы
другим, и через несколько минут весть облетела всю обитель… Сошлись матери в игуменьину келью,
пришла и Марья Гавриловна. Все в слезах, в рыданьях. Фленушка, стоя на коленях у постели и склонив голову к руке Манефы, ровно окаменела…
— Тешь свой обычай, смейся, Настасья Патаповна, а я говорю дело, — переминаясь на месте, сказал Алексей. — Без родительского благословения мне тебя взять не приходится… А как сунусь к нему свататься?.. Ведь от него погибель…
Пришел бы я к нему не голышом, а брякнул бы золотой казной,
другие б речи тогда от него услыхал…
Халтурой также называется денежный подарок архиерею или
другому священнослужителю за отправление заказной церковной службы.] и сироты и матери с белицами из захудалых обителей,
придут и деревенские христолюбцы…
У Алексея из головы вон, что
пришел он за Настю молиться… Из млеющих взоров Марьи Гавриловны, из дышавших страстью речей ее понял он, что в этой светлице в
другой раз довелось ему присушить сердце женское.
Кончили тем, что через неделю, когда
придет из Астрахани колышкинский пароход «Успех», разгрузится и возьмет свежую кладь до Рыбинска, Алексей поедет на нем при клади и тем временем ознакомится с пароходным делом. Затем было обещано ему место капитана на
другом пароходе Колышкина.
В одну ночь товарища, с которым я за границу поехал, перевели благополучно, на
другую ночь за мною
пришли…
Приходит наутре
другого дня Парфений, говорит игумну: «Ну вот, отче святый, теперь у тебя в кельях-то и чистенько, а в боковуше как есть свиной хлев, не благословишь ли и там подмыть?» — «Как знаешь», — ответил игумен, а сам за лестовку да за умную молитву [Умная молитва — мысленная, без слов.].
— «Так я пóд вечер наряжу, святый отче…» А игумен опять то же слово: «Как знаешь!..» На
другой день поу́тру опять к нему отец Парфений
приходит, глядит, а игумен так и рыдает, так и разливается-плачет…
К тому
придем, к
другому, кто нас посылал-то, а они сторонятся, ровно чуму мы с собой завезли.
На Каменном Вражке в ските Комарове, рядом с Манефиной обителью, Бояркиных обитель стояла. Была мала и скудна, но, не выходя из повелений Манефы, держалась не хуже
других. Иногородние благодетели деньги и запасы Манефе
присылали, и при каждой раздаче на долю послушной игуменьи Бояркиных, матери Таисéи, больше
других доставалось. Такие же милости видали от Манефы еще три-четыре во всем покорные ей обители.
— Нечего Лазаря-то петь!.. — перебила его Фленушка. — Как есть настоящий казанский сирота!.. Нет,
друг любезный, меня не разжалобишь!.. Насквозь вижу бесстыжую твою душу! Все твои мысли у меня на ладони!.. Отчего долго не ехал?.. Зачем вестей не
присылал?
— А вот мне
другую прописочку насчет этих делов зарубежные благодетели
прислали.
Ищи себе
другую, ищи девицу смирную, тихую, покорную, проживешь с нею век припеваючи…» А когда б Иван-царевич сюда
пришел, показала б я ему на тебя, Авдотья Марковна.
То крупчатки мешок с Краснораменской мельницы
пришлет, то рыбки либо
другого чего, иной раз и денег даст.
Без мала до самой полночи толковало сходбище на обширном дворе Манефиной обители. Судили-рядили, кто бы такой мог выкрасть Прасковью Патаповну. На того думали, на
другого, о московском после в голову никому не могло
прийти. Вспомнили, однако, про него. Мать Виринея первая хватилась благоприятеля.
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на
другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца?
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за
другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то: