Неточные совпадения
Тревога была напрасна. Помолились за утреней
как следует и
часы, не расходясь, прочитали. Патап Максимыч много доволен остался пением дочерей и потом чуть не целый день заставлял их петь тропари Богоявленью.
— Что моя жизнь! — желчно смеясь, ответила Фленушка. — Известно
какая! Тоска и больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за
часы пойдешь, пообедаешь — потом к правильным канонам, к вечерне. Ну, вечерком, известно, на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка,
как водится, началить зачнет, зачем, дескать, на супрядки ходила; ну, до ужина дело-то так и проволочишь. Поужинаешь и на боковую. И слава те, Христе, что день прошел.
Зашабашили к обеду. Алексею не до еды. Пошел было в подклет, где посуду красят, но повернул к лестнице, что ведет в верхнее жилье дома, и на нижних ступенях остановился. Ждал он тут с четверть
часа, видел,
как пробрела поверху через сени матушка Манефа, слышал громкий топот сапогов Патапа Максимыча, заслышал, наконец, голос Фленушки, выходившей из Настиной светлицы. Уходя, она говорила: «Сейчас приду, Настенька!»
— Беспременно буду, — живо подхватила Никитишна. — Да
как же это возможно, чтобы на Настиных смотринах да не я стряпала? Умирать стану, а поеду. Присылай подводу, куманек,
часу не промешкаю. А вот что, возьми-ка ты у наших ребят лося, знатно кушанье состряпаю, на редкость.
Сидя за чаем, а потом за ужином, битый
час протолковал Патап Максимыч с Никитишной,
какие припасы и напитки искупить надо. И про Настю кой-что еще потолковали. Наконец, когда все было переговорено и записано, Патап Максимыч поехал из Ключова, чтоб с рассветом быть в городе.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой той поры,
как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом счастье принесла, и я так в мыслях держу: что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, — не ровен
час, все под Богом ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный
час, и не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее не обидь.
Перебравшись за Керженец, путникам надо было выбраться на Ялокшинский зимняк, которым ездят из Лысково в Баки, выгадывая тем верст пятьдесят против объездной проезжей дороги на Дорогучу. Но вот едут они два
часа, три
часа, давно бы надо быть на Ялокшинском зимняке, а его нет
как нет. Едут, едут, на счастье, тепло стало, а то бы плохо пришлось. Не дается зимняк, да и полно. А лошади притомились.
— Ой, ваше степенство, больно ты охоч его поминать! — вступился дядя Онуфрий. — Здесь ведь лес, зимница… У нас его не поминают! Нехорошо!.. Черного слова не говори… Не ровен
час — пожалуй, недоброе что случится… А про
каку это матку вы поминаете? — прибавил он.
— Да вон у товарища моего матка какая-то есть… Шут ее знает!.. — досадливо отозвался Патап Максимыч, указывая на Стуколова. — Всякие дороги, слышь, знает. Коробочка, а в ней,
как в
часах, стрелка ходит, — пояснил он дяде Онуфрию… — Так, пустое дело одно.
«Так вот она какова, артель-то у них, — рассуждал Патап Максимыч, лежа в санях рядом с паломником. — Меж себя дело честно ведут, а попадись посторонний, обдерут
как липку… Ай да лесники!.. А бестолочи-то что, галденья-то!.. С
час места попусту проваландали, а кончили тем же, чем я зачал… Правда, что артели думой не владати… На работе артель золото, на сходке хуже казацкой сумятицы!..»
— То-то и есть, что не хорошие, — подхватил Стуколов. — Слепой увидит,
какого завода. Тебе бы лучше их вовсе не тяпать. Не ровен
час, влопаешься.
Раз по пяти на каждый
час призывала Аксинья Захаровна Пантелея и переспрашивала его про матушкину болезнь. Но Пантелей и сам не знал хорошенько, чем захворала Манефа, слышал только от матерей, что лежит без памяти, голова
как огонь, а сама то и дело вздрагивает.
К светлой заутрене в ярко освещенную моленную Патапа Максимыча столько набралось народа, сколь можно было поместиться в ней. Не кручинилась Аксинья Захаровна, что свибловский поп накроет их на тайной службе… Пантелей караульных по задворкам не ставил… В великую ночь Воскресенья Христова всяк человек на молитве… Придет ли на ум кому мстить в такие
часы какому ни есть лютому недругу?..
Часа через полтора после того,
как матери разошлись по кельям, а белицы с Назаретой ушли погулять за околицу, на конный двор Манефиной обители въехала кибитка с кожаным верхом и наглухо застегнутым фартуком, запряженная парой толстых с глянцевитою шерстью скитских лошадей. Из работницкой «стаи» вышел конюх Дементий и весело приветствовал тщедушного старика, сидевшего на козлах.
— Не знаю,
как тебе сказать, господин купец, — ответил Дементий. — Хворала у нас матушка-то — только что встала. Сегодня же Радуницу справляли —
часы стояла, на могилки ходила, в келарне за трапéзой сидела. Притомилась. Поди, чать, теперь отдыхать легла.
— Тятя, — грустно заговорила Настя, — завтра,
как будешь стоять у моего гробика да взглянешь на меня — не жаль тебе будет, что не утешил ты меня в последний
час?.. А?
Дня потом не проходило, чтоб Никифор по нескольку
часов не просиживал на дорогой могилке. На девятый день пришли на кладбище покойницу помянуть и,
как водится, дерном могилу окласть, а она уж обложена и крест поставлен на ней. Пришли на поминки в двадцатый день, могилка вся в цветах.
И слышит незлобные речи, видит, с
какой кротостью переносит этот крутой человек свое горе… Не мстить собирается, благодеянье хочет оказать погубителю своей дочери… Размягчилось сердце Алексеево, а
как сведал он, что в последние
часы своей жизни Настя умолила отца не делать зла своему соблазнителю, такая на него грусть напала, что не мог он слез сдержать и разразился у ног Патапа Максимыча громкими рыданьями. Не вовсе еще очерствел он тогда.
— Завтра увидишь,
как у нас память отца Софонтия справляют: сначала утреню соборне поем, потом
часы правим и канон за единоумершего…
Еще с той поры,
как только стал входить в возраст, любил он тешить себя игрой мыслей, по целым, бывало,
часам задумывался над вещами несбыточными, над делами несодеянными.
Расходятся, бывало, мысли, разгуляются,
как вода вешняя, не зная удержу, и не один
час проработает Алексей, не помня себя, времени не замечая, чужих речей не слыша…
Но, заметя в Алексее новичка, одни несли ему всякий вздор,
какой только лез в их похмельную голову, другие звали в кабак, поздравить с приездом, третьи ни с того ни с сего до упаду хохотали над неловким деревенским парнем, угощая его доморощенными шутками, не всегда безобидными, которыми под веселый
час да на людях любит русский человек угостить новичка.
Чтобы послушать его, нередко в ту гостиницу езжали такого даже сорта люди, что высидеть час-другой середь черного народу считают за Бог знать
какое бесчестье.
Настал
час воли писаря, допустили Алексея в присутствие. Перед тем
как позвать его, Морковкин встал с кресел и, оборотясь спиной к дверям, стал читать предписания удельного начальства, в рамках за стеклом по стенам развешанные. Не оглядываясь на Алексея, писарь сердито спросил...
«Вот, брат, — говорю ему, —
какие последствия-то, а еще в Москве толковали, что здесь свобода…» — «Да, да, — говорит Жигарев, — надо подобру-поздорову отсюда поскорей восвояси, а главная причина, больно я зашибся, окно-то, дуй его горой, высокое, а под окном дьявол их угораздил кирпичей навалить…» С
час времени просидели мы в анбаришке, глядим, кто-то через забор лезет…
И вот она опять невеста!.. Опять по целым
часам беседует с новым избранником сердца!.. Но те беседы уж не прежние, не те, что велись с покойником Евграфом. Толкуют про «Соболя», толкуют про устройство хозяйства, про то,
как получше да посходнее дом купить,
как бы Алексею скорей в купцы записаться… Не цвести по два раза в лето цветочкам, не знавать Марье Гавриловне прежней любови.
Взял извозчика и к маклеру… Пробыл у него больше
часа. У Патапа Максимыча негде было ему деловым порядкам научиться… Обещав хорошую плату, расспросил маклера,
как пишут доверенности,
как покупают и продают дома, пароходы,
как в купцы приписываются, да уж кстати спросил и о том, нет ли у него на примете хорошего капитана на «Соболь».
— С колдуньей! —
как полотно побледнев, прошептала Манефа. — От
часу не легче!.. Что ж это такое!.. Что с ней содеялось?..
— Не бойся, матушка. Далёко горит, нас не захватит.
Часу не пройдет после выезда,
как будем мы на Фотиньиной гробнице, от нее до могилки матушки Голиндухи рукой подать, а тут и кельи Улáнгерские. Вечерен не отпоют, будем в Улáнгере.
— Пó ряду сказывай, с того
часу зачинай,
как и́з дому отправились, — строго молвила ей.
С непокрытыми головами, опершись на посох, там уж стоят старики. Умильно склонив головы на правые руки, рядом с ними старушки. Глаз не сводят седые с восточного края небес, набожно ждут того
часа,
как солнышко в небе станет играть…
Искусно после того поворотил Василий Борисыч рассуждения матерей на то, еретики ли беспоповцы, или токмо в душепагубном мудровании пребывают… Пошел спор по всей келарне. Забыли про Антония, забыли и про московское послание. Больше
часа проспорили, во всех книгах справлялись, книг с десяток еще из кладовой притащили, но никак не могли решить, еретики ли нет беспоповцы. А Василий Борисыч сидит себе да помалкивает и чуть-чуть ухмыляется, сам про себя думая: «Вот
какую косточку бросил я им».
— Ни единый
час не изнесу ее из моленной, — тихо, но с твердой решимостью сказала мать Августа. — Больше ста семидесяти годов стоит она на одном месте. Ни при старых матерях, ни при мне ее не трогивали, опричь пожарного случая. Не порушу завета первоначальника шарпанского отца Арсения. Он заповедовал не износить иконы из храма ни под
каким видом. У нас на то запись руки его…
— Так, матушка, так, — проговорила Маргарита, — ведь все мы знаем, что должны помереть, все смерти чаем, а пока она не предстала, нимало ее не страшимся, а
как приспеет смертный
час, всяк человек в ужас придет. То же самое и это…
Через
час из обители Бояркиных, на тамошних лошадях поехала Устинья Московка.
Как ни старалась она хоть на минуточку свидеться с Васильем Борисычем — не удалось.
— Про это надо бы, Васенька, прежде было подумать, допрежь улангерского лесочка. А теперь,
как дело уж сделано, на увертки поздно идти, — молвил Семен Петрович. — Нет, дружище, дело твое теперь вот
какое: либо женись да принимай от тестя небольшие побои, либо брось и на погибель иди, смертного
часа жди.
— И кому б такая блажь вспала в голову, чтоб меня взять за себя?.. Не бывать мне кроткой, послушной женой — была б я сварливая, злая, неугодливая!.. На малый
час не было б от меня мужу спокою!.. Служи мне,
как извечный кабальный, ни шаг из воли моей выйти не смей, все по-моему делай! А вздумал бы наперекор, на все бы пошла. Жизни не пожалела б, а уж не дала бы единого
часа над собой верховодить!..
Больше
часа прошло до тех пор,
как маленько он успокоился. Встал с кровати и, шатаясь,
как после болезни, добрел до окна, растворил его и жадно стал глотать свежий воздух. Кум Иван Григорьич рядом с ним сел и молчал.