Неточные совпадения
— Что детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, — отвечал Иван Григорьич. — Пропащие они дети без
матери… Нестройно, неукладно в дому у меня. Не глядел бы… Все, кажись,
стоит на своем месте, по-прежнему; все, кажется, порядки идут, как шли при покойнице, а не то… Пустым пахнет, кумушка.
Вдруг слышит он возню в сенях. Прислушивается — что-то тащат по полу… Не воры ль забрались?.. Отворил дверь:
мать Манефа в дорожной шубе со свечой в руках на пороге моленной
стоит, а дюжая Анафролия с Евпраксией-канонницей тащит вниз по лестнице чемодан с пожитками игуменьи.
Стоит мать Манефа в моленной перед иконами, плачет горькими, жгучими слезами. Хочет читать, ничего не видит, хочет молиться, молитва на ум нейдет… Мир суетный, греховный мир опять заговорил свое в душевные уши Манефы…
И на заводе про его стариков ни слуху ни духу. Не нашел Сергей Андреич и дома, где родился он, где познал первые ласки
матери, где явилось в душе его первое сознание бытия… На месте старого домика
стоял высокий каменный дом. Из раскрытых окон его неслись песни, звуки торбана, дикие клики пьяной гульбы… Вверх дном поворотило душу Сергея Андреича, бежал он от трактира и тотчас же уехал из завода.
— А вот я тебя за такие слова на поклоны поставлю, — вскричала
мать Виринея, — да недели две, опричь черствой корки, ты у меня в келарне ничего не увидишь!.. Во святой обители про идольские басни говорить!.. А!.. Вот
постой ты у меня, непутная, погоди, дай только матушке Манефе приехать… Посидишь у меня в темном чулане, посидишь!.. Все скажу, все.
Перед игуменьей с радостными лицами
стояли:
мать София, ходившая у нее в ключах, да
мать Виринея.
Мать Аркадия, как уставщица,
стояла у аналоя, поставленного середи солеи и подобно церковному престолу покрытого со всех сторон дорогою парчой.
Засуетились по кельям… «С матушкой попритчилось!.. Матушка умирает», — передавали одни келейницы другим, и через несколько минут весть облетела всю обитель… Сошлись
матери в игуменьину келью, пришла и Марья Гавриловна. Все в слезах, в рыданьях. Фленушка,
стоя на коленях у постели и склонив голову к руке Манефы, ровно окаменела…
— Не стерпеть, Максимыч, воля твоя, — возразила Аксинья Захаровна. — Ведь я
мать, сам рассуди… Ни корова теля, ни свинья порося в обиду не дадут… А мне за девок как не
стоять?
На крыльце келарни
стояла мать Виринея, справляя уезжавшему гостю прощальные поклоны, — не видал ее Алексей.
В головах гроба в длинной соборной мантии, с лицом, покрытым черным крепом наметки,
стоит мать Таифа — она службу правит…
Кончилась трапеза… Старицы и рабочие белицы разошлись по кельям, Манефа, присев у растворенного окна на лавку, посадила возле себя Василья Борисыча.
Мать Таифа,
мать Аркадия,
мать Назарета, еще три инокини из соборных стариц да вся певчая стая
стояла перед ними в глубоком молчаньи, внимательно слушая беседу игуменьи с московским послом…
По целым часам безмолвно, недвижно
стоит у окна Марья Гавриловна, вперив грустные очи в заречную даль… Ничего тогда не слышит она, ничего не понимает, что ей говорят, нередко на темных ресницах искрятся тайные, тихие слезы… О чем же те думы, о чем же те слезы?.. Жалеет ли она покинутую пристань, тоскует ли по
матерям Каменного Вражка, или мутится душа ее черными думами при мысли, что ожидает ее в безвестном будущем?.. Нет…
Больше всего Фленушка хлопотала. Радехонька была она поездке. «Вдоволь нагуляемся, вдоволь натешимся, — радостно она думала, — ворчи, сколько хочешь,
мать Никанора, бранись, сколько угодно,
мать Аркадия, а мы возьмем свое». Прасковья Патаповна, совсем снарядившись, не хлопотала вкруг повозок, а, сидя, дремала в теткиной келье. Не хлопотал и Василий Борисыч. Одевшись по-дорожному,
стоял он возле окна, из которого на сборы глядела Манефа.
И Бог знает, чем бы это кончилось, если б шедшие гуськом богомольцы не дошли, наконец, до маленькой полянки, середь которой
стоял почерневший от дождей и ветхости, ягелем поросший гóлубец. То была гробница добрым подвигом подвизавшейся
матери Фотиньи.
На небольшой полянке, середи частого елового леса,
стоял высокий деревянный крест с прибитым в середине медным распятьем. Здесь, по преданью,
стояла келья отца Варлаама, здесь он сожег себя со ученики своими. Придя на место и положив перед крестом обычный семипоклонный нача́л, богомольцы стали по чину, и
мать Аркадия, заметив, что отец Иосиф намеревается начать канон, поспешила «замолитвовать». Не хотела и тут ему уступить, хоть по скитским обычаям первенство следовало Иосифу, как старцу.
Впившись глазами в отверстие плахи,
стоит возле них по-праздничному разодетая, венком из цветов увенчанная, перворожденная своей
матерью, девочка-подросток с сухой лучиной в высоко поднятой руке [Непременное условие при добываньи «живого огня», чтоб его приняла перворожденная, непорочная девица.
Оглянулся Василий Борисыч — купец, что неласково обошелся с ним на берегу,
стоит теперь за
матерью Аркадией, а дочь его середи белиц между Фленушкой и Парашей. Значит, знакомы.
— Вам бы к Петрову-то дню нашу обитель посетить, Марко Данилыч, — с низкими поклонами стала звать его
мать Аркадия. — Праздник ведь у нас, храм… Опять же и собрание будет… И Дунюшка бы повидалась с подругами… Приезжайте-ка, право, Марко Данилыч… Что вам
стоит? До ярманки еще без малого месяц — управитесь… Давно же и не гостили у нас… А уж как бы матушку-то обрадовали… Очень бы утешили ее.
На Каменном Вражке в ските Комарове, рядом с Манефиной обителью, Бояркиных обитель
стояла. Была мала и скудна, но, не выходя из повелений Манефы, держалась не хуже других. Иногородние благодетели деньги и запасы Манефе присылали, и при каждой раздаче на долю послушной игуменьи Бояркиных,
матери Таисéи, больше других доставалось. Такие же милости видали от Манефы еще три-четыре во всем покорные ей обители.
— Да, да, — качая головой, согласилась
мать Таисея. — Подымался Пугач на десятом году после того, как Иргиз зачался, а Иргиз восемьдесят годов
стоял, да вот уже его разоренью пятнадцатый год пошел. Значит, теперь Пугачу восемьдесят пять лет, да если прадедушке твоему о ту пору хоть двадцать лет от роду было, так всего жития его выйдет сто пять годов… Да… По нонешним временам мало таких долговечных людей… Что ж, как он перед кончиной-то?.. Прощался ли с вами?.. Дóпустил ли родных до себя?
— Анафролию послать, так ей до весны у братца по Насте псалтырь
стоять, — раздумывала
мать Манефа.
Матери, тетки и все пожилые одаль
стоят, весело смотрят на деток, любуясь стройными играми их, юность свою вспоминая.
Впереди стройными рядами
стояли матери, за ними белицы, позади прихожие богомольцы — мужчины или женского пола особо.
— Матушка Евтропия, у вас грамота царицы Екатерины в обители находится, что дана была старцу Игнатию. По той жалованной царской грамоте всем, дескать, нашим скитам довеку
стоять нерушимо, — молвила Быстренского скита игуменья, дебелая, пухлая старица с багровым лицом и с черными усиками,
мать Харитина. — Представьте ее по начальству, сотворите нас беспечальны.
— Ни единый час не изнесу ее из моленной, — тихо, но с твердой решимостью сказала
мать Августа. — Больше ста семидесяти годов
стоит она на одном месте. Ни при старых
матерях, ни при мне ее не трогивали, опричь пожарного случая. Не порушу завета первоначальника шарпанского отца Арсения. Он заповедовал не износить иконы из храма ни под каким видом. У нас на то запись руки его…
— Да что ж это такое? — одна другой громче заговорили
матери. — И себя губит, и нас всех хочет погубити!.. Не об одном Шарпане глас бысть старцу Арсению, обо всех скитах Керженских… Не сбережешь нераденьем такого сокровища, всем нам пропадать!.. Где это слыхано, собору не покоряться?.. Сколько скиты ни
стоят, такого непослушанья никогда не бывало!
Ни о чем не думая, ни о чем не помышляя, сам после не помнил, как сошел Василий Борисыч с игуменьина крыльца. Тихонько, чуть слышно, останавливаясь на каждом шагу, прошел он к часовне и сел на широких ступенях паперти. Все уже спало в обители, лишь в работницкой избе на конном дворе светился огонек да в келейных стаях там и сям мерцали лампадки. То обительские трудники, убрав коней и задав им корму, сидели за ужином, да благочестивые
матери,
стоя перед иконами, справляли келейное правило.
Фленушка с Марьюшкой ушли в свои горницы, а другие белицы, что ходили гулять с Прасковьей Патаповной, на дворе
стояли и тоже плакали. Пуще всех ревела, всех голосистей причитала Варвара, головница Бояркиных, ключница
матери Таисеи. Она одна из Бояркиных ходила гулять к перелеску, и когда
мать Таисея узнала, что случилось, не разобрав дела, кинулась на свою любимицу и так отхлестала ее по щекам, что у той все лицо раздуло.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова (
стоя на коленях). Ах, мои батюшки, повинную голову меч не сечет. Мой грех! Не губите меня. (К Софье.)
Мать ты моя родная, прости меня. Умилосердись надо мною (указывая на мужа и сына) и над бедными сиротами.
— То есть как тебе сказать…
Стой,
стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку на лице
матери, повернулась было. — Светское мнение было бы то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж светский должен быть только польщен этим.
— Да… нет,
постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя
матери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот.
Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда
стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.
— Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много лимона, — говорил Яшвин,
стоя над Петрицким, как
мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, — а потом уж шампанского немножечко, — так, бутылочку.