Неточные совпадения
Плохо про них
знают по дальним местам потому,
что заволжанин про себя
не кричит, а если деньжонок малу толику скопит,
не в банк кладет ее,
не в акции, а в родительску кубышку, да в подполье и зароет.
— Сказано,
не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери
не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам…
Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как
узнает,
что я за околицу вас ночью отпустила… Пошли, пошли в моленную!
— Ума
не приложу, Максимыч,
что ты говоришь. Право, уж я и
не знаю, — разводя руками и вставая с дивана, сказала Аксинья Захаровна. — Кто ж это Корягу в попы-то поставил?
—
Не знаю такого.
Что за Снежков? — сказала Аксинья Захаровна.
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь
не справиться, славы много; одно то,
что «волком» был; все
знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему на полушку.
—
Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила на то Аксинья Захаровна. — Ты голова.
Знаю,
что ради меня,
не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш,
не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване…
Не знаешь разве,
что за брата сестра
не ответчица?..
Узнав,
что не близка разлука с дочерью, Аксинья Захаровна успокоилась и, прибрав чайную посуду, пошла в моленную утреню слушать.
Но Трифон в жизнь свою ни у кого
не займовал,
знал,
что деньги занять — остуду принять.
—
Что ж, Михайлыч? Заем дело вольное, любовное: бесчестья тут никакого нет, а нам, сам ты
знаешь, без токарни да без лошадок
не прожить. Подь покланяйся писарю, — говорила Фекла мужу, утирая рукавом слезы.
— Да
что же
не знаться-то?..
Что ты за тысячник такой?.. Ишь гордыня какая налезла, — говорила Фекла. —
Чем Карп Алексеич
не человек? И денег вволю, и начальство его
знает. Глянь-ка на него, человек молодой, мирским захребетником был, а теперь перед ним всяк шапку ломит.
Не знаю, как в Хвостикове у ложкарей, Саввушка, а у Чапурина в Осиповке такое заведенье,
что, если который работник, окроме положенной работы, лишков наработает, за те лишки особая плата ему сверх ряженой.
Был слух,
что Чапурин цены дает хорошие,
что дело у него наспех, сам-де
не знает, успеет ли к сроку заподряженный товар поставить.
— Это я
знаю, читал, — отвечал Алексей. — Зачем на Бога роптать, Патап Максимыч? Это
не годится; Бог лучше
знает,
чему надо быть; любя нас наказует…
— В работники хочешь? — сказал он Алексею. —
Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая, да и сам я
знаю работу твою:
знаю,
что руки у тебя золото… Да
что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло,
что отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал.
Не своей волей ты рядиться пришел?
—
Что? Зазнобушка завелась? — приставала к ней Фленушка, крепко обняв подругу. — А?.. Да говори же скорей — сора из избы
не вынесем… Аль
не знаешь меня?
Что сказано, то во мне умерло.
— Без тебя
знаю,
что моя, — слегка нахмурясь, молвил Патап Максимыч. — Захочу,
не одну тысячу народу сгоню кормиться… Захочу, всю улицу столами загорожу, и все это будет
не твоего бабьего ума дело. Ваше бабье дело молчать да слушать,
что большак приказывает!.. Вот тебе… сказ!
— Коли дома есть, так и ладно. Только смотри у меня, чтобы
не было в
чем недостачи.
Не осрами, — сказал Патап Максимыч. —
Не то,
знаешь меня, — гости со двора, а я за расправу.
— Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка,
что я скажу тебе, только
не серчай, коли молвится слово
не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то,
что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня
знаешь.
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна,
не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь
знала она,
что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
Фленушка ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно,
что он даже
не знал, куда деваться. На месте
не сиделось ему: то в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он
не смел:
не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
— Да
что вы, лешие, без пути зубы-то скалите? — крикнула Акулина. — Стоят, из пустого в порожнее перекладывают, а разгадать ума
не хватает.
Знаю, к
чему Чапурины пиры затевают.
— Какие речи ты от Настасьи Патаповны мне переносила?.. Какие слова говорила?.. Зачем же было душу мою мутить? Теперь
не знаю,
что и делать с собой — хоть камень на шею да в воду.
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и
не знал он,
что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню
не пошел, сказал старику Пантелею,
что поутру угорел в красильне.
—
Что молод, про то спорить
не стану,
не видала, — молвила Настя. — А разумен ли,
не знаю.
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот
что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня?
Не видавши ни разу, — ведь
не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, —
не слыхавши речей моих, —
не знает, разумна я али дура какая-нибудь.
Знает одно,
что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
— Да
что Фленушка! — заметил Патап Максимыч. — Фленушка хоть и
знала бы
что, так покроет, а Манефа на старости ничего
не видит. Ты бы других расспросила.
— Тошнехонько мне, Фленушка, — говорила Настя, в утомленье ложась на кровать нераздетая. — Болит мое сердечушко, всю душеньку поворотило. Сама
не знаю,
что со мной делается.
— Говорил,
что в таких делах говорится, — отвечала Фленушка. —
Что ему без тебя весь свет постыл,
что иссушила ты его,
что с горя да тоски деваться
не знает куда и
что очень боится он самарского жениха. Как я ни уверяла,
что опричь его ни за кого
не пойдешь, —
не верит. Тебе бы самой сказать ему.
Заметив,
что Алексей Лохматый мало
что точит посуду, как никому другому
не выточить, но и в сортировке толк
знает, Патап Максимыч позвал его к себе на подмогу и очень доволен остался работой его.
— Ишь ты! Еще притворяется, — сказала она. — Приворожить девку бесстыжими своими глазами умел, а понять
не умеешь… Совесть-то где?.. Да
знаешь ли ты, непутный,
что из-за тебя вечор у нее с отцом до того дошло,
что еще бы немножко, так и
не знаю,
что бы сталось… Зачем к отцу-то он тебя посылает?
Беречь ее
не для
чего,
знай колоти, сколько хочется, одного берегись — мертвого тела
не сделай, чтоб суд
не наехал да убытков и хлопот миру
не принес.
Пошел повар в тысяче рублях, но знающие люди говорили,
что тузу
не грех бы было и подороже Петрушку поставить, потому
что дело свое он
знал на редкость: в Английском клубе учился, сам Рахманов [Известный московский любитель покушать, проевший несколько тысяч душ крестьян.] раза два его одобрял.
— А ну-ка, докажи! — кричала Мавра. — А ну-ка, докажи! Какие такие проезжающие попы?..
Что это за проезжающие?.. Я церковница природная, никаких ваших беглых раскольницких попов
знать не знаю, ведать
не ведаю… Да
знаешь ли ты,
что за такие слова в острог тебя упрятать могу?.. Вишь, какой муж выискался!.. Много у меня таких мужьев-то бывало!.. И
знать тебя
не хочу, и
не кажи ты мне никогда пьяной рожи своей!..
Алексей долго ждать себя
не заставил. Только зашабашили работники, он сказал,
что ему, по хозяйскому приказу, надо пересмотреть остальные короба с посудой и засветло отослать их на пристань, и отправился в подклет. Фленушка его караулила и дала
знать Насте. Настя спустилась в подклет.
— Мое, брат, место завсегда при мне, — отвечал Микешка. — Аль
не знаешь, какой я здесь человек? Хозяйский шурин, Аксинье Захаровне брат родной. Ты
не смотри,
что я в отрепье хожу… — свысока заговорил Микешка и вдруг, понизив голос и кланяясь, сказал: — Дай, Алексей Трифоныч, двугривенничек!
Знали бы, дескать, Снежковы,
что дочери у него
не бесприданницы.
У Насти от сердца отлегло. Сперва думала она,
не узнала ль
чего крестнинькая. Меж девками за Волгой, особенно в скитах, ходят толки,
что иные старушки по каким-то приметам
узнают, сохранила себя девушка аль потеряла. Когда Никитишна, пристально глядя в лицо крестнице, настойчиво спрашивала,
что с ней поделалось, пришло Насте на ум,
не умеет ли и Никитишна девушек отгадывать. Оттого и смутилась. Но, услыхав,
что крестная речь завела о другом, тотчас оправилась.
— Тогда руки на себя наложу, — твердо и решительно сказала Настя. — Нож припасу, на тятиных глазах и зарежусь… Ты еще
не знаешь меня, крестнинька: коль я
что решила, тому так и быть. Один конец!
Вышел он на Русь из неметчины, да
не из заморской, а из своей, из той,
что лет сто тому назад мы, сами
не зная зачем, развели на лучших местах саратовского Поволжья.
—
Знаю про то, Захаровна, и вижу, — продолжал Патап Максимыч, — я говорю для того,
что ты баба. Стары люди
не с ветру сказали: «Баба
что мешок:
что в него положишь, то и несет». И потому,
что ты есть баба, значит, разумом
не дошла, то, как меня
не станет, могут тебя люди разбить. Мало ль есть в миру завистников? Впутаются
не в свое дело и все вверх дном подымут.
—
Что ты?.. Христос с тобой! Опомнись, куманек!.. — вступилась Аксинья Захаровна. — Можно ль так отцу про детей говорить?.. Молись Богу да Пресвятой Богородице,
не оставят… Сам
знаешь: за сиротой сам Бог с калитой.
— Слушай, тятя,
что я скажу, — быстро подняв голову, молвила Груня с такой твердостью,
что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей в глаза и
не узнал богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. — Давно я о том думала, — продолжала Груня, — еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать… Как думаешь ты, тятя?.. А?..
На другой день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидал он друга и кума в таком гневе,
что не узнал его. Воротясь из Осиповки, вдовец
узнал,
что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.
— Меня
не проведешь — вдоль и поперек тебя
знаю, — возразила Аграфена Петровна. — Либо неможется, да скрыть хочешь, либо на уме
что засело.
— Молвил отец, — шепотом ответила Аксинья Захаровна. — Эх, как бы
знала ты, Грунюшка,
что у нас в эти дни деялось! — продолжала она. — Погоди, ужо расскажу, ты ведь
не чужая.
— Ты
знаешь, каково мне, крестнинька. Я тебе сказывала, — шепотом ответила Настя. — Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой быть
не смогу…
Не до веселья мне, крестнинька!.. Вот еще
знай: тятенька обещал целый год
не поминать мне про этого. Если слово забудет да при мне со Снежковыми на сватовство речь сведет, таких чудес натворю,
что, кроме сраму, ничего
не будет.
—
Не пьет теперь, — сказал Патап Максимыч. —
Не дают, а пропивать-то нечего…
Знаешь что, Аксинья, он тебе все же брат,
не одеть ли его как следует да
не позвать ли сюда? Пусть его с нами попразднует. Моя одежа ему как раз по плечу. Синяки-то на роже прошли, человеком смотрит. Как думаешь?
— Как
знаешь, Максимыч, — сдержанно ответила Аксинья Захаровна. —
Не начудил бы при чужих людях
чего,
не осрамил бы нас… Сам
знаешь, каков во хмелю.
—
Не знаю,
что и думать, Флена Васильевна, — отвечал от радости себя
не помнивший Алексей. —
Не разберу, во сне это аль наяву.